Звенит где-то стекло.
Снова запели девушки.
Сначала это было для нас ново и все интересно, а потом стало казаться и скучным и однообразным.
Но вот открылась дверь возле нашей машины, и в цех вошел человек небольшого роста и е такими пушистыми усами, каких мы в жизни ни у кого не видывали! Он был одет в дорогое драповое пальто с серым каракулевым воротником и в такой же, под цвет воротника, каракулевой шапке, очки в золотой оправе, палка-костыль на руке. На ногах у него были боты. Он вошел быстро и быстро зашагал по направлению к ванной печи. И тотчас же раздалось в цеху хором:
— Вот... он! Идет! Костыль! Ать! Два! Ать! Два! Человек в золотых очках фыркнул, как кот, и вихрем пронесся к ванне — кричали где-то там. Но, когда он приблизился к ванне, там все затихло. Зато позади него, на всех распускных машинах, раздалось такое же хоровое:
— Костыль! Идет! Вот! Он! Ать! Два!
Кричали все распущики, хотя они и не видели его; кричали вертуны и посыльщики, даже девушки-подносчицы кричали вместе со всеми. Но кричали так, что никак нельзя было понять, кто же кричит. Все кричавшие не смотрели на человека в золотых очках, а занимались каждый своим делом. Человек в золотых очках метнулся назад, а крики
начались снова на ванне. Он и сам что-то кричал, кому-то грозил палкой-костылем, а потом скрылся в конторе смотрителя. По цеху, как гром, прокатился хохот.
Мы с Легким ничего не понимали. Для нас ясно было одно: человек в золотых очках — барин, какой-то большой начальник, на заводе. Как же посмели смеяться над ним даже такие ребята, как мы с Легким?
— Кто ото такой? —спрашиваю я у посыльщика, работающего на соседней машине.
— Это инженер-химик Шварц, по прозвищу Костыль, заведующий производством.
— А почему же над ним смеются?
— А потому, что он вредный: штрафовать любит рабочих ни за что пи про что.
— Вот это уже интересно,— засмеялся Легкий, забыв про недавнюю свою беду.
Мне хотелось есть. Я спросил у соседа, как мне испечь картошку в машине.
— Очень просто. Вон видишь дверку сбоку в вашей машине? Открой ее, подлезь туда и положи картошку возле кожуха, откуда огонь идэт к распущику. Живо испечется!
В машине было так жарко и душно, что там и вола можно зажарить, а не только что картошку испечь. Приторно пахло маслом от шестерни. Я поскорей положил картошку, выбрался оттуда и снова стал на свой пост.
— Гай!.. Гай!
Дверь опять открывается, и в цех входит огромный человек в голубой шинели с серебряными погонами на плечах, в серой каракулевой папахе с кокардой, в лакированных сапогах. Мы онемели от изумления.
«Да ведь это тот самый начальник конных жандармов, что приезжали к нам в деревню в пятом году!» — думаю я, глядя на него.
И Легкий признал его.
— Он самый,— шепчет мне Легкий.
А Маурин, бывший командир жандармов, теперь управляющий Ивотским заводом, медленно шел по цеху, как король. И уже на него не кричали, как на Костыля, наоборот — все притихли и только смотрели на него исподлобья.
— Выслужил себе должность, собака! — сплюнул Легкий.
Маурин прошел к ванне, постоял там, потом скрылся где-то в глубине цеха.
— Гай!.. Гай!..— кричит наш распущик.
И тут со мной произошла беда. Я стал брать очередную халяву, чтобы поднести ее к матине, а край ее отломился, сна грохнулась о кирпичный пол и разлетелась вдребезги. И тотчас же к нам выскочил наш распущик, усач с грязной
тряпкой в руке.
— Ты зачем халяву разбил, а? — грозно спрашивает он.
— Я... я ее не... бил... Она сама разбилась,— боязливо отвечаю я.
— Сама? Так вот же тебе, чтоб она сама не билась!
И грязная тряпка хлестнула меня по глазам. Я съежился, ожидая новых ударов, но тут случилось такое, чего никто не ожидал.
Легкий сорвался с места, быстро подскочил сзади к рас-пущику, сделал ему подножку, и усач полетел на пол как подкошенный. А тряпка очутилась в руках у Легкого и пошла хлестать по лицу самого усача.
Я обмер от ужаса: теперь нам конец! Легкий же, хлестнув усача раз пять по роже, бросил тряпку на пол и отскочил на середину прохода.
Я думал, что распущик сейчас погонится за Легким, поймает его и забьет насмерть. Но произошло снопа неожиданное. Усач вскочил и смотрит на Легкого. А Легкий — на него. И глаза у него горят, как у волчонка.
Усач захохотал:
— Ах ты, козюля! Ха-ха-ха! Да ты, оказывается, смелый, чертенок! Это мне нравится, я таких люблю!
И побежал снова на ту сторону машины.
А Легкий вернулся на свое место. Все ребятишки хохотали как бешеные над нашим усачом. Даже девушки-под-носчицы смеялись, хотя они были заводские, как и наш усач.
— Ох ты, козюля, какой смелый! — сказала та самая, низенькая, что ругалась недавно с Легким.— Молодец, здорово ты ему сдачи дал, хорошо проучил, это ему наука будет!
И она посмотрела на Легкого уже не презрительно, а ласково.
— Теперь мы пропали, Легкий,— говорю я ему.
— Ничего, живы будем — не помрем! Я вижу, им только поддайся, они так и будут тебя стегать,— отвечает он мне.
— Но почему же ты стерпел, когда он тебя самого хлестал, а сейчас не удержался? — недоумеваю я.
— Потому что тогда он меня хлестал, а сейчас тебя,— ответил он мне.— А зто дело другое, Когда моего товарища бьют, и уж стерпеть не могу.
— Гай! — кричит нам усач как ни з чем не бывало. Легкий налегает на мотыль.
— Гай!
Легкий перестает крутить. Но мы все время были начеку, всё с, мотреликак бы усач снопа не налетел на нас с тряпкой. Однако, когда у меня опять вырвалась на рук халява, распущик только прокричал с той стороны:
— Посыльщик, опять бьешь халявы? Я молчу.
За всей этой суматохой я забыл про свою картошку под машиной, и она вся превратилась в уголь. Пришлось пообедать и позавтракать куском хлеба с щепоткой соли, запив его водичкой. Но мне сегодня было ке до еды.
В четыре часа завыл гудок, и наш первый день на заводе кончился. Следующие дни были уже легче. С каждым днем мы все лучше и лучше осваивали свою работу. Мы начали различать голоса не только своих рас-пущиков, но и чужих, и уже путаницы у нас не было.
Мы научились даже подменять друг друга, если кому надо было отлучиться минут на пять. У нас теперь находилось даже время поболтать с соседями.И к шуму в казарме мы стали привыкать.Только вот к холоду, все время тянувшему в казарму из-за плохо прикрываемой двери, да к клопам и тараканам трудно было привыкнуть. И к голоду тоже.
Изнуряли нас ночные смены. Они были мучительны не только для новичков, но и для тех, кто работал на заводе уже не первый год. Сколько ты ни работай, а, живя в казарме, где далеко за полночь стоит шум и гам, трудно уснуть рано с вечера, чтобы до полуночи выспаться.
Мы шли на смену сонные, ни работе клевали носом, а иногда и засыпали. Распущики кричали на нас, отпускали нам затрещины.Плохо получалось у нас и с заработком, особенно у меня. У нас не было пи одного дня прогула, значит за месяц я должен был получить девять рублей, а Легкий — десять с половиною, считая и забранные харчи. Но каждый раз за месяц я получал рублей семь с копейками, а Легкий — не больше восьми. И у других выходило так же.
Нас обсчитывали табельщики и конторщики, но поделать с ними мы ничего не могли. Если какой-нибудь умник начинал справляться, почему ему не выписали полностью заработанное, он живо вылетал с завода.
И мы молчали. Конторщики, смотрители и табельщики были над нами цари и боги.«Вот почему они так хорошо одеваются и живут в хороших домах»,— думали мы.А они действительно жили в свое удовольствие. Вечером веселились, катались на катке перед домом управляющего, устраивали спектакли, приглашали духовой оркестр. Нашего брата деревенщину сюда и близко не подпускали.
Мы с Легким один раз слышали, как играет духовой оркестр. Нам эта музыка показалась сказочной. На дворе был лютый мороз, нас насквозь продувало ветром, но мы стояли как зачарованные и слушали, слушали...
— Вот это музыка! — сказал задумчиво Легкий.
Мы, наверно, совсем бы замерзли, если бы в это время не открылись двери помещения, где играл оркестр, и оттуда не начали выходить конторщики и мастера. Среди них оказался и сам бог заводской — управляющий, в своей голубой шинели. Только тогда мы очнулись и пустились наутек, к себе в казарму — к клопам и тараканам.
Я не знаю, чем бы кончилась наша жизнь на заводе, если бы не вмешался мой отец. Он пришел домой на масленицу и, узнав, что мать отпустила меня работать на Ивот, взбеленился. Уж кто-кто, а он-то знал, каково живется в казарма нашему брату.
— Сейчас же поезжай за ним! — закричал он на мать, И мать приехала за мной в Ивот на нашей сивой кобыленке и забрала меня.
— Поедем, сынок, поедем скорей, а то отец убьет меня совсем,— говорит она мне.
— А как же расчет? Расчет надо получить в конторе, мне там причитается рубля два-три,— говорю я ей.
— Бог с ними, с этими двумя рублями, поедем скорей, И она увезла меня домой.
— Ну как, сладко зарабатывать деньги на заводе? — говорит мне отец, как только я перешагнул порог хаты.
Я молчу.
— Вот то-то же! В другой раз не будешь дурить.
Но ни бить, ни ругать меня не стал. Он видел, что я и так чуть живой на ногах стою.
А весной пришел домой и мой товарищ Вася Легкий. Так и закончилась наша жизнь на стекольном заводе.
МЫ РАБОТАЕМ С КАМЕНЩИКАМИ
Мой отец очень полюбил Легкого. Легкого, как я заметил, почти все любили, но что мой отец его от всех отличал, это уже не шуточки. Это надо заслужить! Мой отец очень вспыльчивый, своенравный человек, и жить и работать с ним не так-то легко. Когда он бывает дома, к нам в хату ни одна баба, ни один мальчонка ни ногой. Мужики ходят, правда, не все — только те, кто отцу по нраву пришелся. И все же, когда отец дома, каждый вечер, особенно в празд-
кики, мужиков набивается полна хата. Это бывает зимой, когда отец ходит со мной рубить лес, поздней осенью или самой ранней весной. В остальное время года он всегда в каменщиках или в печниках, у подрядчика., в артели или еще где с одним-двумя товарищами по мелочам пробавляется.
Мой отец каменщик и печник. Каменщик он первоклассный, парной руки, как у нас называют таких. Пу, а по печам у нас есть и поискусней его мужики. Например, Иван Устинович Амелин или Сергей Рудой. Но все лес и печник он качественный, это все признают.
Отец Легкого тоже каменщик, но он средний по мастерству, вторая рука, а за печи он и взяться не смеет.У нас вообще в деревне много каменщиков, этик больше всего живет наш народ — земелька-то плохая! И вот каждый ивановичский парнишка, как только станет подрастать, стремится попасть на работу в артель каменщиков, чтобы научиться мастерству кладки, стать впоследствии самому каменщиком первой руки.
А как попадешь, кто тебя возьмет и научит? Хорошо, если есть родные, отец или дядя, а как нет? Тогда надо просить чужих, а они даром не научат, им угождай да угождай, водку покупай...
Один раз, в марте,— это было уже года /два спустя после того, как мы с Легким пробовали стать заводскими рабочими,— на дворе была такая слякоть, мокрый снег и дождь так развезли дорогу, что идти в лес пилить дрова не было никакой возможности. И мы с отцом сидели дома и плели лапти. Отец мой не любил плести лапти, но не бездельничать же целый день! И он ковырял свайкой, сидя на конике.
И вдруг Легкий тут как тут. Он как знал, что мы дома.
— А, Легкий! — усмехнулся отец. Он всегда полунасмешливо и в то же время ласково относился к моему другу.— Мое вам почтение... Как живем-можем?
— Ничего, помаленечку,— отвечает Легкий.
Вот удивительное дело: отца не только мы, а и все соседские ребятишки как огня боялись, а вот Легкий не боялся его, на шутку отца всегда отвечал шуткой.
— А мы тут без тебя соскучились, я уже хотел было за тобой Федю посылать,— продолжает шутить отец.
— Зачем посылать? Я и сам пришел. Я знал, что вы тут без меня от скуки скисли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26