— Ну хорошо, а где мне теперь прикажешь жить? — Наташа была вне себя от возмущения. — Может, тоже снимать, как они?
— А че ты разобиделась? — вдруг закричала Полина, полезла в шкаф и достала из-под простыней пачку денег. — На тебе, подавись! Она меня стыдить будет, тоже мне нашлась какая!
— Никто тебя стыдить не собирается. — Наташа повертела пачку в руках и положила на стол. — У тебя молоко есть дочку покормить?
— Нет у меня молока... Сейчас посмотрю. — Полина обиженно встала и ушла на кухню.
Наташа взяла деньга, выдернула из пачки, перетянутой резинкой для волос, половину и сунула в карман куртки.
— Вот. — Она положила деньги перед Полиной, которая кипятила на плите молоко. — Половина тебе. Приберешься там, когда они съедут, может, что-нибудь починить надо будет... Сама разберешься.
— Ой, конечно, конечно, Наташенька! — затараторила та радостно. — Какой разговор? Я и сама хотела. И ты не подумай, что я эти деньги думала себе в карман положить, я бы обязательно тебе отдала.
— И в следующий раз перед тем, как сдавать, сначала узнай у меня. Половину денег можешь себе брать, но чтобы в доме был порядок. И чтобы никто не жил в отцовском кабинете. Если книги пропадут, то потом таких не достанешь. Там сейчас кто живет?
— Ой! — Полина испугалась. — Сталевар из Тольятти с женой, запросто спереть могут! Надо было того профессора поселить с внуками.
— Как раз профессора и не надо. — Наташа улыбнулась: — Сталевару они — до лампочки, а профессор сразу парочку прикарманит.
— Ой, а ты-то как же? — хлопнула в ладоши Полина. — Может, тебе раскладушку у нас в летней кухне поставить? Вчера оттуда как раз съехали. А через пару деньков из вашей детской должны... Муж-то твой когда появится? Или ты одна?
— Не знаю когда. — Наташа пожала плечами. — Но ты не волнуйся, я на остров поеду завтра. Только переночую одну ночь.
— Вот. — Полина протянула Наташе бутылочку с молоком. — Пусть остынет, и можешь кормить...
Утром, стараясь загладить свою вину, Полина сбегала на Привоз, накупила детского питания, запекла курицу и только после этого отпустила Наташу на Ольвию. И целый час клялась-божилась, что в доме будет чистота и порядок, будто и не было никого.
А вечером, когда «Радуга» пришвартовалась к причалу и Наташа ступила на высохшую, пропитанную мифами землю острова, ее чуть не задушили в объятиях.
Все сбежались, Граф на радостях отменил все работы, приказал очистить его палатку, в которой «отныне поселится прекраснейшая из нимф со своим маленьким амурчиком», а через час все уже собрались в «балбеснике».
— Ну как там твой концептуалист? Не боится тебя одну сюда отпускать? — спрашивали наперебой мужчины. — Что же он с тобой не приехал?
— Ну не смог, не смог! — счастливо смеялась Наташа, потягивая горячий грог из алюминиевой кружки. — Приедет на днях, надеюсь.
— Лучше пусть пораньше, — сверкнул глазом Граф, — а то останется без жены.
— Это что, его произведение? — Федор нянчил на руках Инну.
— Конечно!
— Ну тогда передай, что лучше ему не создать! — смеялся Граф. — Ну, без твоей помощи, разумеется!
— Смотрите, какая смена нам растет! — Федор смеялся, не замечая, что Инна уже поставила свой «автограф» на его штаны. — Представляете, может быть, именно она и найдет того самого Аполлона, которого мы все так хотим откопать.
— Да мы раньше откопаем, раньше! — засмея
лись все. — Она сюда только в музей приезжать
будет!
Странно, но здесь, на этом пустом клочке песчаника, где нет ни телефона, ни замков, даже ни одного милиционера, где убить человека и спрятать концы в воду не составляет никакого труда, именно здесь Наташа чувствовала себя в полной безопасности. Это ее территория, здесь ее законы. И абсолютно неважно, что этому ублюдку глубоко наплевать, что она больше его знает о том, где в полисе должен располагаться театр и как должны быть расположены комнаты в жилище античного рабовладельца. И неважно даже то, что из всех этих мужчин, которые влюблены в нее по уши, ни один не сможет поднять на человека руку, чтобы ее защитить. Просто он сюда не пойдет. Этого просто не может быть.
— Ну ладно, хватит вам мелким бисером рассыпаться, — сказала она наконец. — Лучше расскажите мне, что еще откопали.
Все с гордостью посмотрели на Графа. Повисла короткая торжественная пауза.
— Я опять что-то пропустила? — разочарованно спросила Наташа.
— Пока не знаем, — скорчил Граф загадочную физиономию, — но вполне возможно, что... Хотя таким благовоспитанным женщинам, как ты, этого знать не обязательно.
— Ну давай, не тяни. — Наташа с огромным любопытством смотрела на него.
— Мы, кажется, нашли дорогу от порта в лупа-нарий!
— Дело в том, что в каждом портовом городе Древней Греции из порта в дом, где моряк мог за несколько ассов отдохнуть в женском обществе, вела отдельная дорожка. И на каком бы языке ни говорил этот моряк, он всегда мог отличить ее от всех остальных. Нет, по обочинам не было никаких табличек с соответствующими надписями, даже не нужно было спрашивать о ней местных жителей. Дело было в самой дороге, в кладке. На каждом булыжнике был изображен фаллический символ, указывающий, в каком направлении двигаться. Неграмотный и тот не ошибется.
— Жаль, что сезон заканчивается, — вздохнул Граф, сворачивая карту, на которой они часа два чертили примерные маршруты. — А то, может быть, и в этом году смогли бы открыть театр. Погода портится, дней через пять нужно будет сматывать, как говорится, удочки. Ладно, пора спать. Федор, пустишь меня к себе в палатку?
Через час все разбрелись по своим спальникам, и Наташа осталась у костра одна. Сидела и смотрела на огоньки догорающих поленьев. Рядышком мирно посапывала дочь.
Именно сейчас она почувствовала острое, безысходное одиночество. Как будто от тебя прямо к звездам разлетается огромный конус, вершиной которого являешься ты. И так неуютно на этой перевернутой и пригвоздившей тебя к земле вершине, так странно.
Где-то сейчас мечется Виктор, не находя себе места оттого, что ее нет рядом, что она вдруг пропала, испарилась, где-то в дикой злобе прячется Юм, желая только одного — прекратить Наташино существование на земле, где-то распекает подчиненных Дробышев, где-то похабничает Дрыгов, где-то молится Погостин...
Но все это неважно, потому что в этот момент ты одна. Ты одна в этом мире. Ты и есть этот мир. Это даже немножко похоже на смерть. Но только совсем немножко...
Проснулась она рано утром. Инночка еще спала. Наташе захотелось искупаться. Она пошла к морю. К берегу приставала лодка...
ЛЮБОВЬ И ХЛЕБ
Тифон медленно брел по дороге в город. Он не замечал воинов, пробегавших мимо него к дому, не слышал холодящих душу предсмертных криков за своей спиной. Перед глазами у него стояло залитое кровью молодое тело возлюбленной, которое он увидел в ее доме. И ее лицо. Бледное, как у статуи, и слегка удивленное. Глаза смотрели на него с ласковой умиротворенностью, с любовью.
Еще днем, когда его взяла стража, он решился. Он знал, что теперь ему терять нечего. Как Ясону. Ничего не осталось на этой земле. Ничего.
Он пошел со стражниками и рассказал о Скилуре. Ему предлагали какую-то награду, его хвалили, но он не слушал. Он вообще мало что слышал и видел вокруг.
— Я дам вам сигнал, — сказал он. — Подброшу вверх горящую головню. В этот дом идите. Там вы найдете царя скифов. Убейте его! Убейте его! Всех убейте!..
Нет, Тифон не плакал. Больше того, он был как-то странно равнодушен к смерти своей любимой. Наверное, потому, что до конца не осознал случившегося. А может, потому, что уже перешел тот предел страданий, за которым такие чувства, как любовь, страх, ненависть, могли иметь для человека значение. За этим пределом все становится безразлично и человек превращается в холодный, бесчувственный камень. Вероятно, в этом он подобен богам, которые хладнокровно взирают с Олимпа на человеческие страдания.
Тифон не помнил, сколько он брел по этой дороге. Время потеряло свою власть над ним. Просто он вдруг заметил, что дорога закончилась и он стоит на краю обрыва, а внизу с шумом разбиваются о скалы морские волны.
Тифон опустился на камень и развязал кошелек. Высыпав в руку все монеты, он начал по одной швырять их в море, глядя, как красиво они блестят в лучах солнца. Бросил равнодушный взгляд на женщину, которая подошла к нему и остановилась в двух шагах. В руке у нее был нож. Нож тоже очень красиво блестел.
Где-то он видел ее раньше, эту женщину. Но какое это теперь может иметь значение?
Наконец все монеты кончились. В руке осталась только одна, самая мелкая. Один асе. За него можно купить кувшин вина и буханку хлеба. Или просто четыре буханки хлеба. Кувшин вина и ночь с волчицей. Женщина, торгующая своим телом, стоит всего четверть этой монетки, как буханка хлеба. Наверное, потому, что любовь — это хлеб, а не вино. Амфитея тоже была волчицей. Но теперь это неважно, потому что сейчас она плывет по холодным водам Стикса в мрачные подземные замки Тартара, где ее встретит сам покровитель мертвых Аид. Пройдет еще какое-то время, и память о ней поглотят волны реки забвения — Леты...
ПРИГОВОР
Это оказалось вдруг совсем не страшно. Освобождение — и все. Сейчас она умрет. Сейчас наступит темнота, и она наконец сможет отдохнуть. Быстрее бы...
Наташа смотрела на Юма чуть ли не умоляющими глазами. А он ждал. Он хотел услышать, о чем она будет его просить.
И в этот момент проснулась и заплакала Инна.
Наташа провела рукой по глазам, словно снимая остатки летаргического сна.
И пошла на Юма.
— Ты приехал меня убить, подонок? — ровным голосом сказала она. — Ты приехал сюда? На мою территорию? На мой остров? Ты, мелкий и пакостный ублюдок, ты обмишулился, сел в лужу, облажался. Потому что здесь меня никто не может убить! Здесь я хозяйка!
Наташа пригнулась к земле, словно взяла низкий старт, и бросилась на Юма, головой вперед.
Он, конечно, успел отпрыгнуть в сторону. И это была его ошибка, потому что Наташа именно на то и рассчитывала. Он не станет ловить ее, он захочет поиграть. Только игра теперь в ее руках.
Она добежала до самой лодки и вдруг подняла с земли огромный валун. В другое время такой валун не подняли бы и трое здоровых мужиков. Но Наташа даже и не силилась особенно. В такие секунды человек становится богом.
Юм с интересом наблюдал, что же она сделает с камнем. Не собирается же она всерьез его этим камнем убить...
А Наташа именно это собиралась сделать. Но швырнула она камень не в Юма, а ударила им со всего размаху в дно лодки.
Юм опомнился поздно, лодка была уже безнадежно пробита, вода хлынула в дыру, и борта накренились.
— Сука! — заорал Юм. — Убью!
Он метнулся к Наташе, но она успела ударить в дно еще раз, а после этого бросилась вверх по утесу.
Он действительно сглупил, кореец. Наташа знала этот остров как свои пять пальцев. Знала каждую расселину, знала каждый камень, каждый овраг. Она вела игру на своей земле.
— За мной! За мной, мразь! — кричала она с валуна. — Тебе все равно теперь не уйти с этого острова. Ты здесь сдохнешь! — смеялась она с утеса. — Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики Ченов Юм Кимович приговаривается по статье сто второй пунктам «а», «в», «г», «е», «и» к высшей мере наказания — смерти. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит! — выкрикивала она, перелетая с одного выступа на другой.
Юм отставал. У него не было сноровки, он путался и спотыкался. Но самое главное — у него не было воли. Он понимал, что попался, попался глупо и смешно в эту ловушку. Что эта женщина убьет его. Нет, он не охотник, он заяц, ему страшно, ему хочется жить.
— Приговор привести в исполнение немедленно! — кричала Наташа.
Юм уже видел, что на вершине утеса собираются бородатые мужчины! Это был конец.
С одной стороны — чужая земля, а с другой — море.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48