Разве это не умильно?
И понял я тогда, что поселился на острове, где жил Бенедиктыч и где ожил я. Сначала я о себе возомнил что-то и это здорово мне помешало. Чтобы быть величественным, нужно только и заботиться, чтобы вовремя бить по всяким рукам. А на меня всегда плохо действовало насилие.
И стал я жить на острове смиренно. Но не это было главным. Там был разговор . Монолог рождался из диалога, и было чувство обнаженной души. Тут не каждый поймет. Когда спадает шелуха, маски, ширмы и прочие наслоения остается тончайшее, трепетное, несравнимое, к чему боязно прикоснуться, что порой погребено под створками безбожной суеты. Нет, это можно понять, если вспомнить свою светлую детскую радость, чистую обиду и момент искреннего недоумения при первом столкновении со смертью. Собрав эти разрозненные ощущения воедино и получив сложнейшее и удивительное чувство, можно понять - что значит обнаженная душа. Это бесцветие. Тогда-то и попадаешь на остров Бенедиктыча, где и настигают новые напасти, но ни сроки, ни государства не имеют той власти, которая заставляет человека собственными руками превращать себя в искореженный пень. И обрушиваются умиротворения, чудные поступки и можно сойти с ума, но все это уже будет не так, иначе, потому что ширится сознание, проникая в неизведанные просторы собственных возможностей. И остается идти и дерзать, уповая на одно - терпение.
Так при чем здесь время?
Мы должны жить красиво, даже комфортабельно, и сами мы должны быть красивы...
Но много уродств. Они не проникают на остров Бенедиктыча, это мы выходим им навстречу - в будущее закованное в бетон общество. Мы не хотим, чтобы сильный уничтожал слабого, мы молча смеемся над убожествами и не вмешиваемся в дела государственные.
Но все зависит от нас. Все подчинено нашей воле и музыке наших слов. И мы сходим с ума в поисках Единственного Решения. Нам не отгородиться от мира, плещущего у наших берегов. Мы счастливы.
Но есть чувство невыполненной задачи. И мы смотрим на Бенедиктыча, раскрыв в ожидании рты. Он познал главную беду всех: нереализованность форм и возможностей.
Он как-то говорил мне: "Знаешь, Валерий, так странно мне было увидеть однажды, что я прожил долгую жизнь, а впереди возможны времена, когда массы вновь начнут сталкиваться в сражении за жизнь, платя за это жизнью. И я увидел, как из тысячи попыток сознания меня, как и каждого, вот эта попытка может реализоваться. Знаешь, Валерий, как забилось мое сердце?"
Я тогда ничего не понял. И что я должен был понять, если ему было 30, а мне 25.
Но тогда меня осенило иное. Я задумался, а не дожил ли когда-то до естественной смерти, эдак до лет восьмидесяти. И не потому ли я живой покойник, ограниченный своей бывшей реализованностью на все грядущие времена? И не в том ли причины рабского обывательства? Вероятно, в этих вопросах и кроются истоки моей прошлой хандры.
А теперь я сам могу сказать Бенедитычу, что беда наша в том, что мы желаем служить - делу ли, наслаждениям ли, богу ли, как какой-нибудь шекспировед, кутежник или молчальник посвящает свою жизнь уже достигнутому, данному, мы не стремимся к божественному и созидательному внутри нас. Почему, спрашиваю я Бенедиктыча. И он раздражающе долго говорит о законах массовости, пока не произносит достойное своей таинственной сущности:
- Ну, Валерий Дмитриевич, ты же должен понимать основную трагедию человека.
Это он опять намекает, что я всего лишь временный жилец на его острове, не перенесший сюда своих личных вещей. И я делаю непередаваемый вид, что да, знаю, но неплохо бы ещё раз сформулировать основную трагедию.
- Нам некуда больше спешить, - понимающе пропел Бенедиктович и досказал, - трагедию в том, что несмотря на ясное осознание дурного действия, человек поступает вопреки сознанию и совершает это действие .
И, как всегда, он поднимает меня над землей, и я вижу её с высоты - с заводами и мчащимися поездами, с островами зелени - вижу соотношение и расчет и спрашиваю, обретая равенство в его глазах:
Мы запрограммированы, да, Кузьма?
- Я вот все смотрю на природу, - отвечает он, она нам все показывает, она говорит с нами своим языком - видами, веществами, явлениями. Любое дуновение ветра - подсказка о прошлом, настоящем и будущем. Но нам всегда страшно увидеть Образ Отца. Вот ты, Веефомит, смог бы заглянуть в глаза тому, кто оплодотворил эту мать-природу тобой?
Я не отвечал. Наверное, я бы не смог. Хотя, пока Бенедиктыч продолжал говорить, я уже мысленно заглянул в эти глаза, напитанные мудростью, силой, дерзновением, насмешливостью и волей. Это были отстраненные глаза, смотрящие на меня, как на самостоятельное дитя, с которым и говорить-то не о чем. Я понял одно - Отцу не до меня - и отвел взгляд.
Передо мной сидел Бенедиктыч и опускал меня на землю.
- Уйдя от матери, можно найти братство, но и вызвать гнев отца, который не простит ухода, если сыном не будет построен дом.
И умиротворенность улетучивалась, остров Бенедиктыча расплывался, как мираж, и сам Кузьма делался далеким-далеким, не зависевшим от моего существования, как некая абстракция, выдуманная мной в прекрасном юношестве.
Я уже не стремился удивить людей. И не желал "пожить в свое удовольствие". Да и сама свобода в этом обществе мне была уже не нужна. Романные планы утратили прежнюю значимость, и я хотел одного - событий. Действительность меня устраивала полностью. Я ждал решающих действий от Бенедиктыча. Я хотел их. Мне было не понять, как и почему возникают у него идеи. И я решил посвятить себя служению этому феномену. Я возжаждал его изучить.
И тогда Бенедиктыч сказал мне:
- Это ты, Валерий Дмитриевич, правильно решил.
* * *
Для калужан не было загадкой то, как Кузьма Бенедиктович выманил Зинаиду из дома. Вся Калуга знала, что он доработал аттракцион с глазами коала. И даже ходили слухи, что один работник морга уже удостоился его опробовать и стал каким-то замкнутым и молчаливым. Слухи есть слухи, а сам я ничего такого у Бенедиктыча не видел. Зато воспользовался ситуацией и пригласил Зинаиду поразвлечься. И она пошла. Впервые за два месяца. Она появилась розовощекая и счастливая. Ее не испортили спертый воздух и сидение на кровати по-азиатски. Жизнь взаперти шла ей на пользу.
Войдя, она закокетничала с Максимом. Он хотя и с плешью, зато странный, а странных Зинаида обожает. Она сказала:
- Я всегда больше люблю иметь дело с мужчинами. Только не со слабой нервной системой.
И стрельнула глазами в меня - прием, который давно устарел. Я демонстративно показал ей язык.
- Дрема из роддома, - сказала Зинаида и явно проиграла в глазах собравшихся.
- Приступим, - потирал руки Бенедиктыч и поставил кинопроектор.
На правое ухо Зинаиде был надет какой-то приборчик, свет погас.
Мы смотрели дикие вещи, а я краем глаза наблюдал за Зинаидой: она то млела, то хохотала, то пыталась свернуться в комочек и подремать - её действия не соизмерялись с тем, что происходило на экране, она не смотрела на него, она утопала в неведомых ощущениях. Бенедиктыч обезболил её внутренним миром медвежонка коала. Если бы она увидела то, что видели мы... Я не знаю, как бы все это закончилось.
Мне ещё долго было непонятно, зачем Бенедиктыч показал нам этот дикий интим. Рядом со мной сидел философ Г.Д., а чуть поодаль Раджик. Был и Копилин с Леночкой. Каково же было им?
Зинаида нежилась в кресле, а в это время мы смотрели на хохочущую Зинаиду в каком-то длинном коридоре с изоляционными трубами, и некий коротконогий субъект с дебильным лицом бил то её, то ещё какую-то девицу, и та незнакомка падала, вставала и, как сомнамбула, шла на новый удар. Во всем происходящем не было даже звериного. Это было не от дьявола, который не стал бы мараться о подобное. Это было, как сказали бы ведущие психиатры, от психопатологической страсти к анормальному поведению. Зинаида, отрекаясь от чистоты, пустилась в разгул. Мы видели этого коротконогого и откровенно развратную Зинаиду и опускали глаза. Я посмотрел на Раджика - он спал. Это организм спасал его мозг. И лишь философ следил за действием вовсю. Вены на шее у него вздулись. И резкими толчками в них пульсировала кровь...
Я не сторонник порнографии. Она разрушающе действует, по крайней мере, на мою физиологию. Но зачем Бенедиктычу понадобилось выносить это на широкое лицезрение? Не мстил же он Зинаиде. Не развенчивал её таким способом. Может быть, он решил утолить в нас тягу к разврату? Но лично мне это на кой? Я давно уже ничем не брезгую, а разврата опасаюсь, как обжорства, как заразной болезни. И не думает же Бенедиктыч, что этот показ может служить профилактикой.
Я бы ещё долго гадал, Раджик спал, философ пускал слюни, Копилин скрипел зубами, Леночка смотрела в пол, Максим испытывал прежние муки непонимания, Бенедиктыч посасывал свою трубку, а Зинаида в кресле сворачивалась в клубок, если бы сегодня Бенедиктыч не оказался умнее автора: вырвавшись из рамок заданности и заумности, несколько коряво, он сказал давно известное и забытое нами:
- Я хотел напомнить,что все тайное станет явным, потому и есть о чем задуматься.
Экран потемнел, и философ Г. Д. вытер ладонью слюну, капнувшую на брюки. И все увидели вставшую Зинаиду. Это был совсем другой человек. Медведь коала околдовал её душу. Она была счастлива, и философ не сводил с неё глаз. Она благодарила Бенедиктыча, и я понял, что её память вобрала нечто более серьезное, чем озлобления, наследованные от юности. Я был в приподнятом настроении, и ладно с этой порнографией, если хотя бы один человек выйдет через неё зановорожденным! И пусть это был не я, и не Зинаида, пусть это был усталый и запутавшийся Раджик, ради которого его отец и устроил этот фантастический показ. Что с того, что это не мы, а он: долгий сирота и круглый неуч, в котором все-таки течет творческая кровь понял, что он действительно не отец, и не мог им быть, потому что ещё не пришел срок. Он не был счастлив, как Зинаида, он сбросил груз неведения и потому смертельно устал, он, наконец, пробил очередную скорлупу роста.
Я не удержался, встал и пожал ему руку. И меня не смутило и не разочаровало ядовитое мнение Максима, выразившее в шепоте, услышанном одним мною:
- Это же надо, какая проститутка!
* * *
В скором времени Зинаида устроила Веефомиту свой последний парадокс. Она рассталась с Раджиком (у них давно уже не ладилось) и вышла замуж за философа Г.Д. Бенедиктыч утверждал, что все встало на свои места, Раджик не придал этому событию значения, а Максим Ильич перебрал на свадьбе безалкогольного напитка и шептал каждому, что Кузьма Бенедиктович порнографист и голубой человек, как само небо. Заодно был оклеветан и Веефомит, как самый близкий калужанин Бенедиктыча. Но никто его словам не поверил, потому что, как считает Веефомит, к 1999 году все калужане стали высоконравственным народом и смотрели на такое заявление с далекого высока, как на что-то ничтожесуетящееся. В тот год подорвать авторитет Бенедиктыча было невозможно. Только спортсмен возразил Максиму:
- Он скорее зеленый, чем голубой. По крайней мере, мне так представляется.
Свадьба была роскошной. После торжественной части и обильного застолья устроили прогулку по городу. Сначала в автомобилях, а затем пешком. Зинаида вся в белом, с фатой, он - в чем-то черном, и многие встречные дарили им цветы. Был тут и Раджик. Шли Бенедиктыч с Веефомитом. Очень нарядные, они были довольны необычайно. Веефомит перебирался, наконец, в свой дом и предвкушал, как вновь погрузится в романные терзания. А Кузьма Бенедиктович, в честь замужества своей бывшей невестки, преподнес ей и городу аттракцион: "Только у нас - мир глазами коала".
Леночка нарисовала чудесного медвежонка, и весь аттракцион занимал места метр на два - фанерный ящик, куда можно было зайти на пятнадцать минут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
И понял я тогда, что поселился на острове, где жил Бенедиктыч и где ожил я. Сначала я о себе возомнил что-то и это здорово мне помешало. Чтобы быть величественным, нужно только и заботиться, чтобы вовремя бить по всяким рукам. А на меня всегда плохо действовало насилие.
И стал я жить на острове смиренно. Но не это было главным. Там был разговор . Монолог рождался из диалога, и было чувство обнаженной души. Тут не каждый поймет. Когда спадает шелуха, маски, ширмы и прочие наслоения остается тончайшее, трепетное, несравнимое, к чему боязно прикоснуться, что порой погребено под створками безбожной суеты. Нет, это можно понять, если вспомнить свою светлую детскую радость, чистую обиду и момент искреннего недоумения при первом столкновении со смертью. Собрав эти разрозненные ощущения воедино и получив сложнейшее и удивительное чувство, можно понять - что значит обнаженная душа. Это бесцветие. Тогда-то и попадаешь на остров Бенедиктыча, где и настигают новые напасти, но ни сроки, ни государства не имеют той власти, которая заставляет человека собственными руками превращать себя в искореженный пень. И обрушиваются умиротворения, чудные поступки и можно сойти с ума, но все это уже будет не так, иначе, потому что ширится сознание, проникая в неизведанные просторы собственных возможностей. И остается идти и дерзать, уповая на одно - терпение.
Так при чем здесь время?
Мы должны жить красиво, даже комфортабельно, и сами мы должны быть красивы...
Но много уродств. Они не проникают на остров Бенедиктыча, это мы выходим им навстречу - в будущее закованное в бетон общество. Мы не хотим, чтобы сильный уничтожал слабого, мы молча смеемся над убожествами и не вмешиваемся в дела государственные.
Но все зависит от нас. Все подчинено нашей воле и музыке наших слов. И мы сходим с ума в поисках Единственного Решения. Нам не отгородиться от мира, плещущего у наших берегов. Мы счастливы.
Но есть чувство невыполненной задачи. И мы смотрим на Бенедиктыча, раскрыв в ожидании рты. Он познал главную беду всех: нереализованность форм и возможностей.
Он как-то говорил мне: "Знаешь, Валерий, так странно мне было увидеть однажды, что я прожил долгую жизнь, а впереди возможны времена, когда массы вновь начнут сталкиваться в сражении за жизнь, платя за это жизнью. И я увидел, как из тысячи попыток сознания меня, как и каждого, вот эта попытка может реализоваться. Знаешь, Валерий, как забилось мое сердце?"
Я тогда ничего не понял. И что я должен был понять, если ему было 30, а мне 25.
Но тогда меня осенило иное. Я задумался, а не дожил ли когда-то до естественной смерти, эдак до лет восьмидесяти. И не потому ли я живой покойник, ограниченный своей бывшей реализованностью на все грядущие времена? И не в том ли причины рабского обывательства? Вероятно, в этих вопросах и кроются истоки моей прошлой хандры.
А теперь я сам могу сказать Бенедитычу, что беда наша в том, что мы желаем служить - делу ли, наслаждениям ли, богу ли, как какой-нибудь шекспировед, кутежник или молчальник посвящает свою жизнь уже достигнутому, данному, мы не стремимся к божественному и созидательному внутри нас. Почему, спрашиваю я Бенедиктыча. И он раздражающе долго говорит о законах массовости, пока не произносит достойное своей таинственной сущности:
- Ну, Валерий Дмитриевич, ты же должен понимать основную трагедию человека.
Это он опять намекает, что я всего лишь временный жилец на его острове, не перенесший сюда своих личных вещей. И я делаю непередаваемый вид, что да, знаю, но неплохо бы ещё раз сформулировать основную трагедию.
- Нам некуда больше спешить, - понимающе пропел Бенедиктович и досказал, - трагедию в том, что несмотря на ясное осознание дурного действия, человек поступает вопреки сознанию и совершает это действие .
И, как всегда, он поднимает меня над землей, и я вижу её с высоты - с заводами и мчащимися поездами, с островами зелени - вижу соотношение и расчет и спрашиваю, обретая равенство в его глазах:
Мы запрограммированы, да, Кузьма?
- Я вот все смотрю на природу, - отвечает он, она нам все показывает, она говорит с нами своим языком - видами, веществами, явлениями. Любое дуновение ветра - подсказка о прошлом, настоящем и будущем. Но нам всегда страшно увидеть Образ Отца. Вот ты, Веефомит, смог бы заглянуть в глаза тому, кто оплодотворил эту мать-природу тобой?
Я не отвечал. Наверное, я бы не смог. Хотя, пока Бенедиктыч продолжал говорить, я уже мысленно заглянул в эти глаза, напитанные мудростью, силой, дерзновением, насмешливостью и волей. Это были отстраненные глаза, смотрящие на меня, как на самостоятельное дитя, с которым и говорить-то не о чем. Я понял одно - Отцу не до меня - и отвел взгляд.
Передо мной сидел Бенедиктыч и опускал меня на землю.
- Уйдя от матери, можно найти братство, но и вызвать гнев отца, который не простит ухода, если сыном не будет построен дом.
И умиротворенность улетучивалась, остров Бенедиктыча расплывался, как мираж, и сам Кузьма делался далеким-далеким, не зависевшим от моего существования, как некая абстракция, выдуманная мной в прекрасном юношестве.
Я уже не стремился удивить людей. И не желал "пожить в свое удовольствие". Да и сама свобода в этом обществе мне была уже не нужна. Романные планы утратили прежнюю значимость, и я хотел одного - событий. Действительность меня устраивала полностью. Я ждал решающих действий от Бенедиктыча. Я хотел их. Мне было не понять, как и почему возникают у него идеи. И я решил посвятить себя служению этому феномену. Я возжаждал его изучить.
И тогда Бенедиктыч сказал мне:
- Это ты, Валерий Дмитриевич, правильно решил.
* * *
Для калужан не было загадкой то, как Кузьма Бенедиктович выманил Зинаиду из дома. Вся Калуга знала, что он доработал аттракцион с глазами коала. И даже ходили слухи, что один работник морга уже удостоился его опробовать и стал каким-то замкнутым и молчаливым. Слухи есть слухи, а сам я ничего такого у Бенедиктыча не видел. Зато воспользовался ситуацией и пригласил Зинаиду поразвлечься. И она пошла. Впервые за два месяца. Она появилась розовощекая и счастливая. Ее не испортили спертый воздух и сидение на кровати по-азиатски. Жизнь взаперти шла ей на пользу.
Войдя, она закокетничала с Максимом. Он хотя и с плешью, зато странный, а странных Зинаида обожает. Она сказала:
- Я всегда больше люблю иметь дело с мужчинами. Только не со слабой нервной системой.
И стрельнула глазами в меня - прием, который давно устарел. Я демонстративно показал ей язык.
- Дрема из роддома, - сказала Зинаида и явно проиграла в глазах собравшихся.
- Приступим, - потирал руки Бенедиктыч и поставил кинопроектор.
На правое ухо Зинаиде был надет какой-то приборчик, свет погас.
Мы смотрели дикие вещи, а я краем глаза наблюдал за Зинаидой: она то млела, то хохотала, то пыталась свернуться в комочек и подремать - её действия не соизмерялись с тем, что происходило на экране, она не смотрела на него, она утопала в неведомых ощущениях. Бенедиктыч обезболил её внутренним миром медвежонка коала. Если бы она увидела то, что видели мы... Я не знаю, как бы все это закончилось.
Мне ещё долго было непонятно, зачем Бенедиктыч показал нам этот дикий интим. Рядом со мной сидел философ Г.Д., а чуть поодаль Раджик. Был и Копилин с Леночкой. Каково же было им?
Зинаида нежилась в кресле, а в это время мы смотрели на хохочущую Зинаиду в каком-то длинном коридоре с изоляционными трубами, и некий коротконогий субъект с дебильным лицом бил то её, то ещё какую-то девицу, и та незнакомка падала, вставала и, как сомнамбула, шла на новый удар. Во всем происходящем не было даже звериного. Это было не от дьявола, который не стал бы мараться о подобное. Это было, как сказали бы ведущие психиатры, от психопатологической страсти к анормальному поведению. Зинаида, отрекаясь от чистоты, пустилась в разгул. Мы видели этого коротконогого и откровенно развратную Зинаиду и опускали глаза. Я посмотрел на Раджика - он спал. Это организм спасал его мозг. И лишь философ следил за действием вовсю. Вены на шее у него вздулись. И резкими толчками в них пульсировала кровь...
Я не сторонник порнографии. Она разрушающе действует, по крайней мере, на мою физиологию. Но зачем Бенедиктычу понадобилось выносить это на широкое лицезрение? Не мстил же он Зинаиде. Не развенчивал её таким способом. Может быть, он решил утолить в нас тягу к разврату? Но лично мне это на кой? Я давно уже ничем не брезгую, а разврата опасаюсь, как обжорства, как заразной болезни. И не думает же Бенедиктыч, что этот показ может служить профилактикой.
Я бы ещё долго гадал, Раджик спал, философ пускал слюни, Копилин скрипел зубами, Леночка смотрела в пол, Максим испытывал прежние муки непонимания, Бенедиктыч посасывал свою трубку, а Зинаида в кресле сворачивалась в клубок, если бы сегодня Бенедиктыч не оказался умнее автора: вырвавшись из рамок заданности и заумности, несколько коряво, он сказал давно известное и забытое нами:
- Я хотел напомнить,что все тайное станет явным, потому и есть о чем задуматься.
Экран потемнел, и философ Г. Д. вытер ладонью слюну, капнувшую на брюки. И все увидели вставшую Зинаиду. Это был совсем другой человек. Медведь коала околдовал её душу. Она была счастлива, и философ не сводил с неё глаз. Она благодарила Бенедиктыча, и я понял, что её память вобрала нечто более серьезное, чем озлобления, наследованные от юности. Я был в приподнятом настроении, и ладно с этой порнографией, если хотя бы один человек выйдет через неё зановорожденным! И пусть это был не я, и не Зинаида, пусть это был усталый и запутавшийся Раджик, ради которого его отец и устроил этот фантастический показ. Что с того, что это не мы, а он: долгий сирота и круглый неуч, в котором все-таки течет творческая кровь понял, что он действительно не отец, и не мог им быть, потому что ещё не пришел срок. Он не был счастлив, как Зинаида, он сбросил груз неведения и потому смертельно устал, он, наконец, пробил очередную скорлупу роста.
Я не удержался, встал и пожал ему руку. И меня не смутило и не разочаровало ядовитое мнение Максима, выразившее в шепоте, услышанном одним мною:
- Это же надо, какая проститутка!
* * *
В скором времени Зинаида устроила Веефомиту свой последний парадокс. Она рассталась с Раджиком (у них давно уже не ладилось) и вышла замуж за философа Г.Д. Бенедиктыч утверждал, что все встало на свои места, Раджик не придал этому событию значения, а Максим Ильич перебрал на свадьбе безалкогольного напитка и шептал каждому, что Кузьма Бенедиктович порнографист и голубой человек, как само небо. Заодно был оклеветан и Веефомит, как самый близкий калужанин Бенедиктыча. Но никто его словам не поверил, потому что, как считает Веефомит, к 1999 году все калужане стали высоконравственным народом и смотрели на такое заявление с далекого высока, как на что-то ничтожесуетящееся. В тот год подорвать авторитет Бенедиктыча было невозможно. Только спортсмен возразил Максиму:
- Он скорее зеленый, чем голубой. По крайней мере, мне так представляется.
Свадьба была роскошной. После торжественной части и обильного застолья устроили прогулку по городу. Сначала в автомобилях, а затем пешком. Зинаида вся в белом, с фатой, он - в чем-то черном, и многие встречные дарили им цветы. Был тут и Раджик. Шли Бенедиктыч с Веефомитом. Очень нарядные, они были довольны необычайно. Веефомит перебирался, наконец, в свой дом и предвкушал, как вновь погрузится в романные терзания. А Кузьма Бенедиктович, в честь замужества своей бывшей невестки, преподнес ей и городу аттракцион: "Только у нас - мир глазами коала".
Леночка нарисовала чудесного медвежонка, и весь аттракцион занимал места метр на два - фанерный ящик, куда можно было зайти на пятнадцать минут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60