Но Варвара Павловна вдруг сама расхохоталась.
— Ох и дубина! Вот уж осел так осел! — сказала она.
Ванька Степной так сконфузился, что после долго не принимался за свои проказы. А тут мы еще доняли его, недели две называя «дубиной» и «ослом». Это никому не понравилось бы...
Было у нас много и лентяев. Первый из них — Алеша Степашин. Алешка ходил в школу лет шесть, но так: день в школе, два на улице. Он очень любил кататься на санках и на коньках. Но из дому утром выходил аккуратно, каждый день, поэтому отец его, дядя Филипп, по прозвищу Полячок, был уверен, что Алешка учится исправно.
Как-то раз, в воскресенье, мы зашли к Алешке. Дядя Филипп лежал на печке.
— Ну, ребятки, как дела? — спрашивает он нас.
— Ничего, дядя Филь,— отвечаем мы ему.
— Ничего — это плохо! Как вы учитесь? Умеете ли чихать?
— Немножко умеем.
— Немножко? А вот Алешка мой не немножко, а как следует читает. Ну-ка, сынок, почитай!
Алешка берет букварь, моргает нам: дескать, смотрите, если кто из вас засмеется, тому плакать потом придется — а он был очень сильный,— и начинает читать. В наших букварях слова были подобраны на буквы. Например, если мы проходили букву «м», то и слова были все больше с этой буквой: «мама, Маша, Малаша». А если буква «ф», то: «сарафан, картофель, фуражка» и другие — все с буквой «ф».
И вот Алеша начинает читать. Нараспев, немножко плаксиво, как у нас почти все тогда читали, но бойко, без запинки.
— «Картофель, сарофсль! Бурофель, мурофель! Сардо-фель, нарофель!»
Он порет несусветную чепуху. Мы еле удерживаемся от хохота, а отец Алешки умиленно слушает: он неграмотный и думает, что все это так и написано в букваре.
— Вот как надо читать,— говорит нам дядя Филипп.— Ну, молодец, сынок! Хватит! А теперь иди погуляй.
И мы бежим с Алешкой гулять, кататься с горы и на коньках. Тут уж Алешка был первый среди нас. Но по учению у нас не было равных Тимохе Козиная Смерть. Этот бледный высокий парень был тоже старше меня года на три, но шел впереди меня только на один класс. Он ходил в школу из своей деревни за пять верст. Тимоха не шалил, был всегда серьезен, решал любые задачи, хорошо читал и писал; наша учительница души в нем не чаяла. Он помогал ей даже учить нас—проверял наши работы. Все думали, что из него потом выйдет большой ученый. Но Тимохе не пришлось дальше учиться. Он пошел работать, сначала дровосеком, а потом на стекольный завод. У него не было отца, он был старший в семье, надо было кому-то зарабатывать на хлеб, кормить мать и братишек.
Выли у нас и другие ребята в школе, чем-нибудь да примечательные, так что Вася Легкий ничем не выделялся, наоборот — он в школе был скромней скромного.
Чему мы учились в школе? Прежде всего читать, писать и задачи решать. Задачи далее в третьем классе были несложные, и мы проосвали сами сочинять потруднее.
Чтение также не было трудным. Мы проходили в первом классе только букварь, во втором — первую книгу для чтения, а в третьем — вторую. Некоторым этого было мало, и они брали книжки для чтения из школьной библиотеки. Библиотечка была маленькая, она вся помещалась в небольшом шкафу. Книги в ней всё больше про святых и преподобных — школа-то наша была церковноприходская, подчинялась попам и архиерею. И главным предметом у нас в школе считался церковнославянский язык, на котором были написаны все церковные книги.
Вот этот церковнославянский язык и был мукой для большинства ребят. Ведь надо было не только понять церковнославянскую азбуку и научиться читать псалтырь и другие священные книги, смысл которых нам не был ясен, но нас заставляли еще заучивать наизусть молитвы, малопонятные для нас тропари и кондаки, учили петь, как поют в церкви дьячки и певчие.
В классе я один из первых учеников. Пожалуй, был бы самый первый, как Тимоха Козиная Смерть, если бы не чистописание. Чистописание у нас в школе также было на первом месте, учительница старалась научить нас писать чисто и красиво, и вот тут-то у меня ничего путного и не получалось. Не давался мне красивый почерк, да и только?
А тут еще я занялся другим делом — начал рисовать. В те годы в школе рисование не только не преподавалось, а считалось баловством, но все же находились ученики, которые любили рисовать. Таким у нас был Паша Желтов из Свиридовой хутори. Как он научился этому, у кого, я до сих пор понять не могу, но, когда мне показали
его рисунки, я потерял покои. Мне показалось просто чудом, что можно нарисовать самому такие картинки.
И я начал учиться рисовать сам. Но вот беда: где взять бумагу для рисования? В лавках продавалась писчая бумага, но линованная, да и стоила она не дешево — копейка лист. Копейку у отца попросить на бумагу я боялся и начал вырывать листы из тетради. Мне казалось, что учительница не заметит этого. Она сначала и не замечала. Я разрисовал все два листа с обеих сторон и в новой тетради снова выкрал два листа.
Так оно и пошло.
— Почему у тебя тетрадь раньше всех кончается? — спросила меня как-то учительница.
— Я не знаю,— отвечаю я ей.
— Как это ты не знаешь? Ведь я выдавала всем тетради в один и тот же день, у всех еще есть на чем писать, а у тебя кончилась. И это который уже раз. Нет, тут что-то не так. А ну-ка, дай мне свою старую тетрадь!
Я подал ей исписанную тетрадь. Сердце у меня колотилось — надвигалась гроза. Учительница взяла тетрадь и быстро-быстро перелистала ее.
— А где еще два листа?
— Каких?
— Таких, какие были в тетради. В тетрадях шестнадцать листов, а в твоей почему-то только четырнадцать.
Глаза учительницы мечут на меня искры, она уже чует неладное, но не знает еще, в чем дело. Будь на моем месте кто другой, она просто решила бы, что тут самое обыкновенное озорство. Но я-то у ней на хорошем счету, не озорник, смирный и способный ученик! И вот она недоумевает, ради чего я вырываю листы из тетрадей.
— Я не знаю, Варвара Павловна... Может быть, мне такие тетрадки попадаются — по четырнадцать листов.
Ох, как трудно врать, особенно когда на тебя смотрят пронзительные глаза! Вся школа, замерев, ждет, чем кончится этот разговор.
— Ну? — притворно удивляется учительница.— Значит, тебе каждый раз попадаются тетради по четырнадцать листов?
Я молчу.
— Нет, ты мне сейчас же скажи, зачем ты вырываешь листы из тетрадей.
Я нем как рыба.
— Он рисует на них картинки,— говорит Степка Кат-рос, тот самый, который книжки Фанаса Горшкова под сараем нашел.
— Картинки? Какие картинки?
— Они у него в сумке,— отвечает Степка Варваре Павловне.
Учительница летит к нашей парте, достает мою сумку, теребит ее, и рисунки веером падают на парту и на пол. Меня душит злоба на Степку Катроса. Ведь он не первый раз выдает меня, да и не одного меня — он выдал многих наших ребят. У него прямо страсть какая-то к ябедничеству, словно его за язык кто тянет. Мы ему за это вторую кличку дали — Ябедник.
«Ябедник, ябедник!» —ругаю я про себя Катроса.
Учительница вернулась к своему столу и начала что-то писать.
— Вот эту записку отнесешь своему отцу,—сказала она. Я стою, заливаюсь слезами: дома ожидает меня хорошая трепка...
Степке Катросу в тот день тоже влетело — от ребят — за его предательство. Эх, и всыпали же ему!.. У меня все же редко бывали нелады с Варварой Павловной. После случая с тетрадками она только два раза была недовольна мной. Один раз вот за что.
Варвара Павловна боялась ночевать одна: школа стояла на кладбище. Однажды школьная сторожиха Наташка от-
просилась погулять на свадьбе у своей родственницы, и учительница, посмотрев на всех нас внимательно, сказала пне:
— Ты, Федя, придешь сегодня в школу ночевать.
От радости я чуть не подпрыгнул. Ночевать в школе! Это же такая честь, такое счастье! К тому же, когда Тикс-ха Козиная Смерть тоже как-то ночевал в школе, учительница угощала его чаем и пирожками с вареньем. Мы никто никогда в жизни не пробовали никаких пирожков, не только с вареньем. А помимо пирожков, как рассказывал нам Тимоха, учительница еще и конфетами его угощала.
«Теперь всего этого попробую и я!»—думаю я с радостью.
— А когда мне приходить, Варвара Павловна? — спрашиваю.
— В шесть часов придешь, вечером.
В шесть часов... Это легко сказать, а вот когда они бывают эти шесть часов? Ведь часов-то у нас в деревне ни у кого, кроме учительницы да лавочников, нет. Но лавочники живут от пас. далеко, да к ним и не сунешься спросить. На-верно, шесть часов и бывает, когда вечер начинается, потому она так и сказала.
Я никак не мог дождаться вечера. И чуть только солнце зашло за лес, полетел к школе.
А на дверях школы замок. Что же делать? Я потопал-потопал лаптями на крыльце школы, учительницы все нет и нет. А вечер студеный, мороз так и пробирает по коже. Начинаю бегать по улице из конца в конец, снова подхожу к школе, а она по-прежнему закрыта.
Как же быть?
Я замерзаю, ведь на мне один зипунишко, да и тот дырявый. Мне бы пойти в соседний двор и посидеть там, пока учительница не вернулась. Но я не догадался и махнул обратно домой.
— Что же ты вернулся, сынок? — спрашивает мать.
— Учительницы дома нет, на двери замок. Я совсем за мерз было.
— Ну ладно, раздевайся и ложись, раз так вышло. Я лег, но заснуть долго не мог. Что-то меня беспокоило, а что — понять не мог.
Понял я это только на другой день, когда пришел в школу...
Начались занятия.
Варвара Павловна и всегда-то бывала бледная, но на этот раз на ней просто лица не было. Все стали на молитву, Тимоха прочел «Отче наш», и мы заняли свои места за партами. Учительница сначала раздала тетради, задала нам письменную работу, второму классу задачу на доска написала, а с первым у нее чтение.
Но, прежде чем начать спрашивать перваков по чтению, она вызвала к своему столу меня.
— Каманин, к столу!
Я еле живой подхожу к ней.
— Ты почему не пришел в школу ночевать?— спрашивает она.
— Я приходил, а дверь была на замке... вас не было,—
испуганно отвечаю я ей.
— Когда ты приходил?
— Когда солнышко зашло...
— А я тебе сказала, чтобы ты в шесть часов пришел! Неужто ты не знаешь, что сейчас солнце заходит не в шесть, а в четыре?
Я хотел сказать ей, что у нас нет часов, что нет их и у наших соседей и ни у кого нет, но почему-то не мог промолвить ни слова, — Иди, садись на свое место,— сказала она мне ледяным тоном.
Целых две недели она не обращала на меня никакого внимания, словно меня и в школе не было. А для меня это было так тяжело, словно я стал уже и не человек, словно я натворил невесть что.
И еще раз я огорчил ее уже перед самыми экзаменами.
У нас в школе так бывало заведено: как только снег сошел, зазеленели травы — первый и второй классы в школу больше ни ногой. Кто коней пасти, кто на улице баклуши бьет. Но третий класс продолжает учиться, готовиться к
экзаменам.
Я нынче кончаю школу, учусь в третьем классе, готовлюсь к экзаменам. И вот сидим мы за двумя партами, весь третий — двенадцать человек. Учительница пишет на классной доске условие задачи, садится на табуреточку возле двери и начинает что-то вышивать. Мы списываем задачу на свои грифельные доски. Задача для меня нетрудная, я ее тут же решаю. Со мной рядом сидит Роман Косолапый. Он толкает меня в бок:
— Федя, дай списать.
Я знаю, что этого делать нельзя. Варвара Павловна строго-настрого запрещает подсказывать. Но как откажешь товарищу? И я повертываю осторожно к Роману свою грифельную доску, он мигом списывает решение задачи. Роман, в свою очередь, решение задачи показывает соседу, тот — другому, и нэ прошло пяти минут, как решение обошло всех.
А на дворе май! Поют петухи, летают бабочки и ласточки, хочется вырваться из школы и побегать по старому кладбищу.
— Варвара Павловна, мы решили,— говорят ребята.
Она с удивлением посмотрела на нас.
— Как, все решили?
— Да, все,— отвечаем мы.
Она отлично понимает, чего нам хочется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26