Просвирки у нас нет, вина тоже, зато есть хлеб черный, а вместо сладкого вина можно сладкую воду сделать. Сахар у нас тоже есть, лежит он в шкафчике, в уголке. Когда отец приезжает домой, мы всегда пьем чай, а без него мать самовар не ставит — боится, как бы не загорелась солома на крыше и не случился пожар. Но самое главное — она жалеет сахар, ведь за него деньги плачены: пятнадцать копеек за фунт! Шкафчик наш на замок не запирается, а только на щеколдочку, достать сахар проще простого. Но мне строго-
настрого приказано не трогать сахар. Да его и тронуть нельзя, сверху лежит полный ряд из двадцати кусочков. И мать, конечно, заметит, если я возьму хотя бы один кусок. Взять сахар для такого дела не грех, ведь мы собираемся в пустыню, а потом попадем на небо. Но все же осторожность не мешает, лучше сделать так, чтобы мать не узнала.
И я лезу в шкаф за сахаром. Страх меня берет, а все же лезу. Достаю бумажный мешочек с сахаром, показываю его ребятам и говорю:
— Вот, ребята, дело какое. Мы натолчем сахару, высып-лем его в миску, нальем воды и накрошим хлеба. Получится хорошая причасть. Но только как нам взять сахару, чтобы мать после не заметила? Ведь тут полные ряды.
— Ты снимай полный ряд, она тогда нипочем не заметит,— советует Легкий.
— Полный ряд очень много, тут целых двадцать кусков,— говорю я.
— Ничего, как-нибудь. Зато чисто будет сделано.
Я так и делаю: снимаю полный ряд, мешок ставлю на место.
— Как видишь, незаметно,— говорит мне Легкий.
— Да, незаметно,— соглашаюсь я.
Мы растолкли десять кусков. Ложечки маленькой, которой дают причастие в церкви, у нас не было, и я решил причащать большой, деревянной. Я зажег свечу перед иконами в углу, засветил лампадку, развел огонь в кадильнице, сделанной еще дедом-покойником из старой жестяной кружки, и начал читать по молитвеннику обедню. На плечи надел дерюжку, которая у нас вместо одеяла служит, чтоб походить на настоящего попа. Читаю нараспев, как заправский поп, а Легкий и ребята подпевают мне, стараются изо Есех сил. Даже Тишка запел — он тоже надумал идти в «пустыню» и голодать вместе с нами.
Читаю старательно, махаю кадильницей, а ребята хором тянут:
— Аллилуйя, аллилуйя, а-а-а-а-ллилуйя!
Я разошелся вовсю, точно настоящий поп в церкви, но ребятам надоело мне подпевать, они то и дело смотрят на миску со сладкой тюрей. Такой тюри у нас даже богачи не едят.
— Слушай, Федя, не довольно ли нам дьячить? Время уж причащаться,— говорит Легкий.
Я и сам так думаю, причащаться мне охота и самому. Гашу свечу, лампадку, заливаю огонь в кадильнице и начинаю причащать ребят. Первым, конечно, причащаю Легкого, как своего лучшего друга и нашего атамана.
— Причащается раб божий... Как зовут? — спрашиваю его точь-в-точь, как поп в церкви.
— Васька... то есть Василий,— отвечает мне Легкий, тоже как заправскому попу.
— Причащается раб божий Василий... Открывай рот! Легкий открыл рот и проглотил одним махом тюрю.
— Ах, здорово! — кричит он.— Вот лихо-то! Лучше, чем в церкви! Там понемножку дают этой причасти, только рот мажут, а тут вон сколько!
За Легким подошел «раб божий Митрий», то есть Митька, за Митькою — Ленин, за Леником — Захар, за Захаром — Тишка.
— А теперь Легкий, будь попом ты, меня тоже нужно причастить,— говорю я Легкому.
Легкий рад стараться, живо облачился в дерюгу.
— Причащается раб божий... Как звать? — спрашивает он меня.
— Федор,— отвечаю я.
— Причащается раб божий Федор...
И Легкий сует мне ложку с тюрей в рот. Мы все причастились, а тюри в миске осталось больше половины. Да и сахару еще десять кусков целых.
— Как же с остальным-то будем, ребята? — спрашиваю я.
— По-моему, нужно сахар дотолочь, накрошить еще хлеба и доесть все! — говорит Легкий.
С ним согласны все. Сахар-то как-нибудь надо израсходовать.
— Только, ребята, смотрите не говорите никому об этом. А то мать забьет меня до смерти, она сахар очень бережет,— говорю я.
— Ну что ты! Разве мы не понимаем...
Мы толчем остальной сахар, добавляем в миску воды и хлеба, берем ложки и мигом доедаем сладкую тюрю. Ну и наелись же мы!
Когда пришла мать с поля, мы сидели как ни в чем не бывало на лавке в нашей хате и мирно разговаривали. Тут же были и мои братишки с сестрами, которых я позвал с улицы после причастия.
— Играете, ребятки? — спрашивает у нас мать.
— Играем, тетя,— отвечает Легкий.
— Ну, играйте, играйте, только не деритесь.
— Нет, мы драться не будем,— уверяет ее Легкий.
— А что это ладаном пахнет? — спрашивает мать.
— Это... это мы богу молились, я молитвенник читал,— говорю я, а сам краснею: испугался.
Мать сама приучила меня к молитвам. Она даже заставляла отчитывать болезни у соседских грудных ребят, которых бабы приносили к нам чуть ли не каждый день. Я отказывался, плакал даже, потому что ребята «дедом» меня за то прозвали. В таких случаях мне приходилось пробовать веника и сдаваться.
И сейчас матери понравилось, что я молился богу, да еще с ребятами. Она начала нас хвалить:
— Вот молодцы-то, детки, вот умники-то! Всегда богу молитесь, всегда, от этого только хорошими будете. А которые не молятся, те дураки, воришки, по чужим огородам лазают, дома таскают у матерей все. А вы молодцы. Только огонь в кадильнице вы зря разводили — пожар можно наделать. В следующий раз молитесь без свечи и ладана, слышите, что говорю?
— Слышу,— отвечаю я, а сам ни жив ни мертв.
— Мы и причасть ели,— говорит Леник, словно его, дурака, за язык кто тянул.
Но Легкий двинул Леника в бок так, что он поперхнулся.
— Что, что ты сказал? — спрашивает мать у Леника. Легкий еще раз дал такого тумака Ленику, что тот, точно волчонок, завыл и заплакал.
— Ты за что мальчонку-то лупишь? — заступается мать за Леника.
— А он не смей на меня ругаться, я постарше его,— отвечает Легкий и уходит домой, уводя за собой Леника.
...Как-то так у нас получилось, что мы не только в тот день, но и на другой, и на третий, и на четвертый, и на пятый никак не могли уйти в «пустыню». Нам что-нибудь да мешало. Легкий с ребятами являлись ко мне аккуратно каждый день утром, чуть только мать выйдет из хаты. Ле-ника лучше всего и не брать бы им с собой, но разве от него отвяжешься? У него тоже губа не дура, сладкую тюрю полюбил и он. Ведь Изарковы хоть богачами считаются, а сахарок берегут, чай пьют только по большим праздникам. И сахара ребятишкам своим дают в такие дни только по одному кусочку. А тут на-тко тебе, каждый раз по двадцати кусков берем на шестерых, это больше чем по три куска на брата приходится! Дурак бы набитый он был, если бы
отстал от ребят.
— Ну, пойдем сегодня? — спрашивает меня Легкий каждый раз, входя со своей ватагой к нам в хату.
— Нужно идти,— отвечаю я.
— Так. А причащаться еще не будем?
— Как хотите. Можно и причаститься, сахар там еще есть.
И мы снова начинаем причащаться. Мы причащались каждый день, пока на дне бумажного мешка не остался последний ряд сахару.
По правде говоря, нам уж и не очень-то хотелось уходить в «пустыню», а вот причащаться понравилось.Мать пока не замечала моих проделок, ей не до того было. Она убирала лен в поле, а лен для нее дороже всего: изо льна она прядет пряжу, холсты ткет, рубахи нам шьет. И, как нарочно, она в эти дни забирала с собой в поле маленьких, а я оставался дома один, караулить двор.
И нипочем бы она не узнала вскорости, что я сахар беру, ежели бы не этот дурак-несмыслень Леник. Сели Изарковы обедать. Легкий хотя и наелся у меня сладкой тюри досыта, но от щей не отказался. А Леник не понимает таких хитростей. Сидит за столом да ногами бол-
тает, к щам и не притрагивается. Мать Леника заметила это и удивилась:
— Ты чего это щи не ешь?
— Не хочу,— отвечает Леник.
— Это почему же ты не хочешь? Уж не заболел ли ты, чего доброго?
— Нет, не заболел я.
— Может быть, бабка чем накормила?
— Нет, бабка мне ничего не давала.
— Так почему же ты не ешь? — допытывается тетка Арина.
— А потому, что нас Федя Каманин причащал.
— Как причащал? Чем?
— А так. Сахару натолчет, хлеба накрошит в чашку, воды нальет и причащает. А потом мы еще и сладкую тюрю едим все: я, Легкий, Тишка, Митька и Захар. И сам Федя ест с нами.
Мужики засмеялись, а тетка Арина говорит:
— Ну ладно ж, расскажу я как-нибудь его матери, пусть-ка она разузнает, откуда это Федя ее сахар берет. Что ж это он делает, лиходей, а? Сахар-то он, поди, ворует у матери, а вас сладкой тюрей кормит? Никуда это не годится. Пусть-ка она трепку ему даст какую следует. Вы, наверно, уж не раз причащались у него, немало сахару сожрали?
— Мы каждый день причащаемся,— говорит ей Леник. Легкий хотел тут же задать Ленику трепку, но нельзя
было при матери, а после хоть он и поколотил брата, но было уже поздно...
В этот же день тетка Арина встретилась в поле с моей матерью и все ей рассказала, так что Легкий не успел даже предупредить меня...
Сижу я в хате вечерком, читаю книжку, поджидаю мать. Смотрю — бежит она шибко, точно на пожар спешит, влетает в хату, словно вихрь какой, бледная, сама не своя.
— Мам, ты что? — спрашиваю я ее, а сам испугался, думаю: что бы это такое случиться могло, что она даже в лице переменилась?
Ничего она мне не отвечает, а сразу к шкафу. Открывает дверку, хватает мешочек с сахаром... а он почти пуст. Ахнула она и метнулась к порогу, где у нас обычно веник стоит. Выхватила из веника три здоровенных прута, стащила меня за волосы с лавки, задрала рубашонку, спустила штаны, а голову в коленях зажала.
— Мам, прости! Милая, прости! — ору я изо всех сил. А мать порет меня прутом и приговаривает:
— Вот тебе причасть! Вот тебе обедня! Вот тебе поп! Ежели моя мать начнет хлестать, то милости не проси.
Будет пороть до тех пор, пока руки не устанут. А после начнет плакать, жалеть, зачем так отхлестала. И оттого еще обидней делается.Так было и сейчас. Она отбросила один измочаленный прут, взяла другой, свежий, и опять пороть. Я ору изо всех сил, не столько от боли, сколько от ужаса. Мне хочется, чтобы порка поскорей кончилась. Но мать не в себе. Она тяжело дышит и продолжает меня стегать.
На мой крик прибегает бабка Алена, по прозвищу Милая, наша соседка, отцова родня. Она очень добрая, умная, всегда за нас, ребятишек, заступается, всегда нас жалеет. А я уж и кричать перестал, охрип.
Бабка Алена схватила меня в охапку, отпихнула мать.
— Ты, знать, с ума сошла? Запороть ребенка хочешь, что ли? — говорит она строго и закрывает меня своими старыми, худыми руками от ударов прута. Распростерлась надо мной, словно наседка над цыпленком.
А мать опять порывается ко мне с прутом, ей кажется, что я еще не все получил, что следует.
— Пусти, баб, пусти! Я ему покажу, как попом быть! Я ему задам! Будет он у меня знать, как сахар трогать да чужих ребят тюрей кормить!
— Какой сахар? Какая тюря? — изумляется бабушка Милая.
— А вот какой... Видишь пустой мешок? А тут было пять фунтов почти, мы один раз только и попили чаю... Нет, дай я этого попа еще пороть буду. Пусть он всем расскажет, как попу влетело, пусть запомнит, какой сладкий сахар бывает!
— Будет, будет... Довольно! Постегала, и хватит. Ты погляди на спину-то, на ней места живого нет.
Мать заплакала.
— Самый любимый у меня сын, самый старший, самый смирный да тихонький был, и он сахар ворует! — голосит мать.
— Сама виновата, зачем приучала его к молитвам? Сама же хвалилась, что сынок твой до божественного охоч. Что он дансе в Бацкено в церковь пешком ходит. Чего ж ты теперь плачешь? — говорит бабка Алена.
- Я теперь ему помолюсь! Я теперь пущу его в церковь.
— Я и сам не пойду в твою церковь! — кричу я, чувствуя, однако, что гроза миновала.
И в самом деле, досада взяла меня. И больше всего обиделся я на святого Семена — почему он не явился с неба, не заступился за меня? Ведь я, на него глядя, в «пустыню» с ребятами удрать хотел, чего ж он меня в обиду дал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
настрого приказано не трогать сахар. Да его и тронуть нельзя, сверху лежит полный ряд из двадцати кусочков. И мать, конечно, заметит, если я возьму хотя бы один кусок. Взять сахар для такого дела не грех, ведь мы собираемся в пустыню, а потом попадем на небо. Но все же осторожность не мешает, лучше сделать так, чтобы мать не узнала.
И я лезу в шкаф за сахаром. Страх меня берет, а все же лезу. Достаю бумажный мешочек с сахаром, показываю его ребятам и говорю:
— Вот, ребята, дело какое. Мы натолчем сахару, высып-лем его в миску, нальем воды и накрошим хлеба. Получится хорошая причасть. Но только как нам взять сахару, чтобы мать после не заметила? Ведь тут полные ряды.
— Ты снимай полный ряд, она тогда нипочем не заметит,— советует Легкий.
— Полный ряд очень много, тут целых двадцать кусков,— говорю я.
— Ничего, как-нибудь. Зато чисто будет сделано.
Я так и делаю: снимаю полный ряд, мешок ставлю на место.
— Как видишь, незаметно,— говорит мне Легкий.
— Да, незаметно,— соглашаюсь я.
Мы растолкли десять кусков. Ложечки маленькой, которой дают причастие в церкви, у нас не было, и я решил причащать большой, деревянной. Я зажег свечу перед иконами в углу, засветил лампадку, развел огонь в кадильнице, сделанной еще дедом-покойником из старой жестяной кружки, и начал читать по молитвеннику обедню. На плечи надел дерюжку, которая у нас вместо одеяла служит, чтоб походить на настоящего попа. Читаю нараспев, как заправский поп, а Легкий и ребята подпевают мне, стараются изо Есех сил. Даже Тишка запел — он тоже надумал идти в «пустыню» и голодать вместе с нами.
Читаю старательно, махаю кадильницей, а ребята хором тянут:
— Аллилуйя, аллилуйя, а-а-а-а-ллилуйя!
Я разошелся вовсю, точно настоящий поп в церкви, но ребятам надоело мне подпевать, они то и дело смотрят на миску со сладкой тюрей. Такой тюри у нас даже богачи не едят.
— Слушай, Федя, не довольно ли нам дьячить? Время уж причащаться,— говорит Легкий.
Я и сам так думаю, причащаться мне охота и самому. Гашу свечу, лампадку, заливаю огонь в кадильнице и начинаю причащать ребят. Первым, конечно, причащаю Легкого, как своего лучшего друга и нашего атамана.
— Причащается раб божий... Как зовут? — спрашиваю его точь-в-точь, как поп в церкви.
— Васька... то есть Василий,— отвечает мне Легкий, тоже как заправскому попу.
— Причащается раб божий Василий... Открывай рот! Легкий открыл рот и проглотил одним махом тюрю.
— Ах, здорово! — кричит он.— Вот лихо-то! Лучше, чем в церкви! Там понемножку дают этой причасти, только рот мажут, а тут вон сколько!
За Легким подошел «раб божий Митрий», то есть Митька, за Митькою — Ленин, за Леником — Захар, за Захаром — Тишка.
— А теперь Легкий, будь попом ты, меня тоже нужно причастить,— говорю я Легкому.
Легкий рад стараться, живо облачился в дерюгу.
— Причащается раб божий... Как звать? — спрашивает он меня.
— Федор,— отвечаю я.
— Причащается раб божий Федор...
И Легкий сует мне ложку с тюрей в рот. Мы все причастились, а тюри в миске осталось больше половины. Да и сахару еще десять кусков целых.
— Как же с остальным-то будем, ребята? — спрашиваю я.
— По-моему, нужно сахар дотолочь, накрошить еще хлеба и доесть все! — говорит Легкий.
С ним согласны все. Сахар-то как-нибудь надо израсходовать.
— Только, ребята, смотрите не говорите никому об этом. А то мать забьет меня до смерти, она сахар очень бережет,— говорю я.
— Ну что ты! Разве мы не понимаем...
Мы толчем остальной сахар, добавляем в миску воды и хлеба, берем ложки и мигом доедаем сладкую тюрю. Ну и наелись же мы!
Когда пришла мать с поля, мы сидели как ни в чем не бывало на лавке в нашей хате и мирно разговаривали. Тут же были и мои братишки с сестрами, которых я позвал с улицы после причастия.
— Играете, ребятки? — спрашивает у нас мать.
— Играем, тетя,— отвечает Легкий.
— Ну, играйте, играйте, только не деритесь.
— Нет, мы драться не будем,— уверяет ее Легкий.
— А что это ладаном пахнет? — спрашивает мать.
— Это... это мы богу молились, я молитвенник читал,— говорю я, а сам краснею: испугался.
Мать сама приучила меня к молитвам. Она даже заставляла отчитывать болезни у соседских грудных ребят, которых бабы приносили к нам чуть ли не каждый день. Я отказывался, плакал даже, потому что ребята «дедом» меня за то прозвали. В таких случаях мне приходилось пробовать веника и сдаваться.
И сейчас матери понравилось, что я молился богу, да еще с ребятами. Она начала нас хвалить:
— Вот молодцы-то, детки, вот умники-то! Всегда богу молитесь, всегда, от этого только хорошими будете. А которые не молятся, те дураки, воришки, по чужим огородам лазают, дома таскают у матерей все. А вы молодцы. Только огонь в кадильнице вы зря разводили — пожар можно наделать. В следующий раз молитесь без свечи и ладана, слышите, что говорю?
— Слышу,— отвечаю я, а сам ни жив ни мертв.
— Мы и причасть ели,— говорит Леник, словно его, дурака, за язык кто тянул.
Но Легкий двинул Леника в бок так, что он поперхнулся.
— Что, что ты сказал? — спрашивает мать у Леника. Легкий еще раз дал такого тумака Ленику, что тот, точно волчонок, завыл и заплакал.
— Ты за что мальчонку-то лупишь? — заступается мать за Леника.
— А он не смей на меня ругаться, я постарше его,— отвечает Легкий и уходит домой, уводя за собой Леника.
...Как-то так у нас получилось, что мы не только в тот день, но и на другой, и на третий, и на четвертый, и на пятый никак не могли уйти в «пустыню». Нам что-нибудь да мешало. Легкий с ребятами являлись ко мне аккуратно каждый день утром, чуть только мать выйдет из хаты. Ле-ника лучше всего и не брать бы им с собой, но разве от него отвяжешься? У него тоже губа не дура, сладкую тюрю полюбил и он. Ведь Изарковы хоть богачами считаются, а сахарок берегут, чай пьют только по большим праздникам. И сахара ребятишкам своим дают в такие дни только по одному кусочку. А тут на-тко тебе, каждый раз по двадцати кусков берем на шестерых, это больше чем по три куска на брата приходится! Дурак бы набитый он был, если бы
отстал от ребят.
— Ну, пойдем сегодня? — спрашивает меня Легкий каждый раз, входя со своей ватагой к нам в хату.
— Нужно идти,— отвечаю я.
— Так. А причащаться еще не будем?
— Как хотите. Можно и причаститься, сахар там еще есть.
И мы снова начинаем причащаться. Мы причащались каждый день, пока на дне бумажного мешка не остался последний ряд сахару.
По правде говоря, нам уж и не очень-то хотелось уходить в «пустыню», а вот причащаться понравилось.Мать пока не замечала моих проделок, ей не до того было. Она убирала лен в поле, а лен для нее дороже всего: изо льна она прядет пряжу, холсты ткет, рубахи нам шьет. И, как нарочно, она в эти дни забирала с собой в поле маленьких, а я оставался дома один, караулить двор.
И нипочем бы она не узнала вскорости, что я сахар беру, ежели бы не этот дурак-несмыслень Леник. Сели Изарковы обедать. Легкий хотя и наелся у меня сладкой тюри досыта, но от щей не отказался. А Леник не понимает таких хитростей. Сидит за столом да ногами бол-
тает, к щам и не притрагивается. Мать Леника заметила это и удивилась:
— Ты чего это щи не ешь?
— Не хочу,— отвечает Леник.
— Это почему же ты не хочешь? Уж не заболел ли ты, чего доброго?
— Нет, не заболел я.
— Может быть, бабка чем накормила?
— Нет, бабка мне ничего не давала.
— Так почему же ты не ешь? — допытывается тетка Арина.
— А потому, что нас Федя Каманин причащал.
— Как причащал? Чем?
— А так. Сахару натолчет, хлеба накрошит в чашку, воды нальет и причащает. А потом мы еще и сладкую тюрю едим все: я, Легкий, Тишка, Митька и Захар. И сам Федя ест с нами.
Мужики засмеялись, а тетка Арина говорит:
— Ну ладно ж, расскажу я как-нибудь его матери, пусть-ка она разузнает, откуда это Федя ее сахар берет. Что ж это он делает, лиходей, а? Сахар-то он, поди, ворует у матери, а вас сладкой тюрей кормит? Никуда это не годится. Пусть-ка она трепку ему даст какую следует. Вы, наверно, уж не раз причащались у него, немало сахару сожрали?
— Мы каждый день причащаемся,— говорит ей Леник. Легкий хотел тут же задать Ленику трепку, но нельзя
было при матери, а после хоть он и поколотил брата, но было уже поздно...
В этот же день тетка Арина встретилась в поле с моей матерью и все ей рассказала, так что Легкий не успел даже предупредить меня...
Сижу я в хате вечерком, читаю книжку, поджидаю мать. Смотрю — бежит она шибко, точно на пожар спешит, влетает в хату, словно вихрь какой, бледная, сама не своя.
— Мам, ты что? — спрашиваю я ее, а сам испугался, думаю: что бы это такое случиться могло, что она даже в лице переменилась?
Ничего она мне не отвечает, а сразу к шкафу. Открывает дверку, хватает мешочек с сахаром... а он почти пуст. Ахнула она и метнулась к порогу, где у нас обычно веник стоит. Выхватила из веника три здоровенных прута, стащила меня за волосы с лавки, задрала рубашонку, спустила штаны, а голову в коленях зажала.
— Мам, прости! Милая, прости! — ору я изо всех сил. А мать порет меня прутом и приговаривает:
— Вот тебе причасть! Вот тебе обедня! Вот тебе поп! Ежели моя мать начнет хлестать, то милости не проси.
Будет пороть до тех пор, пока руки не устанут. А после начнет плакать, жалеть, зачем так отхлестала. И оттого еще обидней делается.Так было и сейчас. Она отбросила один измочаленный прут, взяла другой, свежий, и опять пороть. Я ору изо всех сил, не столько от боли, сколько от ужаса. Мне хочется, чтобы порка поскорей кончилась. Но мать не в себе. Она тяжело дышит и продолжает меня стегать.
На мой крик прибегает бабка Алена, по прозвищу Милая, наша соседка, отцова родня. Она очень добрая, умная, всегда за нас, ребятишек, заступается, всегда нас жалеет. А я уж и кричать перестал, охрип.
Бабка Алена схватила меня в охапку, отпихнула мать.
— Ты, знать, с ума сошла? Запороть ребенка хочешь, что ли? — говорит она строго и закрывает меня своими старыми, худыми руками от ударов прута. Распростерлась надо мной, словно наседка над цыпленком.
А мать опять порывается ко мне с прутом, ей кажется, что я еще не все получил, что следует.
— Пусти, баб, пусти! Я ему покажу, как попом быть! Я ему задам! Будет он у меня знать, как сахар трогать да чужих ребят тюрей кормить!
— Какой сахар? Какая тюря? — изумляется бабушка Милая.
— А вот какой... Видишь пустой мешок? А тут было пять фунтов почти, мы один раз только и попили чаю... Нет, дай я этого попа еще пороть буду. Пусть он всем расскажет, как попу влетело, пусть запомнит, какой сладкий сахар бывает!
— Будет, будет... Довольно! Постегала, и хватит. Ты погляди на спину-то, на ней места живого нет.
Мать заплакала.
— Самый любимый у меня сын, самый старший, самый смирный да тихонький был, и он сахар ворует! — голосит мать.
— Сама виновата, зачем приучала его к молитвам? Сама же хвалилась, что сынок твой до божественного охоч. Что он дансе в Бацкено в церковь пешком ходит. Чего ж ты теперь плачешь? — говорит бабка Алена.
- Я теперь ему помолюсь! Я теперь пущу его в церковь.
— Я и сам не пойду в твою церковь! — кричу я, чувствуя, однако, что гроза миновала.
И в самом деле, досада взяла меня. И больше всего обиделся я на святого Семена — почему он не явился с неба, не заступился за меня? Ведь я, на него глядя, в «пустыню» с ребятами удрать хотел, чего ж он меня в обиду дал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26