Узнав, как учитель отнесся к моей пьесе, сильно расстроился, а потом стал успокаивать меня.
— Знаешь что, товарищ?—говорит он мне.—Ты не верь ему. Он сам ничего не смыслит. Галиматья... Сам он галиматья! Ты покажи ее еще кому-нибудь, кто в этом деле получше разбирается.
У меня стало легче на душе.
— Нешто в Москву, в театр, ее послать? — советуюсь я с Легким.— Ведь пьесы в театрах представляют, артисты роли играют, а читают их только в крайней нужде, когда театра нет.
— Пошли! Обязательно пошли. Ее там разыграют, будь я подлец! — уверяет меня Легкий.
И я начал подумывать о том, как бы послать пьесу в Москву и в какой театр.В газете «Русское слово» на последней странице, в разделе «Театр и зрелища», всегда печаталось, что в каком театре идет.
Большой театр,., Малый театр... Художественный... Не-злобина... Корша... Эта газета иногда попадала к нам. Ее выписывал наш лавочник Волконский и завертывал в нее селедки покупателям.
«Ну, уж если посылать, то посылать в Большой,— думал я.—В Большом театре и народу больше посмотрит мою пьесу, чем в Малом или в других».
Не знал я тогда, что в Большом театре не пьесы ставятся, а оперы и балет. Я сбегал сначала на почту в Бытоть, узнал, сколько стоит пересылка двух моих тетрадок в Москву. «Ровно полтинник»,— ответили мне. С ума можно сойти! Где же мне взять такие деньги?
Я знал, что у матери есть три рубля — она бережет их на всякий пожарный случай,— но даст ли она мне из них пятьдесят копеек?
И я недели три мучился, решался и не решался заговорить с матерью.
— Мам, мне нужно пятьдесят копеек,—наконец осмелился я.
Мать изумилась:
— Сколько, сколько?
— Пятьдесят.
— Это зачем же они тебе?
— Я хочу послать свою пьесу в Москву, в Большой театр. Я сам написал пьесу, мам. Я уже ходил с нею на почту, и там мне сказали, что пересылка стоит пятьдесят копеек.
— А зачем тебе посылать ее туда?—любопытствует мать.
— Как зачем? Там ее прочтут, и, если она им понравится, артисты на сцене будут ее играть, а люди будут смотреть и смеяться. Она у меня очень смешная.
Мать ничего не поняла из того, что я говорил. Она вздохнула, а полтинник все же дала, большой, серебряный. Если бы отец был дома, тот бы «со понял, но зато полтинника не
только бы не дал, а еще взбучку бы, пожалуй, задал. Я после сам удивился, как мать решилась дать мне столько денег. О чем она думала в это время?
Словно вихрем понесло меня в Быгошь. «Вот теперь-то я докажу Телячьей Голове, какова моя пьеса, когда ее поставят в Большом театре в Москве!» — радовался я заранее.
А что ее примут, в этом я нисколько не сомневался, Я даже картинки к ней нарисовал: Соломкина, барышню и еще кое-кого из действующих лиц. Чтоб артисты знали, как, их играть. На почте начальник вложил мои тетрадочки в большущий конверт, взвесил на небольших весах и спросил:
— Куда посылаешь?
— В Москву, в Большой театр,— говорю я.
Он взял ручку и размашистым почерком написал адрес. Я уплатил пятьдесят копеек, он наклеил на контерт штук пять марок и выдал мне квитанцию.
Моя пьеса загремела в Москву, Это было весной, в марте. Дни шли за днями, а ответа не приходило. Сначала я ждал письма из Москвы, а потом и ждать перестал.
Я даже забыл о том, что посылал туда пьесу. В эту зиму отец был дома, и он впервые потащил меня с собою в лес.
— Давай, сынок, помогай мне кормить семью,— сказал он мне.
Я охотно пошел с ним. Мне хотелось быть настоящим помощником отцу, а не только лапти плести да матери по хозяйству помогать. Но одно дело — охота, а другое — работа. Пилить дрова дело не шуточное, особенно без привычки. Правда, отец прижаливал меня — он сам подрубал дерево, сам обрубал сучья и колол дрова, мое дело было водить за ручку пилу да укладывать наколотые дрова, но и тут отец самые тяжелые поленья поднимал сам. Самым трудным было с непривычки пилить с корня большие деревья.
Потом я втянулся в работу, стало легче. Мать нас кормила гречневой и пшенной кашей, жарила солянку утром, А в лес мы брали с собой хлеб, картошку и пузырек конопляного масла. Картошку мы пекли в золе, это был наш обед.
В воскресенье и в другие праздники мы отдыхали.
И вот однажды, в воскресенье, когда мы все сидели за столом и обедали, в хату входит старый Трусак. Он был в этот год в деревне еще и за десятского, разносил письма и созывал мужиков на сходки. Трусак. поздоровался, сказал «хлеб-соль» и полез за пазуху.
— Егор Афанасьевич, брат ты мой,— говорит он моему отцу,— пришел какой-то заказной пакет из Москвы, не то тебе, не то твоему малому — мы со старостой никак понять не могли! Погляди-ка ты сам, ты мужик грамотный.
Отец положил ложку на стол, вскрыл пакет, вынул оттуда какую-то бумагу и начал читать.
— Дрянь паршивая! — закричал он на меня, когда прочел бумагу.— Ишь, что задумал? На! Читай...
И он швырнул мне под нос бумагу и конверт. А сам заговорил с Трусаком об общественных делах, скоро ли сходка будет.
Я сначала не понял, в чем дело, за что отец на меня сердится. Я побоялся при нем заглянуть в бумагу, сидзл ни жив ни мертв и лишь тогда осмелился, когда отец с Труса-ком вышли на улицу.
Забрался на печку и начал читать.
На конверте стояло: «Е. В. Б. господину Каманину Ф. Г.».
Что такое «Е. В. Б.», я не понял. После мне объяснили: «Его высокоблагородию».
Хорош я «господин» — в дровосеках с отцом хожу, дрова в лесу пилю!
А в письме — и на какой бумаге, я в жизни такой не видывал! — читаю:
«Е. В. Б. господину Каманину Ф. Г.
Московская контора Императорских театров, возвращая Вам пьесу Вашу «Неудача Соломкина» по приказу Его Высокопревосходительства генерал-майора директора Московских Императорских театров Теляковского, сообщает Вам, что надобности в ней для Императорских театров не представляется.
Управляющий Московской конторой Императорских театров (размашистая и неразборчивая подпись).
С подлинным верно: делопроизводитель... (подпись менее размашистая, но тоже непонятная)».
В углу — двуглавый орел и печатный штамп, номер и число. Внизу — печать. Все честь честью. Тетрадки все целехоньки, даже картинки, на которых я нарисовал главного героя пьесы Соломкина и других, лежали тут же, в
тетрадках. Но самое удивительное было то, что от моей пьесы исходил такой дивный запах, какого раньше я нигде не встречал. Она пахла дорогими стойкими духами. Даже мать, мывшая миску и ложки возле лоханки, почувствовала этот
запах.
— Сынок, это что зтс так хорошо пахнет? — спрашивает она.
— Это моя пьеса.
— Ах, как хорошо! — говорит мать, потягивая носом. Ко мне на печку мигом прискочили братишки и сестренки.
— Братик, милый, дай и мы понюхаем,— просят они.
— Вытрите сначала носы,— приказываю я им. Они шмыгают носами, а потом тянутся к письму.
Но мне хотелось поскорей поделиться новостью с Васькой Легким, и я направляюсь к нему, захватив с собою пакет. Легкий был дома. Я отозвал его в сторонку н тихонько говорю ему:
— На-ка, понюхай!
Он нюхнул и глаза вытаращил.
— Вот это здорово! Что это такое?
— Пьеса моя, из Москвы пришла.
— А почему она стала такая?
— Сам не знаю. Видимо, та барышня, которая мне ее отсылала, была сильно надушена.
— Замечательно! Дай и дяде Тихонку понюхать, ведь он, кроме ладана, другого запаха не знает.
Тихонок потянул носом и закрутил головой:
— Ох, ох, ох! Вот это запах! Лучше, чем ладан.
Потом пьесу нюхали мать Легкого, жена дяди Тихонка, Леник, Захар, Митька и Тишка. И всем она очень понравилась. У нас в деревне духи покупают только жены да дочери лавочников, в Бацкене духами в церкви несет от попадьи с поповнами да от купчих. Но наши деревенские бабы тоже любят хорошие запахи, и некоторые из них вместо духов покупают иногда кусочек душистого мыла и кладут его в сундук, где лежат праздничные платки, шали и сарафаны, чтобы от них тоже по праздникам хорошо попахивало.
Что пьесу не приняли, меня не очень огорчало тогда. Я был уверен, что когда-нибудь все же напишу хорошую пьесу, которую если не Большой, то Малый или еще какой-нибудь театр примет к постановке. В этом был уверен и Легкий.
— Ты не падай духом, товарищ,- говорил он мне не раз.— Первый блин всегда комом, и лиха беда начало. Рано ли, поздно ли, а дело у тебя пойдет! И этот генерал Теляков-ский, может быть, столько же понимает, что и наш Телячья Голова. Недаром у того фамилия, а у нашего прозвище схожи. Дураки они, вот и весь мой сказ!
МЫ ПАСЕМ ЛОШАДЕЙ
Летом самой большой радостью для наших ребят было гонять коней в ночное. У нас и за человека-то настоящего не считался тот, кто не умел ездить верхом, кто не гонял коней в ночное. И вот эта радость пришла и к нам с Легким, когда нам обоим пошел двенадцатый год. Брат Легкого, Ванька, стал большим, ему исполнилось пятнадцать лет, он пошел на завод работать, и коней у них будет гонять теперь Легкий.
И мой отец решил купить какую ни есть лошаденку, чтобы я мог пахать и боронить на ней, раз я уже подрос.Лошадь вообще в крестьянском хозяйстве нужна.Ах, как же я обрадовался, когда отец привел лошадь на двор! Теперь и мы заживем, как люди, теперь и мы перестанем быть бобылями-безлошадниками. А самое главное — вместе со всеми я буду ездить на своей лошади в ночное. Гонять лошадей в ночное мне давно уже хотелось: больно уж там хорошо, как рассказывали ребята.
И вот настал этот счастливый день... Мать усадила меня верхом на нашу Сивку, строго наказала не ехать быстро, чтобы не слететь лошади под ноги. На мне снизок — шубенка и зипун, на голове—-шапка, на ногах лапти. Я еду одним из первых за лошадиным сторожем дядей Мосеем, который почти каждый год нанимается пасти наш табун.
В деревне три табуна: два — на нашей Горчаковке и один — на Мальцевке. Каждый табун пасет свой сторож, в каждом — более сотни лошадей, не считая жеребят. В ночное копей гоняют с конца апреля до начала сентября. Сторожам платят за это по рублю за лошадь и по четвертаку за жеребенка или по пуду ржи за лошадь и по десяти фунтов за жеребенка. Сторож охраняет коней всю ночь, а ребятишки только приводят их на луг, поле или лесосеку, собирают дрова для костра. Ночью ребята спят, а утром сторож будит их, указывает каждому, где его кони. Ребята ловят лошадей и едут домой. У кого много коней, те гонят их табуном, у кого один или два — ведут в обротях.
У нас нынче сторожем Мосей Щербаков, кривой старик. Он и в прошлом году пас наш табун.Дядя Мосей считается сторожем самым опытным и толковым. Он некрасивый, лицо изрыто оспой, оспа выела ему глаз, но зато он очень спокойный и добрый, никогда не бьет, как другие, ни коней, ни конюшат. А самое главное — дядя Мосей рассказывает ребятам сказки. И сказок, говорили ре-
бята, он знает тысячи, и такие, что во сне не приснятся! «А уж рассказывает он их так, как никому не суметь»,— говорили они.Я еще не умею хорошо ездить верхом. В нашей деревне и мальчишки и девочки обычно начинают гонять лошадей лет с семи, а годам к двенадцати они уже ездят, как казаки. Я чувствую, что если поеду сейчас рысью пли вскачь, то могу слететь. Поэтому я еду за дядей Мосеем. Он всегда ездит только шажком.
Впереди нас бежит собака дяди Мосея, Полкан, который чует волка за три версты. Позади бегут два жеребенка. Дядя Мосей едет на чужой лошади, у него своей нету.
Дядя Мосей едет и помахивает кленовой трещоткой. Трещотка сыплет звонкую дробь: тра-та-та! тра-та-та!
— Дядя Мосей, куда нонче? — кричат ему ребятишки.
— На Стефанов покос,— отвечает дядя Мосей.
К нам присоединяются и другие ребятишки, поменьше, и девочки. У нас, если в семье нет мальчонка-конюшонка, лошадей в ночное гоняют девочки. Взрослые ребята, которые пасут уже не первый год, выедут позднее: они нас догонят и перегонят — они скачут как угорелые: не любят ехать потихонечку.
Ребята говорят, что самая интересная ночь в ночном — ночь первая, когда всем конюшатам парят яйца, дают с собой что невкуснее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Знаешь что, товарищ?—говорит он мне.—Ты не верь ему. Он сам ничего не смыслит. Галиматья... Сам он галиматья! Ты покажи ее еще кому-нибудь, кто в этом деле получше разбирается.
У меня стало легче на душе.
— Нешто в Москву, в театр, ее послать? — советуюсь я с Легким.— Ведь пьесы в театрах представляют, артисты роли играют, а читают их только в крайней нужде, когда театра нет.
— Пошли! Обязательно пошли. Ее там разыграют, будь я подлец! — уверяет меня Легкий.
И я начал подумывать о том, как бы послать пьесу в Москву и в какой театр.В газете «Русское слово» на последней странице, в разделе «Театр и зрелища», всегда печаталось, что в каком театре идет.
Большой театр,., Малый театр... Художественный... Не-злобина... Корша... Эта газета иногда попадала к нам. Ее выписывал наш лавочник Волконский и завертывал в нее селедки покупателям.
«Ну, уж если посылать, то посылать в Большой,— думал я.—В Большом театре и народу больше посмотрит мою пьесу, чем в Малом или в других».
Не знал я тогда, что в Большом театре не пьесы ставятся, а оперы и балет. Я сбегал сначала на почту в Бытоть, узнал, сколько стоит пересылка двух моих тетрадок в Москву. «Ровно полтинник»,— ответили мне. С ума можно сойти! Где же мне взять такие деньги?
Я знал, что у матери есть три рубля — она бережет их на всякий пожарный случай,— но даст ли она мне из них пятьдесят копеек?
И я недели три мучился, решался и не решался заговорить с матерью.
— Мам, мне нужно пятьдесят копеек,—наконец осмелился я.
Мать изумилась:
— Сколько, сколько?
— Пятьдесят.
— Это зачем же они тебе?
— Я хочу послать свою пьесу в Москву, в Большой театр. Я сам написал пьесу, мам. Я уже ходил с нею на почту, и там мне сказали, что пересылка стоит пятьдесят копеек.
— А зачем тебе посылать ее туда?—любопытствует мать.
— Как зачем? Там ее прочтут, и, если она им понравится, артисты на сцене будут ее играть, а люди будут смотреть и смеяться. Она у меня очень смешная.
Мать ничего не поняла из того, что я говорил. Она вздохнула, а полтинник все же дала, большой, серебряный. Если бы отец был дома, тот бы «со понял, но зато полтинника не
только бы не дал, а еще взбучку бы, пожалуй, задал. Я после сам удивился, как мать решилась дать мне столько денег. О чем она думала в это время?
Словно вихрем понесло меня в Быгошь. «Вот теперь-то я докажу Телячьей Голове, какова моя пьеса, когда ее поставят в Большом театре в Москве!» — радовался я заранее.
А что ее примут, в этом я нисколько не сомневался, Я даже картинки к ней нарисовал: Соломкина, барышню и еще кое-кого из действующих лиц. Чтоб артисты знали, как, их играть. На почте начальник вложил мои тетрадочки в большущий конверт, взвесил на небольших весах и спросил:
— Куда посылаешь?
— В Москву, в Большой театр,— говорю я.
Он взял ручку и размашистым почерком написал адрес. Я уплатил пятьдесят копеек, он наклеил на контерт штук пять марок и выдал мне квитанцию.
Моя пьеса загремела в Москву, Это было весной, в марте. Дни шли за днями, а ответа не приходило. Сначала я ждал письма из Москвы, а потом и ждать перестал.
Я даже забыл о том, что посылал туда пьесу. В эту зиму отец был дома, и он впервые потащил меня с собою в лес.
— Давай, сынок, помогай мне кормить семью,— сказал он мне.
Я охотно пошел с ним. Мне хотелось быть настоящим помощником отцу, а не только лапти плести да матери по хозяйству помогать. Но одно дело — охота, а другое — работа. Пилить дрова дело не шуточное, особенно без привычки. Правда, отец прижаливал меня — он сам подрубал дерево, сам обрубал сучья и колол дрова, мое дело было водить за ручку пилу да укладывать наколотые дрова, но и тут отец самые тяжелые поленья поднимал сам. Самым трудным было с непривычки пилить с корня большие деревья.
Потом я втянулся в работу, стало легче. Мать нас кормила гречневой и пшенной кашей, жарила солянку утром, А в лес мы брали с собой хлеб, картошку и пузырек конопляного масла. Картошку мы пекли в золе, это был наш обед.
В воскресенье и в другие праздники мы отдыхали.
И вот однажды, в воскресенье, когда мы все сидели за столом и обедали, в хату входит старый Трусак. Он был в этот год в деревне еще и за десятского, разносил письма и созывал мужиков на сходки. Трусак. поздоровался, сказал «хлеб-соль» и полез за пазуху.
— Егор Афанасьевич, брат ты мой,— говорит он моему отцу,— пришел какой-то заказной пакет из Москвы, не то тебе, не то твоему малому — мы со старостой никак понять не могли! Погляди-ка ты сам, ты мужик грамотный.
Отец положил ложку на стол, вскрыл пакет, вынул оттуда какую-то бумагу и начал читать.
— Дрянь паршивая! — закричал он на меня, когда прочел бумагу.— Ишь, что задумал? На! Читай...
И он швырнул мне под нос бумагу и конверт. А сам заговорил с Трусаком об общественных делах, скоро ли сходка будет.
Я сначала не понял, в чем дело, за что отец на меня сердится. Я побоялся при нем заглянуть в бумагу, сидзл ни жив ни мертв и лишь тогда осмелился, когда отец с Труса-ком вышли на улицу.
Забрался на печку и начал читать.
На конверте стояло: «Е. В. Б. господину Каманину Ф. Г.».
Что такое «Е. В. Б.», я не понял. После мне объяснили: «Его высокоблагородию».
Хорош я «господин» — в дровосеках с отцом хожу, дрова в лесу пилю!
А в письме — и на какой бумаге, я в жизни такой не видывал! — читаю:
«Е. В. Б. господину Каманину Ф. Г.
Московская контора Императорских театров, возвращая Вам пьесу Вашу «Неудача Соломкина» по приказу Его Высокопревосходительства генерал-майора директора Московских Императорских театров Теляковского, сообщает Вам, что надобности в ней для Императорских театров не представляется.
Управляющий Московской конторой Императорских театров (размашистая и неразборчивая подпись).
С подлинным верно: делопроизводитель... (подпись менее размашистая, но тоже непонятная)».
В углу — двуглавый орел и печатный штамп, номер и число. Внизу — печать. Все честь честью. Тетрадки все целехоньки, даже картинки, на которых я нарисовал главного героя пьесы Соломкина и других, лежали тут же, в
тетрадках. Но самое удивительное было то, что от моей пьесы исходил такой дивный запах, какого раньше я нигде не встречал. Она пахла дорогими стойкими духами. Даже мать, мывшая миску и ложки возле лоханки, почувствовала этот
запах.
— Сынок, это что зтс так хорошо пахнет? — спрашивает она.
— Это моя пьеса.
— Ах, как хорошо! — говорит мать, потягивая носом. Ко мне на печку мигом прискочили братишки и сестренки.
— Братик, милый, дай и мы понюхаем,— просят они.
— Вытрите сначала носы,— приказываю я им. Они шмыгают носами, а потом тянутся к письму.
Но мне хотелось поскорей поделиться новостью с Васькой Легким, и я направляюсь к нему, захватив с собою пакет. Легкий был дома. Я отозвал его в сторонку н тихонько говорю ему:
— На-ка, понюхай!
Он нюхнул и глаза вытаращил.
— Вот это здорово! Что это такое?
— Пьеса моя, из Москвы пришла.
— А почему она стала такая?
— Сам не знаю. Видимо, та барышня, которая мне ее отсылала, была сильно надушена.
— Замечательно! Дай и дяде Тихонку понюхать, ведь он, кроме ладана, другого запаха не знает.
Тихонок потянул носом и закрутил головой:
— Ох, ох, ох! Вот это запах! Лучше, чем ладан.
Потом пьесу нюхали мать Легкого, жена дяди Тихонка, Леник, Захар, Митька и Тишка. И всем она очень понравилась. У нас в деревне духи покупают только жены да дочери лавочников, в Бацкене духами в церкви несет от попадьи с поповнами да от купчих. Но наши деревенские бабы тоже любят хорошие запахи, и некоторые из них вместо духов покупают иногда кусочек душистого мыла и кладут его в сундук, где лежат праздничные платки, шали и сарафаны, чтобы от них тоже по праздникам хорошо попахивало.
Что пьесу не приняли, меня не очень огорчало тогда. Я был уверен, что когда-нибудь все же напишу хорошую пьесу, которую если не Большой, то Малый или еще какой-нибудь театр примет к постановке. В этом был уверен и Легкий.
— Ты не падай духом, товарищ,- говорил он мне не раз.— Первый блин всегда комом, и лиха беда начало. Рано ли, поздно ли, а дело у тебя пойдет! И этот генерал Теляков-ский, может быть, столько же понимает, что и наш Телячья Голова. Недаром у того фамилия, а у нашего прозвище схожи. Дураки они, вот и весь мой сказ!
МЫ ПАСЕМ ЛОШАДЕЙ
Летом самой большой радостью для наших ребят было гонять коней в ночное. У нас и за человека-то настоящего не считался тот, кто не умел ездить верхом, кто не гонял коней в ночное. И вот эта радость пришла и к нам с Легким, когда нам обоим пошел двенадцатый год. Брат Легкого, Ванька, стал большим, ему исполнилось пятнадцать лет, он пошел на завод работать, и коней у них будет гонять теперь Легкий.
И мой отец решил купить какую ни есть лошаденку, чтобы я мог пахать и боронить на ней, раз я уже подрос.Лошадь вообще в крестьянском хозяйстве нужна.Ах, как же я обрадовался, когда отец привел лошадь на двор! Теперь и мы заживем, как люди, теперь и мы перестанем быть бобылями-безлошадниками. А самое главное — вместе со всеми я буду ездить на своей лошади в ночное. Гонять лошадей в ночное мне давно уже хотелось: больно уж там хорошо, как рассказывали ребята.
И вот настал этот счастливый день... Мать усадила меня верхом на нашу Сивку, строго наказала не ехать быстро, чтобы не слететь лошади под ноги. На мне снизок — шубенка и зипун, на голове—-шапка, на ногах лапти. Я еду одним из первых за лошадиным сторожем дядей Мосеем, который почти каждый год нанимается пасти наш табун.
В деревне три табуна: два — на нашей Горчаковке и один — на Мальцевке. Каждый табун пасет свой сторож, в каждом — более сотни лошадей, не считая жеребят. В ночное копей гоняют с конца апреля до начала сентября. Сторожам платят за это по рублю за лошадь и по четвертаку за жеребенка или по пуду ржи за лошадь и по десяти фунтов за жеребенка. Сторож охраняет коней всю ночь, а ребятишки только приводят их на луг, поле или лесосеку, собирают дрова для костра. Ночью ребята спят, а утром сторож будит их, указывает каждому, где его кони. Ребята ловят лошадей и едут домой. У кого много коней, те гонят их табуном, у кого один или два — ведут в обротях.
У нас нынче сторожем Мосей Щербаков, кривой старик. Он и в прошлом году пас наш табун.Дядя Мосей считается сторожем самым опытным и толковым. Он некрасивый, лицо изрыто оспой, оспа выела ему глаз, но зато он очень спокойный и добрый, никогда не бьет, как другие, ни коней, ни конюшат. А самое главное — дядя Мосей рассказывает ребятам сказки. И сказок, говорили ре-
бята, он знает тысячи, и такие, что во сне не приснятся! «А уж рассказывает он их так, как никому не суметь»,— говорили они.Я еще не умею хорошо ездить верхом. В нашей деревне и мальчишки и девочки обычно начинают гонять лошадей лет с семи, а годам к двенадцати они уже ездят, как казаки. Я чувствую, что если поеду сейчас рысью пли вскачь, то могу слететь. Поэтому я еду за дядей Мосеем. Он всегда ездит только шажком.
Впереди нас бежит собака дяди Мосея, Полкан, который чует волка за три версты. Позади бегут два жеребенка. Дядя Мосей едет на чужой лошади, у него своей нету.
Дядя Мосей едет и помахивает кленовой трещоткой. Трещотка сыплет звонкую дробь: тра-та-та! тра-та-та!
— Дядя Мосей, куда нонче? — кричат ему ребятишки.
— На Стефанов покос,— отвечает дядя Мосей.
К нам присоединяются и другие ребятишки, поменьше, и девочки. У нас, если в семье нет мальчонка-конюшонка, лошадей в ночное гоняют девочки. Взрослые ребята, которые пасут уже не первый год, выедут позднее: они нас догонят и перегонят — они скачут как угорелые: не любят ехать потихонечку.
Ребята говорят, что самая интересная ночь в ночном — ночь первая, когда всем конюшатам парят яйца, дают с собой что невкуснее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26