Хотя Роман и уверял меня, что посылать халявы в машину самое, плевое дело, а все же я не знаю, как их посылать.
Снаружи наш гутеновский цех очень неказист. Он походит на большущий сарай, только стены его не из бревен или камня, а из листового железа, ржавого и местами дырявого.Когда мы открыли дверь и вошли в цех вслед за Ванькой Трусиком, нас поразили его размеры. Если казарма нам показалась большой, то гутеновский цех был прямо чудовищно огромен, в нем таких казарм можно было штук сто поместить. Он был и страшно длинен, и страшно широк, и ужасно высок. Пол в нем весь устлан кирпичом, в центре — широкий проход, а посреди прохода — узенькая железная дорога. И весь широкий проход был заставлен халявами. Халявы стояли кучками, «переделами», как я узнал потом.
Девушки-подносчицы брали халявы по четыре в каждую руку и несли к распускным машинам.Распускные машины стояли возле стен цеха по обе стороны прохода. Они похожи были на большие восьмерки, состояли из двух кругов — одного горячего, другого мелового,— обложенных кирпичом со всех сторон. На горячем кругу распущики выглаживали халявы в листы, на меловом — выглаженные листы остывали.
В глубине цеха сверкала огнями ванная печь, там мастера выдували из расплавленного стекла новые халявы. Возле рабочих окон ванны, как муравьи возле своей кучи, суетились мастера, размахивали огненными халявами над головой и опускали их вниз — в пролеты пола, чтобы они вытягивались в нужную величину.
На распускных машинах — их было восемь, по четыре с каждой стороны прохода,— шла своя работа. С одной стороны вертуны вертели ручки шестерен, а посылыцики клали в проходы между лавами халявы. А с противоположной стороны распущики выглаживали их в листы на лавах, каменных плитах: Распущиков на каждой машине было по два человека, да, кроме того, там был бралыцик и съемщица. Вралыцик поднимал железным шестом нагретую халяву, подогревал ее еще сильней перед огнем, вырывавшимся из горла газовой печи, и клал на подходившую очередную лаву. Распущик разворачивал халяву железным крюком и выглаживал ее гладилкой из сырого ольхового поленца, насаженного на железный шест, в ровный стеклянный лист.
Все это мы узнали потом, а сейчас водили глазами вокруг, ничего не понимая.
— Вам нужно идти сначала к смотрителю, вон он стоит, возле своей конторки. Поздоровайтесь с ним и скажите, что вас привел на работу Роман,— он уже знает о вас. Смотритель г.ам покажет, на какой машине работать. Вы, наверно, станете на «восьмой номер», вон на ту, что возле дверей стоит. Машина поганая, на ней никто из вертунов и посыль-щикоз долго не уживается,— говорит нам Ванька Трусик.
— Почему? — спрашиваем мы.
— А потому, что из дверей дует и ребята простуживаются.
Ах, вот в чем дело. Ну что ж, все равно назад отступать не приходится, попробуем поработать и там. И мы пошли к смотрителю.
— Здравствуйте, Михаил Иванович,—робко говорим мы ему.
— Здравствуйте. В чем дело?
Смотритель был небольшого роста, с изрытым оспой лицом, с тоненькими рыжими усиками. Но как он был одет! На нем был костюм коричневого цвета, блестящие ботинки, высокий крахмальный воротничок и ярко-красный галстук. Это в будний-то день! Да у нас а праздники лавочники и те не бывают так роскошно одеты. Нам он прямо богом каким-то показался, мы смотрели на него и своим глазам не верили.
— В чем дело, говорю? — снова спрашивает смотритель.
— Мы пришли... Нас Роман привел,— отвечаем мы робко.
— Ах, это о вас мне вчера говорил Степошин? Ну что ж, пойдемте, я покажу вам машину, где вы будете работать.
И он повел нас к той самой машине, на которую показывал Ванька Трусик.
— Вот па этой машине вы и будете работать. Кто на вертушку сядет? — спрашивает он нас.
— Я,— отвечает Легкий.
— Хорошо. Как фамилия?
— Изарков. Василий Павлов.
— Прекрасно!
Смотритель достал записную книжку и записал фамилию Легкого.
— Вертуну у пас платят тридцать пять копеек за смену. А твоя фамилия какая?
Я назвал свою фамилию, имя и отчество.
— Чудесно! — говорит смотритель, записывая в книжку и меня.— Посылыцик получает тридцать копеек за восемь часов. Расчетные книжки и заборные на харчи получите в конторе через неделю. А сейчас слушайте внимательно и смотрите. Я объясню, что будете делать. Видите, ребята работают на вашей машине? Так вот. Вертун вертит ручку, круг движется. Когда он начинает вертеть? Только тогда, когда распущик его машины подаст ому свой голос. И прекращает вертеть тоже по голосу своего распущика. Распу-щики работают на той стороне. Самое важное — не спутать голос своего распущика с голосом соседа, работающего на другой машине, иначе плохо будет, тебе от него влетит. И все! А ты,— обращается он ко мне,— должен класть халявы в промежутки между лавами и стараться не разбить ни одной. Разобьешь — тоже влетит от распущика. Когда кончается передел, один промежуток оставляешь свободным и кричишь распущику: «Промежек, новый передел!» Не сделаешь промежутка между переделами или забудешь крикнуть, влетит еще сильнее. Понятно?
— Да,—говорим мы, ошеломленные таким вступлением.
— Ну, тогда с богом! Сейчас загудит гудок, эта смена уйдет, а вы станете на их места.
Смотритель ушел, а мы остались возле машины, на которой работали двое незнакомых нам ребят. Они смотрели на нас пытливо, а мы на них.
— Откуда? — спросил нас тот, который был посылыци-ком.
— Из Ивановичей. А вы?
— Мы вороновские, из-за Десны,
Носильщик хотел еще что-то сказать, ко в это время завыл заводской гудок, и они освободили нам рабочие места. Ребята пошли в казарму, а мы остались возле машины. Легкий сел на ящичек возле окна с палкой в руках, которую мае передал сменившийся пссылыцик. На двух рейках в скне машины уже лежала готовая к посылке з машину халява.
— Га-а-а-и-и-и-и-и-и! — раздался певучий голос по ту сторону нашей машины.
Легкий начинает крутить ручку колеса.
— Га-а-а-п-н-п-и-н! — снова тот же голос. Легкий перестает вертеть.
Перед окном — промежуток между лавами, я кладу в него осторожно халяву. Ко руки у меня почему-то так дро-жат, что я чуть-чуть ее не раскокал. Халява хотя и большая, по очень тонкая и разрезана с одной стороны вдоль алмазом. Разбить ее проще простого. Хорошее бы у меня было начало, если бы я первую же халяву разбил!
— Га-а-а-а-а-и-н-и-н!
Какой красивый и певучий голос у нашего распущика! .Калко только, что нам не видно его самого.
Легкий снова налегает на мотыль, а я иду за следующей халявой, подношу ее к окну.
— Га-а-и-и-и-и-и!
Легкий останавливается, а я кладу новую халяву в машину на круг, между лавами.
— Пошла работа! — засмеялся Легкий.— Тебе не трудно, товарищ? — спрашивает он меня.
— Нет.
— Мне тоже не трудно,— говорит Легкий.
А на других машинах кричат другие раепущики. Одни кричат певуче, протяжно, как наш, другие — отрывисто, слозно подают команду, третьи стонут, словно им больно.
И цех наш полон разноголосицы.
А тут еще девушки-подносчицы запели песню про несчастную любовь. Они подносят халявы ко всем машинам. Девушки все красивые и одеты по-городскому. Легкий смотрит на них и чему-то улыбается. К нашей машине подносили халявы две девушки. Одна высокая, худая, другая пониже и пополней. Они гораздо старше нас, им, наверно, годов по шестнадцати будет. И вот низенькая заметила, что Легкий усмехается, глядя на них.
— Зина, смотри-ка, на нашей машине две новые козюли появились, —говорит она подруге.
Удивительнее дело: все заводские, мастера и подручные, почему-то нас, деревенских, называли козюлями, то есть змеями. А мы, г. свою очередь, дразнили всех заводских ду-шаками. Правда, все это без всякой злобы.
Легкому не понравилось, что девушка назвала пас козюлями, он рассердился па нее.
— Сама ты козюля, черт! — говорит он ей.
— Смотри-ка ты! Он еще лается,— засмеялась девушка.
- Ты сама первая начала,— отвечает ей Легкий.
— А ты чего смеешься, когда пялишь глаза на нас?
— А что ж мне, плакать прикажешь?
— Ну и зубы нечего скалить, верти знай вертушку!
— А ты знай таскай халязы!
К нам подошел мрачный на вид усач, посмотрел на нас мельком и начал считать переделы халяв, стоявшие возле нашей машины. Он взял листок-накладную, торчавший в крайней халязе первого передела, и так же молча ушел, как и появился.
— И-и-и-и-и-и-и-и! — поет наш соловей. А на других машинах:
— О-о-о-о-о-о-о!.. О-о-о-о-о-о-о!
— Ай!.. Ай!.. - О-о!.. О-о!
— Э-э-э-э-э-э-э! Э-э-э-э-э-э! - Ну-у! Ну-у!
— Дай!.. Дай!..
— А-а-а-а-а!.. А-а-а-а-а-а! Передел кончился.
Я оставляю один промежек свободным и кричу так, как меня учил смотритель:
— Промежек! Передел кончился!
В ответ мне ни звука. Ну, думаю, я свое дело сделал, а они там как хотят.
— Гай! — раздалось отрывисто, точно лай собаки, с той стороны нашей машины, откуда все время мы слышали певучее «гаи».
Легкий вопросительно смотрит на меня, я — на него.
— Гай! — снова прорычал кто-то по ту сторону машины.
— Что такое? — недоумевает Легкий и не знает, что ему делать.
Несомненно, что это кричат на нашей машине и нам. Но кто? И надо ли ему подчиняться? Не знали мы, что старая смена распущиков ушла домой, а на их место заступила новая и новый передел уже будет выглаживать тот самый усач, который только что был возле пас и взял накладную из передела, и что он и его новый товарищ будут над нами хозяевами до четырех часов дня.
— Гай! Гай! Гай! Чертова козюля, я тебе сейчас морду всю побью! — орет кто-то на той стороне машины.
И прежде чем мы успели понять, в чем дело, из-за машины выскочил прежний усач, с мокрой и грязной тряпкой в руках, и начал хлестать Легкого прямо по голове и лицу. Хлестать и приговаривать:
— Гай, гай, козюля, гай! Я кому кричу «гай»? Ты зачем тут сидишь, а? Мух ловить?
Оказывается, теперь надо вертеть вертушку под новую команду. Легкий налег на мотыль, а усач побежал обратно. Но он не успел, видно, добежать до своего рабочего окна, а там надо было остановить машину, иначе лава пройдет мимо окна, а другой распущик, напарник этого, дал свою
команду, чтоб Легкий перестал вертеть. Но у него тоже своя команда, не похожая на «гай». Он крикнул:
— Ой!
А Легкий знай крутит, знай крутит. Я не успеваю класть халявы в промежутки, он совсем ошалел.
— Стой, Легкий, стой! — кричу я ему.
Он остановился. Над нами хохочут наши соседи, работающие на других машинах, такие же ребятишки, как и мы. Но у них есть опыт, а у нас его еще нет. Усач и его товарищ показались из-за машины. Товарищ усача был высокий и худой, и лицо у него было доброе.
— Ты, мальчик, что, первый день работаешь? — спрашивает он Легкого.
— Да,— отвечает Легкий, не глядя на них.
— Ну ничего, все наладится! Нас тоже учили. Так вот знай: он будет кричать «гай», а я — «ой». Ты, значит, и прислушивайся к нашим голосам. А остальные тебя не касаются.
И они опять ушли на свои места.
У Легкого все лицо было в грязи, словно у поросенка, когда он вылезет из лужи. Он начал утираться рукавом зипуна, но От этого чище не стал. Мне было и жалко его, и смех разбирал: больно уж он черный стал, словно трубочист. Но я все же сдержался, даже не усмехнулся ни разу. Зато девушки-подносчицы хохотали до упаду, глядя на него.
— Тебе больно, Легкий? — спрашиваю я его.
— Да нет, ничуть не больно. Но обидно, черт побери! Главное, ни за что отхлестал.
После мы узнали, что не один этот усатый любит хлестать вертунов и посылыциков грязной тряпкой, а почти все распущики. У них в котле есть тряпки такие. Тряпка нужна им для охлаждения железного шеста, на котором насажена гладилка.
— Гай!..
Легкий начинает крутить.
— Гай!
Легкш: останавливается, я кладу халяву.
— Гай!
Снова Легкий налегает ка мотыль.
— Гай! Стой машина!
И работа опять пошла как полагается.
Размеренно, почти через равные промежутки, покрикивают распущики на всех машинах, им в ответ погремли-вают шестерни колес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Снаружи наш гутеновский цех очень неказист. Он походит на большущий сарай, только стены его не из бревен или камня, а из листового железа, ржавого и местами дырявого.Когда мы открыли дверь и вошли в цех вслед за Ванькой Трусиком, нас поразили его размеры. Если казарма нам показалась большой, то гутеновский цех был прямо чудовищно огромен, в нем таких казарм можно было штук сто поместить. Он был и страшно длинен, и страшно широк, и ужасно высок. Пол в нем весь устлан кирпичом, в центре — широкий проход, а посреди прохода — узенькая железная дорога. И весь широкий проход был заставлен халявами. Халявы стояли кучками, «переделами», как я узнал потом.
Девушки-подносчицы брали халявы по четыре в каждую руку и несли к распускным машинам.Распускные машины стояли возле стен цеха по обе стороны прохода. Они похожи были на большие восьмерки, состояли из двух кругов — одного горячего, другого мелового,— обложенных кирпичом со всех сторон. На горячем кругу распущики выглаживали халявы в листы, на меловом — выглаженные листы остывали.
В глубине цеха сверкала огнями ванная печь, там мастера выдували из расплавленного стекла новые халявы. Возле рабочих окон ванны, как муравьи возле своей кучи, суетились мастера, размахивали огненными халявами над головой и опускали их вниз — в пролеты пола, чтобы они вытягивались в нужную величину.
На распускных машинах — их было восемь, по четыре с каждой стороны прохода,— шла своя работа. С одной стороны вертуны вертели ручки шестерен, а посылыцики клали в проходы между лавами халявы. А с противоположной стороны распущики выглаживали их в листы на лавах, каменных плитах: Распущиков на каждой машине было по два человека, да, кроме того, там был бралыцик и съемщица. Вралыцик поднимал железным шестом нагретую халяву, подогревал ее еще сильней перед огнем, вырывавшимся из горла газовой печи, и клал на подходившую очередную лаву. Распущик разворачивал халяву железным крюком и выглаживал ее гладилкой из сырого ольхового поленца, насаженного на железный шест, в ровный стеклянный лист.
Все это мы узнали потом, а сейчас водили глазами вокруг, ничего не понимая.
— Вам нужно идти сначала к смотрителю, вон он стоит, возле своей конторки. Поздоровайтесь с ним и скажите, что вас привел на работу Роман,— он уже знает о вас. Смотритель г.ам покажет, на какой машине работать. Вы, наверно, станете на «восьмой номер», вон на ту, что возле дверей стоит. Машина поганая, на ней никто из вертунов и посыль-щикоз долго не уживается,— говорит нам Ванька Трусик.
— Почему? — спрашиваем мы.
— А потому, что из дверей дует и ребята простуживаются.
Ах, вот в чем дело. Ну что ж, все равно назад отступать не приходится, попробуем поработать и там. И мы пошли к смотрителю.
— Здравствуйте, Михаил Иванович,—робко говорим мы ему.
— Здравствуйте. В чем дело?
Смотритель был небольшого роста, с изрытым оспой лицом, с тоненькими рыжими усиками. Но как он был одет! На нем был костюм коричневого цвета, блестящие ботинки, высокий крахмальный воротничок и ярко-красный галстук. Это в будний-то день! Да у нас а праздники лавочники и те не бывают так роскошно одеты. Нам он прямо богом каким-то показался, мы смотрели на него и своим глазам не верили.
— В чем дело, говорю? — снова спрашивает смотритель.
— Мы пришли... Нас Роман привел,— отвечаем мы робко.
— Ах, это о вас мне вчера говорил Степошин? Ну что ж, пойдемте, я покажу вам машину, где вы будете работать.
И он повел нас к той самой машине, на которую показывал Ванька Трусик.
— Вот па этой машине вы и будете работать. Кто на вертушку сядет? — спрашивает он нас.
— Я,— отвечает Легкий.
— Хорошо. Как фамилия?
— Изарков. Василий Павлов.
— Прекрасно!
Смотритель достал записную книжку и записал фамилию Легкого.
— Вертуну у пас платят тридцать пять копеек за смену. А твоя фамилия какая?
Я назвал свою фамилию, имя и отчество.
— Чудесно! — говорит смотритель, записывая в книжку и меня.— Посылыцик получает тридцать копеек за восемь часов. Расчетные книжки и заборные на харчи получите в конторе через неделю. А сейчас слушайте внимательно и смотрите. Я объясню, что будете делать. Видите, ребята работают на вашей машине? Так вот. Вертун вертит ручку, круг движется. Когда он начинает вертеть? Только тогда, когда распущик его машины подаст ому свой голос. И прекращает вертеть тоже по голосу своего распущика. Распу-щики работают на той стороне. Самое важное — не спутать голос своего распущика с голосом соседа, работающего на другой машине, иначе плохо будет, тебе от него влетит. И все! А ты,— обращается он ко мне,— должен класть халявы в промежутки между лавами и стараться не разбить ни одной. Разобьешь — тоже влетит от распущика. Когда кончается передел, один промежуток оставляешь свободным и кричишь распущику: «Промежек, новый передел!» Не сделаешь промежутка между переделами или забудешь крикнуть, влетит еще сильнее. Понятно?
— Да,—говорим мы, ошеломленные таким вступлением.
— Ну, тогда с богом! Сейчас загудит гудок, эта смена уйдет, а вы станете на их места.
Смотритель ушел, а мы остались возле машины, на которой работали двое незнакомых нам ребят. Они смотрели на нас пытливо, а мы на них.
— Откуда? — спросил нас тот, который был посылыци-ком.
— Из Ивановичей. А вы?
— Мы вороновские, из-за Десны,
Носильщик хотел еще что-то сказать, ко в это время завыл заводской гудок, и они освободили нам рабочие места. Ребята пошли в казарму, а мы остались возле машины. Легкий сел на ящичек возле окна с палкой в руках, которую мае передал сменившийся пссылыцик. На двух рейках в скне машины уже лежала готовая к посылке з машину халява.
— Га-а-а-и-и-и-и-и-и! — раздался певучий голос по ту сторону нашей машины.
Легкий начинает крутить ручку колеса.
— Га-а-а-п-н-п-и-н! — снова тот же голос. Легкий перестает вертеть.
Перед окном — промежуток между лавами, я кладу в него осторожно халяву. Ко руки у меня почему-то так дро-жат, что я чуть-чуть ее не раскокал. Халява хотя и большая, по очень тонкая и разрезана с одной стороны вдоль алмазом. Разбить ее проще простого. Хорошее бы у меня было начало, если бы я первую же халяву разбил!
— Га-а-а-а-а-и-н-и-н!
Какой красивый и певучий голос у нашего распущика! .Калко только, что нам не видно его самого.
Легкий снова налегает на мотыль, а я иду за следующей халявой, подношу ее к окну.
— Га-а-и-и-и-и-и!
Легкий останавливается, а я кладу новую халяву в машину на круг, между лавами.
— Пошла работа! — засмеялся Легкий.— Тебе не трудно, товарищ? — спрашивает он меня.
— Нет.
— Мне тоже не трудно,— говорит Легкий.
А на других машинах кричат другие раепущики. Одни кричат певуче, протяжно, как наш, другие — отрывисто, слозно подают команду, третьи стонут, словно им больно.
И цех наш полон разноголосицы.
А тут еще девушки-подносчицы запели песню про несчастную любовь. Они подносят халявы ко всем машинам. Девушки все красивые и одеты по-городскому. Легкий смотрит на них и чему-то улыбается. К нашей машине подносили халявы две девушки. Одна высокая, худая, другая пониже и пополней. Они гораздо старше нас, им, наверно, годов по шестнадцати будет. И вот низенькая заметила, что Легкий усмехается, глядя на них.
— Зина, смотри-ка, на нашей машине две новые козюли появились, —говорит она подруге.
Удивительнее дело: все заводские, мастера и подручные, почему-то нас, деревенских, называли козюлями, то есть змеями. А мы, г. свою очередь, дразнили всех заводских ду-шаками. Правда, все это без всякой злобы.
Легкому не понравилось, что девушка назвала пас козюлями, он рассердился па нее.
— Сама ты козюля, черт! — говорит он ей.
— Смотри-ка ты! Он еще лается,— засмеялась девушка.
- Ты сама первая начала,— отвечает ей Легкий.
— А ты чего смеешься, когда пялишь глаза на нас?
— А что ж мне, плакать прикажешь?
— Ну и зубы нечего скалить, верти знай вертушку!
— А ты знай таскай халязы!
К нам подошел мрачный на вид усач, посмотрел на нас мельком и начал считать переделы халяв, стоявшие возле нашей машины. Он взял листок-накладную, торчавший в крайней халязе первого передела, и так же молча ушел, как и появился.
— И-и-и-и-и-и-и-и! — поет наш соловей. А на других машинах:
— О-о-о-о-о-о-о!.. О-о-о-о-о-о-о!
— Ай!.. Ай!.. - О-о!.. О-о!
— Э-э-э-э-э-э-э! Э-э-э-э-э-э! - Ну-у! Ну-у!
— Дай!.. Дай!..
— А-а-а-а-а!.. А-а-а-а-а-а! Передел кончился.
Я оставляю один промежек свободным и кричу так, как меня учил смотритель:
— Промежек! Передел кончился!
В ответ мне ни звука. Ну, думаю, я свое дело сделал, а они там как хотят.
— Гай! — раздалось отрывисто, точно лай собаки, с той стороны нашей машины, откуда все время мы слышали певучее «гаи».
Легкий вопросительно смотрит на меня, я — на него.
— Гай! — снова прорычал кто-то по ту сторону машины.
— Что такое? — недоумевает Легкий и не знает, что ему делать.
Несомненно, что это кричат на нашей машине и нам. Но кто? И надо ли ему подчиняться? Не знали мы, что старая смена распущиков ушла домой, а на их место заступила новая и новый передел уже будет выглаживать тот самый усач, который только что был возле пас и взял накладную из передела, и что он и его новый товарищ будут над нами хозяевами до четырех часов дня.
— Гай! Гай! Гай! Чертова козюля, я тебе сейчас морду всю побью! — орет кто-то на той стороне машины.
И прежде чем мы успели понять, в чем дело, из-за машины выскочил прежний усач, с мокрой и грязной тряпкой в руках, и начал хлестать Легкого прямо по голове и лицу. Хлестать и приговаривать:
— Гай, гай, козюля, гай! Я кому кричу «гай»? Ты зачем тут сидишь, а? Мух ловить?
Оказывается, теперь надо вертеть вертушку под новую команду. Легкий налег на мотыль, а усач побежал обратно. Но он не успел, видно, добежать до своего рабочего окна, а там надо было остановить машину, иначе лава пройдет мимо окна, а другой распущик, напарник этого, дал свою
команду, чтоб Легкий перестал вертеть. Но у него тоже своя команда, не похожая на «гай». Он крикнул:
— Ой!
А Легкий знай крутит, знай крутит. Я не успеваю класть халявы в промежутки, он совсем ошалел.
— Стой, Легкий, стой! — кричу я ему.
Он остановился. Над нами хохочут наши соседи, работающие на других машинах, такие же ребятишки, как и мы. Но у них есть опыт, а у нас его еще нет. Усач и его товарищ показались из-за машины. Товарищ усача был высокий и худой, и лицо у него было доброе.
— Ты, мальчик, что, первый день работаешь? — спрашивает он Легкого.
— Да,— отвечает Легкий, не глядя на них.
— Ну ничего, все наладится! Нас тоже учили. Так вот знай: он будет кричать «гай», а я — «ой». Ты, значит, и прислушивайся к нашим голосам. А остальные тебя не касаются.
И они опять ушли на свои места.
У Легкого все лицо было в грязи, словно у поросенка, когда он вылезет из лужи. Он начал утираться рукавом зипуна, но От этого чище не стал. Мне было и жалко его, и смех разбирал: больно уж он черный стал, словно трубочист. Но я все же сдержался, даже не усмехнулся ни разу. Зато девушки-подносчицы хохотали до упаду, глядя на него.
— Тебе больно, Легкий? — спрашиваю я его.
— Да нет, ничуть не больно. Но обидно, черт побери! Главное, ни за что отхлестал.
После мы узнали, что не один этот усатый любит хлестать вертунов и посылыциков грязной тряпкой, а почти все распущики. У них в котле есть тряпки такие. Тряпка нужна им для охлаждения железного шеста, на котором насажена гладилка.
— Гай!..
Легкий начинает крутить.
— Гай!
Легкш: останавливается, я кладу халяву.
— Гай!
Снова Легкий налегает ка мотыль.
— Гай! Стой машина!
И работа опять пошла как полагается.
Размеренно, почти через равные промежутки, покрикивают распущики на всех машинах, им в ответ погремли-вают шестерни колес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26