И знает, что не все мы могли одинаково быстро решить задачу, что без чьей-то помощи тут дело не обошлось. И, конечно, догадывается, что скорее всего виноват в этом я.
— Хорошо,— говорит она.— Решайте другую.
Она быстро пишет на доске условие второй задачи, а сама снова берется за вышивку.
Со второй задачей получилась та же история, что и с первой.
Я решаю ее с маху, Роман снова толкает меня в бок, я повертываю к нему свою доску с готовым решением, Роман списывает, показывает сидящему с ним рядом, тот следующему...
— Варвара Павловна, и эту решили,— снова поем мы.
— А ну, давай доски сюда! — уже сердито говорит учительница.
«Ладно, сердись сколько тебе угодно, а только выпусти нас поскорей из класса»,— думаем мы.
Мы по очереди подходим к ней со своими досками. Она смотрит одну, другую, третью, четвертую.
— Правильно! — говорит она каждому и, поплевав на доску, быстро стирает написанное.— Иди гуляй!
И все, один за другим, пулей вылетают на кладбище. Наконец и я отдал ей свою доску. Учительница тоже поплевала на нес, стерла написанное, но сказала мне совсем другое:
— А ты решил неверно. Иди садись за парту, решай как следует.
Я онемел от неожиданности. Как же так? С моей доски все списали, у них верно, а у меня нет? В чем же тут дело?
Иду обратно к парте и начинаю решать. Пробую другим способом — нет, ничего не получается. Она решается только так, как я решил се с самого начала.
— Варвара Павловна, она решается только так,— говорю я учительнице.
Она опять поплевала на доску, только уже более яростно, опять стерла все и закричала:
— А я говорю — неправильно! До вечера будешь сидеть, пока не решишь, как надо!
Мне и в голову не пришло, что она задумала проучить меня за подсказку. А тут еще это дурачье: подскакивают к окнам и смотрят па меня победителями. Дескать, так тебе и нужно, умнику! Мы-то решили, а ты не сумел!
Когда я и в третий раз решил задачу прежним способом и подал доску учительнице, сказав, что иного способа нет и быть не может, она просто рассвирепела.
— А я говорю — есть!
Тут только я понял, к чем дело. Конечно, подсказывать нехорошо, ну, а как же отказать-то? Если бы она сама была на моем месте и ее тоже попросили, так разве удержалась бы? Впрочем, она, при ее характере, возможно, и не подсказала бы никому, даже родному брату. А вот я всегда уступаю, не могу отказать товарищам...
Но потом Варвара Павловна простила меня и по-прежнему относилась ко мне хорошо. Когда же я сдал экзамен лучше всех, она вызвала моего отца к себе на квартиру и сказала:
— Ваш мальчик очень способный, его обязательно надо отдать дальше учиться.
Отец поблагодарил ее и, придя домой, взял счеты с божницы и начал считать:
— Сапожонки нужны... Три рубля... Пиджачок и брюки... Пять рублей... Рубашонку ситцевую, картуз... Еще два рубля. Да за квартиру по рублю в месяц... Восемь рублей... Итого — восемнадцать рублей. Да еще рубля три на всякие мелкие расходы набежит, вот тебе и все двадцать один... Это мне надо целый месяц работать на одного тебя. Нет, сынок, ничего не получается — у меня, кроме тебя, еще семеро нахлебников. Эту зиму ты плети лапти, а на следующую пойдем с тобой в дровосеки.
Так я вместо учебы начал плести лапти на всю семью, а потом пошел и в дровосеки...
А все же как ни строга была наша учительница Варвара Павловна, мы вспоминали ее добрым словом. Когда она перешла учить ребят в другую деревню, к нам назначили нового учителя, Афанасия Васильевича Первозванекого, по прозвищу Телячья Голова.
Моему товарищу, Васе Легкому, пришлось доучиваться у Телячьей Головы. Не знаю, кто прозвал так учителя, наши ли ребята или он с этой кличкой пришел к нам, только прозвище очень подходило к нему.
Это был здоровенный дядя, высокого роста, плечистый, с брюшком, уже седой, с выпуклыми, как у быка, глазами. Пожалуй, лучше было бы его назвать Бычьей Головой, но ученики почему-то называли его Телячьей, и прозвище это закрепилось за ним.
Он, как рассказывали ребята, был на вид куда спокойней нашей учительницы, не горячился, не выходил из себя, но все боялись его как огня. Он ставил ребят коленями на
гречиху. А уж если на голом полу стоять на коленях трудно, то каково стоять на гречихе? Самое страшное было то, что он особо провинившихся приглашал из класса в свою квартиру «попить чайку». Что это был за «чаек», скоро почти все ребята узнали. И когда он спокойно говорил кому-нибудь: «Ну что ж, пойдем попьем чайку!» — у того душа в пятки уходила. «Чаепитие» заключалось в порке тонким, как цыганский кнут, ремешком, причем голову ученика Телячья Голова так зажимал в коленях, что, как ни кричи, никто не услышит. И уж у него не вырвется ни один, сколько бы ему годов ни было. Вот каков он был, Телячья Голова!
Говорили, что он из духовных, его отец когда-то попом был, и что он сам учился в духовной семинарии на попа или дьякона, но его оттуда выгнали, и он стал учителем.
И вот этот зверь за что-то полюбил моего товарища Васю Легкого.
Странное дело: Легкого почти все любили, хоть он и озоровал здорово. Даже Трусак и тот любил Легкого. Телячья Голова не только ни разу не ставил Легкого на гречиху и не приглашал «попить чайку», а, наоборот, звал его к себе ночевать.
Прямо чудо какое-то!
— Знаешь что, товарищ? — говорит мне как-то Легкий.— Пойдем-ка со мною ночевать к Телячьей Голове. Это очень интересно, вот увидишь.
— Что ты, что ты! Я боюсь,— говорю ему.— Да и как я пойду? Я не учусь у него, и не звал он меня.
— Конечно, сразу нельзя к нему сунуться с тобой, но, если он разрешит мне привести тебя, ты пойдешь?
Мать, сидевшая за прялкой и слушавшая наш разговор, сказала:
— А чего же не пойти? Это не куда-нибудь — в школу к учителю.
— А что там интересного?— спросил я у Легкого.
— Как что? Попьешь чаю с баранками и конфетами, поешь селедочки. Потом мы заберемся с ним на печку, и он будет нам пьесу читать. Ты знаешь, как он читает?
— Как?
— Прочтет слов пять, а сам: «Га-га-га-га-га! О-о, хо-хо-хо!» Ржет так, что стекла в окнах дрожат. Ну, а я тоже хохочу, только не над пьесой, а над ним. А он этого не понимает. Но баранки, селедка и конфеты у него очень вкусные, и дома он совсем другой, чем в школе.
Меня заинтересовало, что же это за пьесу читает Телячья Голова и почему он так хохочет. И хотя мне страшновато было, я согласился, чтоб Легкий спросил про меня.
Легкий на другой же день прибежал ко мне:
— Пойдем! Он и словечка не сказал против, наоборот, говорит: «Пусть приходит, раз он твой друг».
Вечером мы пошли в школу.Я Есе же трусил, идя к грозному Телячьей Голове. А вдруг да накатит на него блажь? «Дай-ка,— скажет,— я угощу этого друга «чайком», каким всех сорванцов потчую». Что тогда?
Но все мои страхи оказались напрасными; Телячья Голова встретил нас спокойно и далее по-своему ласково.Я робко поздоровался с ним.
— Здравствуй, здравствуй,— буркнул он мне в ответ и приказал нам:— Раздевайтесь.
Мы сняли свои зипунки, положили их в уголок за печку. На столе уже стоял самовар, на тарелке лежала нарезанная селедка — и какая селедка! Я такой сроду не видел. Большая, как хорошая щука, а жир с нее так и сочится.
— Это настоящий залом, самая лучшая на свете селедка,— шепотком поясняет мне Легкий.
В корзинке лежали хлеб и баранки, в вазочке — конфеты.
— Прошу! — говорит Телячья Голова.
Мы сели за стол. Легкий — смело, как за свой собственный, я — робко. Телячья Голова выдул стаканов десять, а Легкий больше четырех чашек не мог одолеть. Я выпил одну чашечку, больше побоялся.
— Ну, а теперь можно и на боковую,— говорит учитель, когда мы поели и все убрали со стола.— Почитаем немножко — и спать. Утро вечера мудренее.
Мы с Легким захватили свои зипунки и мигом очутились на печке, а Телячья Голова развалился на лежанке возле печи. И руках у него была книжка,
— Ну, слушайте внимательно да вникайте в смысл,— говорит он нам.
И начал читать. Я с первых же слов узнал пьесу: «Недоросль» Фонвизина.Телячья Голова не прочел и десяти слов, как его начал душить хохот. Хохотал он дико, корчась и икая. От восторга он даже ноги задирал кверху. Легкий делал то же самое и толкал меня в бок — дескать, хохочи и ты и ноги задирай, не задаром же ты лопал его селедку и чай с баранками. Я старался по отстать от них, но мне было странно, что учитель — и вдруг так ведет себя. И что он смеется над Митрофанушкой Простаковым? Ведь он н сам недоросль, недоучка. Неужто ему это в голову не приходит?
Наконец Телячья Голова отложил книгу в сторону и сказал:
— Хватит! Хорошего понемножку. Завтра дочитаем. И погасил лампу. Но и в темноте он не сразу успокоился: его нет-нет, да прорывало.
Раза три или четыре подряд ходили мы с Легким к Телячьей Голове, и каждый вечер он читал нагл «Недоросля». А потом мать сказала:
— Хватит, Федя, больше я тебя не пущу. Мне в хате без тебя одной с маленькими самой страшно ночевать, и ты у нас теперь за старшего, за хозяина в семье, отца-то нынче дома нет, он в Ивоте работает на ремонте.
И не пустила меня больше к учителю.Но эти ночевки и чтения «Недоросля» не прошли для меня даром. Мне втемяшилось в голову самому написать пьесу и дать ее Телячьей Голове прочитать, пусть он и над моей так похохочет, как над «Недорослем» Фонвизина. А узк у меня так устроена голова, что, если в нее запало что, не скоро оттуда вышибешь.
Написать пьесу... А какую? Пьесы бывают разные. Зто я хорошо знал, я немало уже прочитал книг.И о чем писать?Ясное дело — про господ! Ведь пьесы, которые я читал, все больше были про господ. И я напишу про них...
Продал я две пары лаптей, купил две тетради и начал писать.Я задумал комедию, смешную пьесу в двух действиях, под названием «Неудача Соломкина».Один барин, по фамилии Соломкин, влюбляется в молодую барышню, сватается к ней, а ему — отказ. Хотя он и богач, но старый и некрасивый, а она молодая и красивая. Однажды ему приснилось, будто бы невеста соглашается выйти за него замуж. Он снова сватается, а ему опять от ворот поворот!..
В три вечера пьеса была готова, и я понес ее к Легкому, чтобы тот передал Телячьей Голове.
Легкий удивился:
- Ты сам написал?
— Да,— говорю.— Дай почитать Телячьей Голове и скажи потом, здорово ли он над ней смеялся.
Легкий унес мою пьесу в школу.
Прошло дней пять или шесть, с Легким мы виделись каждый день, и каждый день я его спрашивал, читает ли учитель мою пьесу, хохочет ли. И каждый раз он мне отвечал, что при нем учитель пьесу не читал, что он эти дни даже «Недоросля» не трогал, молчит все что-то.
Я начал беспокоиться, говорю Легкому:
— Он, наверно, и не будет читать, возьми лучше обратно.
— Ладно, я ему напомню.
Наконец Телячья Голова велел мне прийти к нему, он сам хотел поговорить со мною.Я почувствовал тут что-то неладное. И пошел с Легким в школу.Телячья Голова встретил нас мрачно. Он загадочно посмотрел на меня своими бычьими глазами и сказал:
— Ну, прочел я твою галиматью. И знаешь, что я тебе скажу... Твой отец чем занимается?
— Летом — в каменщиках, зимой — в дровосеках.
— Ну вот... И ты учись у него в каменщиках да в дровосеках работать, как подрастешь. А в писатели не лезь, не суйся со свиным рылом в калашный ряд! Писатели знаешь кто? Ученые люди, из благородного звания. А ты кто? Мужик, сын мужика! Знай сверчок свой шесток! Забери свою мазню.
И он вынес мне обе мои тетради.Я взял свою пьесу, сунул ее за пазуху и говорю учителю:
— А как нее Горький,'Кольцов, Суриков и Подъячев? Они тоже ведь из мужиков.
— Ах, ты вот даже что знаешь! Так на это я тебе так скажу. То самородки, таланты, не тебе чета... Горький! Ишь ты, нашел с кем себя сравнивать, молокосос! Иди!..
Еле жив выскочил я из школы. Мне было стыдно, и разбирало зло.
«А вот и врешь, Телячья Голова! А вот я когда-нибудь стану писателем, вот увидишь, дурак!» — ругался я про себя.
Легкий прибежал ко мне после занятий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Хорошо,— говорит она.— Решайте другую.
Она быстро пишет на доске условие второй задачи, а сама снова берется за вышивку.
Со второй задачей получилась та же история, что и с первой.
Я решаю ее с маху, Роман снова толкает меня в бок, я повертываю к нему свою доску с готовым решением, Роман списывает, показывает сидящему с ним рядом, тот следующему...
— Варвара Павловна, и эту решили,— снова поем мы.
— А ну, давай доски сюда! — уже сердито говорит учительница.
«Ладно, сердись сколько тебе угодно, а только выпусти нас поскорей из класса»,— думаем мы.
Мы по очереди подходим к ней со своими досками. Она смотрит одну, другую, третью, четвертую.
— Правильно! — говорит она каждому и, поплевав на доску, быстро стирает написанное.— Иди гуляй!
И все, один за другим, пулей вылетают на кладбище. Наконец и я отдал ей свою доску. Учительница тоже поплевала на нес, стерла написанное, но сказала мне совсем другое:
— А ты решил неверно. Иди садись за парту, решай как следует.
Я онемел от неожиданности. Как же так? С моей доски все списали, у них верно, а у меня нет? В чем же тут дело?
Иду обратно к парте и начинаю решать. Пробую другим способом — нет, ничего не получается. Она решается только так, как я решил се с самого начала.
— Варвара Павловна, она решается только так,— говорю я учительнице.
Она опять поплевала на доску, только уже более яростно, опять стерла все и закричала:
— А я говорю — неправильно! До вечера будешь сидеть, пока не решишь, как надо!
Мне и в голову не пришло, что она задумала проучить меня за подсказку. А тут еще это дурачье: подскакивают к окнам и смотрят па меня победителями. Дескать, так тебе и нужно, умнику! Мы-то решили, а ты не сумел!
Когда я и в третий раз решил задачу прежним способом и подал доску учительнице, сказав, что иного способа нет и быть не может, она просто рассвирепела.
— А я говорю — есть!
Тут только я понял, к чем дело. Конечно, подсказывать нехорошо, ну, а как же отказать-то? Если бы она сама была на моем месте и ее тоже попросили, так разве удержалась бы? Впрочем, она, при ее характере, возможно, и не подсказала бы никому, даже родному брату. А вот я всегда уступаю, не могу отказать товарищам...
Но потом Варвара Павловна простила меня и по-прежнему относилась ко мне хорошо. Когда же я сдал экзамен лучше всех, она вызвала моего отца к себе на квартиру и сказала:
— Ваш мальчик очень способный, его обязательно надо отдать дальше учиться.
Отец поблагодарил ее и, придя домой, взял счеты с божницы и начал считать:
— Сапожонки нужны... Три рубля... Пиджачок и брюки... Пять рублей... Рубашонку ситцевую, картуз... Еще два рубля. Да за квартиру по рублю в месяц... Восемь рублей... Итого — восемнадцать рублей. Да еще рубля три на всякие мелкие расходы набежит, вот тебе и все двадцать один... Это мне надо целый месяц работать на одного тебя. Нет, сынок, ничего не получается — у меня, кроме тебя, еще семеро нахлебников. Эту зиму ты плети лапти, а на следующую пойдем с тобой в дровосеки.
Так я вместо учебы начал плести лапти на всю семью, а потом пошел и в дровосеки...
А все же как ни строга была наша учительница Варвара Павловна, мы вспоминали ее добрым словом. Когда она перешла учить ребят в другую деревню, к нам назначили нового учителя, Афанасия Васильевича Первозванекого, по прозвищу Телячья Голова.
Моему товарищу, Васе Легкому, пришлось доучиваться у Телячьей Головы. Не знаю, кто прозвал так учителя, наши ли ребята или он с этой кличкой пришел к нам, только прозвище очень подходило к нему.
Это был здоровенный дядя, высокого роста, плечистый, с брюшком, уже седой, с выпуклыми, как у быка, глазами. Пожалуй, лучше было бы его назвать Бычьей Головой, но ученики почему-то называли его Телячьей, и прозвище это закрепилось за ним.
Он, как рассказывали ребята, был на вид куда спокойней нашей учительницы, не горячился, не выходил из себя, но все боялись его как огня. Он ставил ребят коленями на
гречиху. А уж если на голом полу стоять на коленях трудно, то каково стоять на гречихе? Самое страшное было то, что он особо провинившихся приглашал из класса в свою квартиру «попить чайку». Что это был за «чаек», скоро почти все ребята узнали. И когда он спокойно говорил кому-нибудь: «Ну что ж, пойдем попьем чайку!» — у того душа в пятки уходила. «Чаепитие» заключалось в порке тонким, как цыганский кнут, ремешком, причем голову ученика Телячья Голова так зажимал в коленях, что, как ни кричи, никто не услышит. И уж у него не вырвется ни один, сколько бы ему годов ни было. Вот каков он был, Телячья Голова!
Говорили, что он из духовных, его отец когда-то попом был, и что он сам учился в духовной семинарии на попа или дьякона, но его оттуда выгнали, и он стал учителем.
И вот этот зверь за что-то полюбил моего товарища Васю Легкого.
Странное дело: Легкого почти все любили, хоть он и озоровал здорово. Даже Трусак и тот любил Легкого. Телячья Голова не только ни разу не ставил Легкого на гречиху и не приглашал «попить чайку», а, наоборот, звал его к себе ночевать.
Прямо чудо какое-то!
— Знаешь что, товарищ? — говорит мне как-то Легкий.— Пойдем-ка со мною ночевать к Телячьей Голове. Это очень интересно, вот увидишь.
— Что ты, что ты! Я боюсь,— говорю ему.— Да и как я пойду? Я не учусь у него, и не звал он меня.
— Конечно, сразу нельзя к нему сунуться с тобой, но, если он разрешит мне привести тебя, ты пойдешь?
Мать, сидевшая за прялкой и слушавшая наш разговор, сказала:
— А чего же не пойти? Это не куда-нибудь — в школу к учителю.
— А что там интересного?— спросил я у Легкого.
— Как что? Попьешь чаю с баранками и конфетами, поешь селедочки. Потом мы заберемся с ним на печку, и он будет нам пьесу читать. Ты знаешь, как он читает?
— Как?
— Прочтет слов пять, а сам: «Га-га-га-га-га! О-о, хо-хо-хо!» Ржет так, что стекла в окнах дрожат. Ну, а я тоже хохочу, только не над пьесой, а над ним. А он этого не понимает. Но баранки, селедка и конфеты у него очень вкусные, и дома он совсем другой, чем в школе.
Меня заинтересовало, что же это за пьесу читает Телячья Голова и почему он так хохочет. И хотя мне страшновато было, я согласился, чтоб Легкий спросил про меня.
Легкий на другой же день прибежал ко мне:
— Пойдем! Он и словечка не сказал против, наоборот, говорит: «Пусть приходит, раз он твой друг».
Вечером мы пошли в школу.Я Есе же трусил, идя к грозному Телячьей Голове. А вдруг да накатит на него блажь? «Дай-ка,— скажет,— я угощу этого друга «чайком», каким всех сорванцов потчую». Что тогда?
Но все мои страхи оказались напрасными; Телячья Голова встретил нас спокойно и далее по-своему ласково.Я робко поздоровался с ним.
— Здравствуй, здравствуй,— буркнул он мне в ответ и приказал нам:— Раздевайтесь.
Мы сняли свои зипунки, положили их в уголок за печку. На столе уже стоял самовар, на тарелке лежала нарезанная селедка — и какая селедка! Я такой сроду не видел. Большая, как хорошая щука, а жир с нее так и сочится.
— Это настоящий залом, самая лучшая на свете селедка,— шепотком поясняет мне Легкий.
В корзинке лежали хлеб и баранки, в вазочке — конфеты.
— Прошу! — говорит Телячья Голова.
Мы сели за стол. Легкий — смело, как за свой собственный, я — робко. Телячья Голова выдул стаканов десять, а Легкий больше четырех чашек не мог одолеть. Я выпил одну чашечку, больше побоялся.
— Ну, а теперь можно и на боковую,— говорит учитель, когда мы поели и все убрали со стола.— Почитаем немножко — и спать. Утро вечера мудренее.
Мы с Легким захватили свои зипунки и мигом очутились на печке, а Телячья Голова развалился на лежанке возле печи. И руках у него была книжка,
— Ну, слушайте внимательно да вникайте в смысл,— говорит он нам.
И начал читать. Я с первых же слов узнал пьесу: «Недоросль» Фонвизина.Телячья Голова не прочел и десяти слов, как его начал душить хохот. Хохотал он дико, корчась и икая. От восторга он даже ноги задирал кверху. Легкий делал то же самое и толкал меня в бок — дескать, хохочи и ты и ноги задирай, не задаром же ты лопал его селедку и чай с баранками. Я старался по отстать от них, но мне было странно, что учитель — и вдруг так ведет себя. И что он смеется над Митрофанушкой Простаковым? Ведь он н сам недоросль, недоучка. Неужто ему это в голову не приходит?
Наконец Телячья Голова отложил книгу в сторону и сказал:
— Хватит! Хорошего понемножку. Завтра дочитаем. И погасил лампу. Но и в темноте он не сразу успокоился: его нет-нет, да прорывало.
Раза три или четыре подряд ходили мы с Легким к Телячьей Голове, и каждый вечер он читал нагл «Недоросля». А потом мать сказала:
— Хватит, Федя, больше я тебя не пущу. Мне в хате без тебя одной с маленькими самой страшно ночевать, и ты у нас теперь за старшего, за хозяина в семье, отца-то нынче дома нет, он в Ивоте работает на ремонте.
И не пустила меня больше к учителю.Но эти ночевки и чтения «Недоросля» не прошли для меня даром. Мне втемяшилось в голову самому написать пьесу и дать ее Телячьей Голове прочитать, пусть он и над моей так похохочет, как над «Недорослем» Фонвизина. А узк у меня так устроена голова, что, если в нее запало что, не скоро оттуда вышибешь.
Написать пьесу... А какую? Пьесы бывают разные. Зто я хорошо знал, я немало уже прочитал книг.И о чем писать?Ясное дело — про господ! Ведь пьесы, которые я читал, все больше были про господ. И я напишу про них...
Продал я две пары лаптей, купил две тетради и начал писать.Я задумал комедию, смешную пьесу в двух действиях, под названием «Неудача Соломкина».Один барин, по фамилии Соломкин, влюбляется в молодую барышню, сватается к ней, а ему — отказ. Хотя он и богач, но старый и некрасивый, а она молодая и красивая. Однажды ему приснилось, будто бы невеста соглашается выйти за него замуж. Он снова сватается, а ему опять от ворот поворот!..
В три вечера пьеса была готова, и я понес ее к Легкому, чтобы тот передал Телячьей Голове.
Легкий удивился:
- Ты сам написал?
— Да,— говорю.— Дай почитать Телячьей Голове и скажи потом, здорово ли он над ней смеялся.
Легкий унес мою пьесу в школу.
Прошло дней пять или шесть, с Легким мы виделись каждый день, и каждый день я его спрашивал, читает ли учитель мою пьесу, хохочет ли. И каждый раз он мне отвечал, что при нем учитель пьесу не читал, что он эти дни даже «Недоросля» не трогал, молчит все что-то.
Я начал беспокоиться, говорю Легкому:
— Он, наверно, и не будет читать, возьми лучше обратно.
— Ладно, я ему напомню.
Наконец Телячья Голова велел мне прийти к нему, он сам хотел поговорить со мною.Я почувствовал тут что-то неладное. И пошел с Легким в школу.Телячья Голова встретил нас мрачно. Он загадочно посмотрел на меня своими бычьими глазами и сказал:
— Ну, прочел я твою галиматью. И знаешь, что я тебе скажу... Твой отец чем занимается?
— Летом — в каменщиках, зимой — в дровосеках.
— Ну вот... И ты учись у него в каменщиках да в дровосеках работать, как подрастешь. А в писатели не лезь, не суйся со свиным рылом в калашный ряд! Писатели знаешь кто? Ученые люди, из благородного звания. А ты кто? Мужик, сын мужика! Знай сверчок свой шесток! Забери свою мазню.
И он вынес мне обе мои тетради.Я взял свою пьесу, сунул ее за пазуху и говорю учителю:
— А как нее Горький,'Кольцов, Суриков и Подъячев? Они тоже ведь из мужиков.
— Ах, ты вот даже что знаешь! Так на это я тебе так скажу. То самородки, таланты, не тебе чета... Горький! Ишь ты, нашел с кем себя сравнивать, молокосос! Иди!..
Еле жив выскочил я из школы. Мне было стыдно, и разбирало зло.
«А вот и врешь, Телячья Голова! А вот я когда-нибудь стану писателем, вот увидишь, дурак!» — ругался я про себя.
Легкий прибежал ко мне после занятий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26