Тут меня и с собаками не найдешь!
— Да, но тут и задохнуться можно,— говорю я.
— Нет, не задохнешься. Для этого мы боковые ходы устроили, прямо к стенам сарая идут. А в стенах — щели. Сквозь щель дыши сколько хочешь, даже слышно, что снаружи говорят. Понял?
— Понял...
— Легкий! — кричит кто-то внизу.
— Ну? — отвечает сердито Легкий.
— Ходи-ка сюда.
— Зачем?
— Что-то скажу.
— Сейчас.
Мы вышли из сарая. У ворот стоял Матвей Салопьев. Матвей — наш ровесник, но живет от нас далеко, почти на самом краю нашей улицы. Он Легкому не настоящий товарищ, но все же иногда ходит к нему поиграть. Матвеечка тоже смелый парень, однако Легкого уважает, драться опасается с ним и всегда ему подчиняется.
— Ты что? — спрашивает его Легкий.
— Пойдем Трусика бить!
— За что?
— А он назвал меня «черт губошлепый».
Матвеечка удивительный человек. Он очень покладистый, несмотря на свою ловкость и силу, редко когда ввязывается в драку. Горячий, вспыльчивый паренек, и тем не менее может многое стерпеть, любую обиду, только не называй его «губатым» или «губошлепым». Этого Матвеечка простить никому не может, для него это — обида кровная. И вот сейчас Ванька Трусик назвал его «губошлепым», да еще «чертом» в придачу. Как же тут стерпеть?!
«Но почему Матвеечка один на один не отколотит Трусика, непонятно. Неужто не сладит? Или боится? Нет, не похоже на него! Да и одолеть Трусика ему проще простого»,— думаю я, поглядывая то на Матвеечку, то на Легкого.
Ванька Трусик парень озорной, любит дразнить всех. И очень бойкий, дерется со всеми, даже с Легким, хотя Легкий всегда ему всыпает: силы у Трусика маловато и роста он маленького. Зато в ругани Трусик никому не уступит. Легкий его всегда колотит за это.
— Что лс, проучить его можно, но где сам старый Тру-сак? Не дома ли он? — говорит Легкий.
С Трусиком подраться Легкий всегда не прочь, но столкнуться со старым Трусаком, отцом Ваньки Трусика, это уже дело особое. Тут надо подумать, и подумать крепко.
Старый Трусак, Ефим Николаевич,— мужик сердитый, гроза для ребят всей нашей деревни. Он кривой, один глаз у него совсем не видит. Бегает Трусак быстро, так, что, пожалуй, и Легкому от него не удрать. Наши мужики каждый год нанимают его полевым сторожем, посевы сторожить, скотину в хлев загонять. Ну, и, понятное дело, бегая за скотиной, старый Трусак так развил ноги, что мог зайца догнать. Трусак гоняется и за ребятами, если они упустят лошадей в овсы, и, если уж какого догонит, отстегает нещадно. Он всегда ходит с березовой хворостиной в руках — ею хорошо гусей, свиней и коров в хлев загонять. Хворости-
на у Трусака особая: гибкая, полузасушенная и очень прочная. С Легким у Трусака вражда старая. И все из-за цыплят...
Трусак любил водить кур. Их у него постоянно зимовало штук двадцать. А весной куры неслись где попало. Трусак за ними не мог уследить, некогда было. Куры выводили столько цыплят, что он и счета им не знал. Трусак их и не считал, а только кормил, громко сзывая по утрам:
«Коря, коря, коря! Цепа, цепа, цепа!»
Позднее, в конце лета, когда цыплята подрастали, на них наваливались «хищники»: ястребы, собаки и ребятишки-конюшата.
У нас давно так повелось, что ребятишки-конюшата таскают соседских цыплят, чтобы варить в ночном.
Легкий в ночное еще не ездил, но таскал иной раз Тру-саковых цыплят для своего брата Ваньки. Ванька за каждого цыпленка давал Легкому пятачок.
Старый Трусак про это хорошо знал и не раз говорил:
«Ну, Легкий, смотри! Попадешься ты мне — отверну я тебе голову, как цыпленку!»
И за сынишку своего, Ваньку Трусика, сердился Трусак на Легкого. Одно дело — он сам выдерет сына за шалости, и совсем другое, когда посторонние тронут его. Тут Ефим Николаевич, как наседка, горой за сына. Но Легкий был осторожен и в лапы Трусаку не попадался.
И вот сейчас подвертывается удобный случай поколотить слегка Ваньку Трусика.
— Трусака дома нету,— уверяет Матвей Легкого.— Он ушел в поле за гусями.
— А ты почему знаешь? — не доверяет Легкий.
— Да ведь мы ж только что ругались с Трусиком на их-пем крыльце, как же я не знаю? Если бы он был дома, то он сейчас же закричал бы на нас.
Легкий молчит и думает. По лицу его вижу, что он побаивается, как бы Трусак дома не оказался. И Матвей, замечаю, не вполне уверен, что Трусака дома нету. Но он очень обижен и хочет во что бы то ни стало проучить Трусика так, чтобы тот никогда больше не посмел называть его губошлепым. А проучить его можно только вдвоем с Легким, только Легкого Трусик боится по-настоящему.
— Легкий, а? Пойдем, а?..— упрашивает Матвей Легкого.
— А где сейчас Трусик? На крыльце? — спрашивает Легкий у Матвеечки.
— Нет, он пошел в сарай за сеном для коня.
— Тогда вот что,— говорит Легкий, подумав.— Я пойду, но только бить его не будем, потому как бы Трусак дома не оказался и не поймал нас с тобою. А мы прострочим его хорошенько кольями и камнями издали, когда он из сарая нос высунет. С него и так хватит.
Матвей обрадовался, а я заробел опять. Не люблю я драк.
— Пойдем и ты, Федя,— зовет меня Легкий.
— Вася, я боюсь. Только что Василий Семеныч меня порол, и ежели попадусь теперь Трусаку, то не много ли мне будет за один день?— говорю я Легкому.— И потом же, я плохо швыряю камнями, не попадаю...
— А ты и не будешь швыряться. Ты нам с Матвеечкой только собирай да подноси колья и камни, а мы уж вдвоем его будем строчить.
Я согласился, и мы пошли за сарай проулком. Трусаков сарай стоял в отдалении, у самого болота. Мы заняли позицию за Матюшиным сараем. И теперь Трусику никак не пройти: Легкий с Матвеем его здорово проберут камнями.
Ждали недолго. Скоро ворота сарая скрипнули, и оттуда вышел Ванька Трусик с лукошком, набитым сеном. Только он показался, как два камня просвистали у самой его головы и хлопнулись в стену сарая. Ванька Трусик поспешно юркнул обратно в сарай. Оттуда, сквозь щели,
он увидел, в чем дело, и закричал на Легкого с Матвеечкой :
— Гады, дураки, перестаньте камнями швыряться! Ежели вы в голову мне попадете, то убить можете, вас тогда за это в тюрьму!
— Ты — Трусик, за тебя и ответа не будет никакого! — кричит ему Легкий в ответ.
— А вот тогда увидите!
— Увидим, выходи!
Трусик храбро вышел из сарая, но камни снова засвистали над его головой, один даже угодил в лукошко с сеном.
Трусик опять скрылся в сарае и затих там. И тут он сообразил, что дело затевается нешуточное, без помощи отца ему не пробиться ко двору, а значит, и не накормить вовремя коня. И он закричал:
— Ба-а-ать!
Он только раз и крикнул, но этого было вполне достаточно: старый Трусак услыхал — он, оказывается, был дома.
— Не бойся, не бойся, бати его дома нету,— успокаивает Матвеечка Легкого.— Это он нарочно так кричит, чтобы мы испугались и убежали.
— Я и не боюсь,— отвечает Легкий.
Зато я боюсь. У меня все еще зудит спина от крапивы, и я не хочу пробовать хворостины старого Трусака. Да и нехорошо швыряться камнями в человека, когда тот никого не задевает. Правда, Ванька Трусик и сам забияка, но сейчас-то не он, а к нему пристают. К тому же Ванька один, а нас трое. И, наконец, что за беда, если Трусик назвал Матвеечку губошлепым? Губы-то у него и на самом деле большие...
— Легкий, идем, довольно,— зову я Васю. Но Легкий вошел в азарт:
— Подожди, вот еще немножко пошвыряемся, тогда уж к пойдем.
— А камней больше нету, кольев тоже... Я пойду.
— Подожди, вместе пойдем...
— Нет, я сейчас пойду.
— Ну, иди, иди! — сердито кричит на меня Легкий.
И я тихонечко подаюсь к Изарковому двору проулком. И только я взошел на их крыльцо, только уселся на лавочке, как вижу — несется что есть духу от своего двора Трусак, да еще с хворостиной в руках! Трусак бежал как-то по-особому, неслышно, словно кот. И только хворостина у него в руке от быстрого бега посвистывала.
«Ну, сейчас будет дело! Он их этой хворостиной запорет до смерти»,— думаю я, а сам не знаю, что и делать, как помочь товарищам. Ведь если я свистну им, Трусак сразу догадается, что и я с ними в одной компании, и начнет пороть меня.
— Дядя Ефим, я не швырялся,— говорю я Трусаку.
— Я знаю, видел, кто швыряется!.. А ты мальчик хороший... Ах, дьяволы! — ругается на ходу Трусак.
Но он побежал не проулком, которым шел я и которым, как мне казалось, должны были пойти ребята, а дорогой, меж Изарковым и Харитоновым сараями.
«Спасены! — думаю я.— Они разминутся, и Трусак их не увидит...»
Но Легкий с Матвеечкой почему-то тоже пошли дорогой, а не проулком. Они идут тихо, не чуя над собой беды, а им навстречу Трусак несется быстро, бесшумно, словно тигр какой.
У Легкого была такая привычка: после удачной пробелки, если он шел с кем из друзей, обнять товарища и идти с ним потихонечку и почему-то обязательно угнувшись, смотря себе под ноги. Вот и сейчас он так шел с Матвеечкой, поэтому вовремя и не углядел надвигавшейся на них грозы.
Легкий и Матвезчка только тогда очнулись и заметили Трусака, когда его хворостина засвистела над ними. Вмиг, точно по команде, взглянули они перед собой и кинулись бежать назад — только пятки засверкали.
Но и Трусак не отставал. Будто ураган, несся он за ними, махал хворостиной и рычал, как медведь:
— А-а-а, собачьи дети! Я вам сейчас покажу, как камнями шибать! Я вам покажу!..
С замирающим сердцем смотрю я, как Трусак поливает и поливает своей страшной хворостиной то одного, то другого.
Чем бы это кончилось, не знаю, если бы Легкий, а за ним и Матвезчка не догадались свернуть с дороги и прыгнуть прямо в трясину, в топь. С ходу, сгоряча они легко побежали и по трясине. Легкий впереди, Матвеечка за ним.
Трусак тоже сиганул за ними, но тут же загряз в трясине и упал. Насилу выкарабкался. А потом пошел к речке обмываться, ворча и протирая тыльной стороной руки свой единственный глаз.
Легкий же с Матвеечкой знай улепетывают. Остановились они, только пробежав без остановки с полкилометра. Но и тут им все еще не верилось, что Трусак оставил их в покое. И чтобы не быть застигнутыми снова врасплох, они легли отдыхать головами в разные стороны: Легкий смотрел на улицу, Матвей — в болото.
Когда Трусак, смыв с себя грязь, прошел домой и скрылся в своей хате, я, боязливо оглядываясь, побрел к ребятам.
Легкий лежал красный, как вареный рак. Он почему-то всегда краснеет, когда с ним случается неприятная оказия, и смущенно улыбается. Улыбался он и сейчас. Матвеечка тоже был красен, но не усмехался,— видимо, ему лише попало.
— Что, успокоился он, этот идол косой? — спрашивает меня Легкий, когда я подошел к ним.
— Успокоился,— говорю я.
— А где он сейчас?
— Пошел домой... А он вас все же здорово порол хворостиной,— говорю я ребятам и смеюсь, вспоминая, как они улепетывали от Трусака.
— Да он меня ни разу и не достал,— уверяет меня Легкий.— Его хворостина только джикала, посвистывала над моей головой, а до меня не доставала.
— А меня он только один разок по пятке царапнул. Так, слегка, я почти и не почувствовал,— говорит Матвеечка.
— А ну-ка, покажи нам пятку свою, по которой он тебя «слегка царапнул»,— говорит Легкий.
Матвеечка показал. Пятка вздулась и посинела.
— Да, ничего себе «слегка»! — покачал головой Легкий.— Недельки две похромаешь.
— Нет, и нисколечко-то я хромать не буду,— уверяет
Матвеечка.
— А вот ужотко увидишь!
— И ты увидишь. Тебя он тоже стеганул.
— Меня-то... нигде, а у тебя вон какая шишка вздулась!
Матвеечка замолчал. В самом деле, что спорить, раз у Легкого нигде следов от Трусаковой хворостины не видать, а он сдуру сам свою пятку нам показал? Теперь уж помалкивай!
— А где остальные ребята? — спрашивает меня Легкий.
— Не знаю. Наверно, дома.
— Иди к ним, возьмите кузовки, и айда по малину! Нечего канителиться, скоро обед, а мы все еще дома. А я пока тут полежу, отдохну, больно умаялся сегодня, никак отдышаться не могу,— наказывает мне Легкий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Да, но тут и задохнуться можно,— говорю я.
— Нет, не задохнешься. Для этого мы боковые ходы устроили, прямо к стенам сарая идут. А в стенах — щели. Сквозь щель дыши сколько хочешь, даже слышно, что снаружи говорят. Понял?
— Понял...
— Легкий! — кричит кто-то внизу.
— Ну? — отвечает сердито Легкий.
— Ходи-ка сюда.
— Зачем?
— Что-то скажу.
— Сейчас.
Мы вышли из сарая. У ворот стоял Матвей Салопьев. Матвей — наш ровесник, но живет от нас далеко, почти на самом краю нашей улицы. Он Легкому не настоящий товарищ, но все же иногда ходит к нему поиграть. Матвеечка тоже смелый парень, однако Легкого уважает, драться опасается с ним и всегда ему подчиняется.
— Ты что? — спрашивает его Легкий.
— Пойдем Трусика бить!
— За что?
— А он назвал меня «черт губошлепый».
Матвеечка удивительный человек. Он очень покладистый, несмотря на свою ловкость и силу, редко когда ввязывается в драку. Горячий, вспыльчивый паренек, и тем не менее может многое стерпеть, любую обиду, только не называй его «губатым» или «губошлепым». Этого Матвеечка простить никому не может, для него это — обида кровная. И вот сейчас Ванька Трусик назвал его «губошлепым», да еще «чертом» в придачу. Как же тут стерпеть?!
«Но почему Матвеечка один на один не отколотит Трусика, непонятно. Неужто не сладит? Или боится? Нет, не похоже на него! Да и одолеть Трусика ему проще простого»,— думаю я, поглядывая то на Матвеечку, то на Легкого.
Ванька Трусик парень озорной, любит дразнить всех. И очень бойкий, дерется со всеми, даже с Легким, хотя Легкий всегда ему всыпает: силы у Трусика маловато и роста он маленького. Зато в ругани Трусик никому не уступит. Легкий его всегда колотит за это.
— Что лс, проучить его можно, но где сам старый Тру-сак? Не дома ли он? — говорит Легкий.
С Трусиком подраться Легкий всегда не прочь, но столкнуться со старым Трусаком, отцом Ваньки Трусика, это уже дело особое. Тут надо подумать, и подумать крепко.
Старый Трусак, Ефим Николаевич,— мужик сердитый, гроза для ребят всей нашей деревни. Он кривой, один глаз у него совсем не видит. Бегает Трусак быстро, так, что, пожалуй, и Легкому от него не удрать. Наши мужики каждый год нанимают его полевым сторожем, посевы сторожить, скотину в хлев загонять. Ну, и, понятное дело, бегая за скотиной, старый Трусак так развил ноги, что мог зайца догнать. Трусак гоняется и за ребятами, если они упустят лошадей в овсы, и, если уж какого догонит, отстегает нещадно. Он всегда ходит с березовой хворостиной в руках — ею хорошо гусей, свиней и коров в хлев загонять. Хворости-
на у Трусака особая: гибкая, полузасушенная и очень прочная. С Легким у Трусака вражда старая. И все из-за цыплят...
Трусак любил водить кур. Их у него постоянно зимовало штук двадцать. А весной куры неслись где попало. Трусак за ними не мог уследить, некогда было. Куры выводили столько цыплят, что он и счета им не знал. Трусак их и не считал, а только кормил, громко сзывая по утрам:
«Коря, коря, коря! Цепа, цепа, цепа!»
Позднее, в конце лета, когда цыплята подрастали, на них наваливались «хищники»: ястребы, собаки и ребятишки-конюшата.
У нас давно так повелось, что ребятишки-конюшата таскают соседских цыплят, чтобы варить в ночном.
Легкий в ночное еще не ездил, но таскал иной раз Тру-саковых цыплят для своего брата Ваньки. Ванька за каждого цыпленка давал Легкому пятачок.
Старый Трусак про это хорошо знал и не раз говорил:
«Ну, Легкий, смотри! Попадешься ты мне — отверну я тебе голову, как цыпленку!»
И за сынишку своего, Ваньку Трусика, сердился Трусак на Легкого. Одно дело — он сам выдерет сына за шалости, и совсем другое, когда посторонние тронут его. Тут Ефим Николаевич, как наседка, горой за сына. Но Легкий был осторожен и в лапы Трусаку не попадался.
И вот сейчас подвертывается удобный случай поколотить слегка Ваньку Трусика.
— Трусака дома нету,— уверяет Матвей Легкого.— Он ушел в поле за гусями.
— А ты почему знаешь? — не доверяет Легкий.
— Да ведь мы ж только что ругались с Трусиком на их-пем крыльце, как же я не знаю? Если бы он был дома, то он сейчас же закричал бы на нас.
Легкий молчит и думает. По лицу его вижу, что он побаивается, как бы Трусак дома не оказался. И Матвей, замечаю, не вполне уверен, что Трусака дома нету. Но он очень обижен и хочет во что бы то ни стало проучить Трусика так, чтобы тот никогда больше не посмел называть его губошлепым. А проучить его можно только вдвоем с Легким, только Легкого Трусик боится по-настоящему.
— Легкий, а? Пойдем, а?..— упрашивает Матвей Легкого.
— А где сейчас Трусик? На крыльце? — спрашивает Легкий у Матвеечки.
— Нет, он пошел в сарай за сеном для коня.
— Тогда вот что,— говорит Легкий, подумав.— Я пойду, но только бить его не будем, потому как бы Трусак дома не оказался и не поймал нас с тобою. А мы прострочим его хорошенько кольями и камнями издали, когда он из сарая нос высунет. С него и так хватит.
Матвей обрадовался, а я заробел опять. Не люблю я драк.
— Пойдем и ты, Федя,— зовет меня Легкий.
— Вася, я боюсь. Только что Василий Семеныч меня порол, и ежели попадусь теперь Трусаку, то не много ли мне будет за один день?— говорю я Легкому.— И потом же, я плохо швыряю камнями, не попадаю...
— А ты и не будешь швыряться. Ты нам с Матвеечкой только собирай да подноси колья и камни, а мы уж вдвоем его будем строчить.
Я согласился, и мы пошли за сарай проулком. Трусаков сарай стоял в отдалении, у самого болота. Мы заняли позицию за Матюшиным сараем. И теперь Трусику никак не пройти: Легкий с Матвеем его здорово проберут камнями.
Ждали недолго. Скоро ворота сарая скрипнули, и оттуда вышел Ванька Трусик с лукошком, набитым сеном. Только он показался, как два камня просвистали у самой его головы и хлопнулись в стену сарая. Ванька Трусик поспешно юркнул обратно в сарай. Оттуда, сквозь щели,
он увидел, в чем дело, и закричал на Легкого с Матвеечкой :
— Гады, дураки, перестаньте камнями швыряться! Ежели вы в голову мне попадете, то убить можете, вас тогда за это в тюрьму!
— Ты — Трусик, за тебя и ответа не будет никакого! — кричит ему Легкий в ответ.
— А вот тогда увидите!
— Увидим, выходи!
Трусик храбро вышел из сарая, но камни снова засвистали над его головой, один даже угодил в лукошко с сеном.
Трусик опять скрылся в сарае и затих там. И тут он сообразил, что дело затевается нешуточное, без помощи отца ему не пробиться ко двору, а значит, и не накормить вовремя коня. И он закричал:
— Ба-а-ать!
Он только раз и крикнул, но этого было вполне достаточно: старый Трусак услыхал — он, оказывается, был дома.
— Не бойся, не бойся, бати его дома нету,— успокаивает Матвеечка Легкого.— Это он нарочно так кричит, чтобы мы испугались и убежали.
— Я и не боюсь,— отвечает Легкий.
Зато я боюсь. У меня все еще зудит спина от крапивы, и я не хочу пробовать хворостины старого Трусака. Да и нехорошо швыряться камнями в человека, когда тот никого не задевает. Правда, Ванька Трусик и сам забияка, но сейчас-то не он, а к нему пристают. К тому же Ванька один, а нас трое. И, наконец, что за беда, если Трусик назвал Матвеечку губошлепым? Губы-то у него и на самом деле большие...
— Легкий, идем, довольно,— зову я Васю. Но Легкий вошел в азарт:
— Подожди, вот еще немножко пошвыряемся, тогда уж к пойдем.
— А камней больше нету, кольев тоже... Я пойду.
— Подожди, вместе пойдем...
— Нет, я сейчас пойду.
— Ну, иди, иди! — сердито кричит на меня Легкий.
И я тихонечко подаюсь к Изарковому двору проулком. И только я взошел на их крыльцо, только уселся на лавочке, как вижу — несется что есть духу от своего двора Трусак, да еще с хворостиной в руках! Трусак бежал как-то по-особому, неслышно, словно кот. И только хворостина у него в руке от быстрого бега посвистывала.
«Ну, сейчас будет дело! Он их этой хворостиной запорет до смерти»,— думаю я, а сам не знаю, что и делать, как помочь товарищам. Ведь если я свистну им, Трусак сразу догадается, что и я с ними в одной компании, и начнет пороть меня.
— Дядя Ефим, я не швырялся,— говорю я Трусаку.
— Я знаю, видел, кто швыряется!.. А ты мальчик хороший... Ах, дьяволы! — ругается на ходу Трусак.
Но он побежал не проулком, которым шел я и которым, как мне казалось, должны были пойти ребята, а дорогой, меж Изарковым и Харитоновым сараями.
«Спасены! — думаю я.— Они разминутся, и Трусак их не увидит...»
Но Легкий с Матвеечкой почему-то тоже пошли дорогой, а не проулком. Они идут тихо, не чуя над собой беды, а им навстречу Трусак несется быстро, бесшумно, словно тигр какой.
У Легкого была такая привычка: после удачной пробелки, если он шел с кем из друзей, обнять товарища и идти с ним потихонечку и почему-то обязательно угнувшись, смотря себе под ноги. Вот и сейчас он так шел с Матвеечкой, поэтому вовремя и не углядел надвигавшейся на них грозы.
Легкий и Матвезчка только тогда очнулись и заметили Трусака, когда его хворостина засвистела над ними. Вмиг, точно по команде, взглянули они перед собой и кинулись бежать назад — только пятки засверкали.
Но и Трусак не отставал. Будто ураган, несся он за ними, махал хворостиной и рычал, как медведь:
— А-а-а, собачьи дети! Я вам сейчас покажу, как камнями шибать! Я вам покажу!..
С замирающим сердцем смотрю я, как Трусак поливает и поливает своей страшной хворостиной то одного, то другого.
Чем бы это кончилось, не знаю, если бы Легкий, а за ним и Матвезчка не догадались свернуть с дороги и прыгнуть прямо в трясину, в топь. С ходу, сгоряча они легко побежали и по трясине. Легкий впереди, Матвеечка за ним.
Трусак тоже сиганул за ними, но тут же загряз в трясине и упал. Насилу выкарабкался. А потом пошел к речке обмываться, ворча и протирая тыльной стороной руки свой единственный глаз.
Легкий же с Матвеечкой знай улепетывают. Остановились они, только пробежав без остановки с полкилометра. Но и тут им все еще не верилось, что Трусак оставил их в покое. И чтобы не быть застигнутыми снова врасплох, они легли отдыхать головами в разные стороны: Легкий смотрел на улицу, Матвей — в болото.
Когда Трусак, смыв с себя грязь, прошел домой и скрылся в своей хате, я, боязливо оглядываясь, побрел к ребятам.
Легкий лежал красный, как вареный рак. Он почему-то всегда краснеет, когда с ним случается неприятная оказия, и смущенно улыбается. Улыбался он и сейчас. Матвеечка тоже был красен, но не усмехался,— видимо, ему лише попало.
— Что, успокоился он, этот идол косой? — спрашивает меня Легкий, когда я подошел к ним.
— Успокоился,— говорю я.
— А где он сейчас?
— Пошел домой... А он вас все же здорово порол хворостиной,— говорю я ребятам и смеюсь, вспоминая, как они улепетывали от Трусака.
— Да он меня ни разу и не достал,— уверяет меня Легкий.— Его хворостина только джикала, посвистывала над моей головой, а до меня не доставала.
— А меня он только один разок по пятке царапнул. Так, слегка, я почти и не почувствовал,— говорит Матвеечка.
— А ну-ка, покажи нам пятку свою, по которой он тебя «слегка царапнул»,— говорит Легкий.
Матвеечка показал. Пятка вздулась и посинела.
— Да, ничего себе «слегка»! — покачал головой Легкий.— Недельки две похромаешь.
— Нет, и нисколечко-то я хромать не буду,— уверяет
Матвеечка.
— А вот ужотко увидишь!
— И ты увидишь. Тебя он тоже стеганул.
— Меня-то... нигде, а у тебя вон какая шишка вздулась!
Матвеечка замолчал. В самом деле, что спорить, раз у Легкого нигде следов от Трусаковой хворостины не видать, а он сдуру сам свою пятку нам показал? Теперь уж помалкивай!
— А где остальные ребята? — спрашивает меня Легкий.
— Не знаю. Наверно, дома.
— Иди к ним, возьмите кузовки, и айда по малину! Нечего канителиться, скоро обед, а мы все еще дома. А я пока тут полежу, отдохну, больно умаялся сегодня, никак отдышаться не могу,— наказывает мне Легкий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26