А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 

Годы и годы на людей вроде него — предпринимателей, финансистов, евреев — сыпались шпильки и осуждения, и он чувствовал, что бежать в такой момент значило бы сыграть на руку этим критиканам. Кроме того, война началась, но ничего не происходило, и первоначальная паника сменилась успокоенностью. Абсурдная вера в способность дипломатов отвратить катастрофу росла, люди вновь начали смеяться и думать, что поддались панике без всякой причины. Враг оказался более робким, чем они предполагали, а их оборона была такой надежной, какой они ее считали.
Когда катастрофа все-таки разразилась, шок оказался тем сильнее, и даже такой человек, как Бронсен, обычно сверхпредусмотрительный и ко всему готовый, был застигнут врасплох. Он тянул, не в силах осознать, что крах был таким абсолютным, как указывали все получаемые им сведения. Кроме того, Юлии в Париже не было, а без нее он не хотел уезжать. Она находилась где-то на юге, в Камарге, в домике неподалеку от моря, снимая его каждое лето, которое проводила во Франции, полностью успокоенная, подобно всем. Как обычно, она уехала, не сообщив куда — в подобных случаях она ревниво оберегала свое уединение. И вот, вместо того чтобы уехать на одном из последних паромов через Ла-Манш, пока они еще ходили, он остался в надежде, что она приедет, и рисовал себе кошмарные видения того, что произойдет, если она приедет, и не застанет его.
Когда стало ясно, что катастрофа неумолимо надвигается, он ответил типичной бравадой, в какой-то мере извращенной, — и отправился в ресторан «Гран Вефур» с десятком друзей, которых ему удалось собрать, и устроил прощальный обед. Среди этих друзей был Жюльен Барнёв.
Великолепным и роскошным был этот обед, хотя обслуживание оставляло желать лучшего — мысли официантов были заняты другим. К счастью, профессионализм шеф-повара взял верх, а поставки провизии еще не прервались. В конце Бронсен произнес короткую речь в необычайно, почти истерически веселом тоне.
— Повсюду перед собой, друзья мои, вы видите лучшее из того, что могут предложить две тысячи лет цивилизации. Перед нами прекрасная дамасская скатерть из ткани, созданной на Ближнем Востоке среди семитских наций, но в действительности, если не ошибаюсь, изготовленная в Лионе. Она покрывает стол из красного дерева, спиленного в Америке, перевезенного на судне с экипажем точно таким же, как те, которые тысячелетиями занимались доставкой товаров. Стол стоит на обюссонском ковре, пусть потертом и грязном, но с узором, восходящим к Людовику Четырнадцатому и повторяемым искусными тружениками на той же фабрике с тех самых пор.
И все это для того, чтобы приблизить к нам еду, которую мы едим ножами и вилками в манере, заимствованной нами из Оттоманской империи, и подававшуюся перемена за переменой в стиле, который мы прежде называли русским.
Здесь мы приближаемся к предгорьям цивилизации. По этой причине я все выбирал с большим тщанием. Мы начали, не так ли, паштетом из печени гусей, безупречно выращенных на птичьем дворе какого-нибудь фермера в Дордони, откормленных сливками и кукурузой, увезенных на железнодорожную станцию и отправленных дальше по железной дороге, построенной англичанами. Воздаю им должное. Что бы мы ни думали о наших союзниках, никто не может отрицать, что они строят прекрасные железные дороги.
Затем рыба, чудесная рыба, великолепная рыба, дуврский палтус, пойманный в Атлантическом океане моряками, которые за один день способны выловить достаточно, чтобы накормить пять тысяч. Как видите, несмотря на мое происхождение, я не прочь прибегнуть к христианскому образу, чтобы проиллюстрировать свое положение. Его подали нам слегка поджаренным и под изысканным соусом, который первым попробовал сам кардинал Мазарини.
Затем — достижение Франции, самого сердца Франции. Барашек, вскормленный на солончаковых равнинах Вандеи, с картофелем по рецепту Дофине и большим блюдом фасоли, выращенной на огороде под Парижем и приготовленной по-провансальски в оливковом масле из Люберона. Незатейливая еда без прикрас, так как мы должны распрощаться с излишествами нашего прошлого.
Затем сыры, доставленные из всех уголков страны, усовершенствовавшиеся на протяжении десятилетий, в напоминание нам о том, чего могут достичь цивилизации, когда всей душой предаются искусствам мирного времени. Подумайте о пастухах, пасущих своих коз, и овец, и коров; о фермерах, доящих их изо дня в день. Подумайте об их женах, и сыновьях, и дочерях, носящих ведра, и отделяющих сливки от обрата, и надзирающих за свертыванием. Подумайте о добрых женщинах Нормандии, изготовивших этот чудесный камамбер; воздайте должное людям, чьи сыры заплесневели под Рокфором, но сумевшим понять, что изящные голубые пятнышки, появившиеся на них, были чудом, а не бедой. Затем представьте себе ленточки путей — дороги, точно жилки, оплетающие всю страну, по которым разъезжают возчики, чтобы забирать плоды этих трудов по поручению торговца, который уже использовал сложную сеть контактов, свои финансовые щупальца, чтобы определить цену и покупателя. И все для того, чтобы мы могли отобедать здесь, пока на нас движутся армии.
И все это время, господа, с нами было вино. Гервюр-траминер, который мы пьем здесь как наш в последний раз. Надеюсь, создавшие его виноделы простят мне, если я скажу, что вкус его уже не будет столь хорош завтра, когда мы должны будем пить — или не пить — его как немецкое. Шампанское, уникальное творение цивилизованной истории, зависящее от сочетания наилучших приемов шампанизации с созданием стеклянной бутылки и пробки и воссоединения их в миг божественного озарения. Бургундское — густое, земное, утонченное вино, хранящее в каждой бутылке частицу наших душ, так что всякий раз, когда мы его пьем, мы, сами того не зная, становимся еще более французами.
А теперь, потому что мы закурили сигары — привезенные из Гаваны, выгруженные в Гавре и пополнившие склад магазина настолько преуспевающего, что он смог специализироваться только на сигарах, — а теперь, господа, мы приступаем к нашему коньяку.
Тут слова изменяют мне. Ничто в анналах литературы не способно уловить самую суть коньяка, который пьют друзья-единомышленники после прекрасного обеда. Вы это знаете, вы все. Я не сказал ничего вам неизвестного. Преуспел ли Расин? Удалось ли Гюго уловить его суть? Поймали ли ее Вольтер и Дидро? Нет и нет. Они понимали ограниченность своих возможностей и даже не пытались, а кто я такой, простой предприниматель, чтобы взять на себя задачу, перед которой отступили гении?
Я только скажу вам, что все это — еда, вино и даже коньяк — ничто в сравнении с тем, чему они открывают возможность, а именно: непринужденному, ничем не стесняемому торжеству дружбы, явленному через беседу. Мы сидим здесь уже почти три часа в совершенной гармонии, зная друг друга много лет, а в некоторых случаях и десятилетий. Мы сумели, рад сказать, не заговорить о войне, ведь это наша последняя Тайная Вечеря — опять моя образность, прошу прощения, — восславление цивилизации, а не поминки по ней. Мы, мне кажется, говорили тут о литературе. Некоторые из вас, как я слышал, обсуждали постановку «Тоски», отмененную на прошлой неделе, и утешались тем, что присутствовали при том, как ею дирижировал Фуртвенглер в Милане три года назад. Кто-то жаловался на то, что Сезанна теперь считают хорошим художником. Мой друг Жюльен, у которого есть Сезанн, был вежлив и сдержан. И к лучшему, что тут нет моей дочери, потому что она была бы категоричнее в своем ответе.
Такая утонченность, господа! Такая деликатность высказываний, такая глубина вкусов. Но не в этом для меня квинтэссенция цивилизации. Нет! Вместо того я слышу, как моего уха мягкими губами касается богиня, когда мой друг вон там наклоняется через стол и спрашивает, правда ли, что общий знакомый разъехался с женой.
Сплетни, скажете вы. Пустая болтовня. Да, господа. Люди в окопах, люди, умирающие с голоду, люди в цепях не имеют досуга для сплетен. Сплетни — это продукт свободного времени, избытка и комфорта. Сплетни — творение цивилизации и плод дружбы. Ведь когда мой друг тут задал свой вопрос, он передал информацию, необходимую для того, чтобы скреплять тонкие сплетения дружбы. Вопрос про друга, с которым дружишь не одно десятилетие, но которого видишь так редко, что знакомство это кануло бы в прошлое, если бы тень его не питали приношениями сплетен. И еще подумайте: мой друг, эльзасский предприниматель, задал вопрос писателю, наполовину итальянцу, о браке нормандского адвоката и парижской дамы отдаленно аристократического происхождения. И все это на обеде, данном мной, родившимся евреем. Где найти лучшую квинтэссенцию цивилизации, чем эта? Сплетня связывает трех людей — сплетничающих и предмет их сплетен — воедино. При частом повторении она связывает воедино все общество.
Боюсь, друзья мои, в будущем у нас уже не будет времени для сплетен, и нас разбросает так далеко, что никто уже не сможет стать предметом сплетен. И потому, в заключение этого обеда, я объявляю цивилизацию закрытой. Она была прекраснейшим плодом человеческого духа, пожалуй, слишком уж прекрасным, чтобы просуществовать долго. Мы должны оплакать ее кончину и превратиться в зверей, чтобы пережить то, что нас ждет. Господа, прошу вас встать. Наш тост — «Цивилизация»!
Три часа спустя Клод Бронсен сел в свой автомобиль, нагруженный канистрами с бензином на заднем сиденье и банками консервов, потому что он как мог подготовился на все возможные случаи, и начал с трудом пробираться на юг по дорогам, уже забитым беженцами. Он заранее условился с Юлией о встрече в Марселе, сказал, чтобы она отправилась туда, если случится что-либо ужасное. Ему даже в голову не пришло, что она может быть в безопасности вдали от него, как никогда не приходило в голову, что ему может быть хорошо, если ее не будет рядом. Шесть недель спустя в Марселе его арестовала французская полиция как еврея-иностранца и отправила в лагерь для задержанных лиц в Ле Милле. Три месяца спустя в зимние холода он умер от пневмонии, вызванной недоеданием. На следующее утро его закопали в ничем не помеченной могиле.
Жюльен был растроган и несколько удивлен этим прощальным тостом, он никак не ожидал, что человек вроде Бронсена был способен на подобную речь, — времена, видимо, воздействовали на людей самым странным образом. Он был приглашен на обед, потому что его вызвали в Париж ознакомиться с чьей-то диссертацией, и он воспользовался случаем проверить, не вернулась ли Юлия в свою квартиру. Когда там никто не откликнулся, он посетил дом Клода Бронсена в Нейи-сюр-Сен, где застал его за торопливыми сборами и впервые в нерешительности, как поступить. Жюльен посоветовал ему уехать в Англию, пока еще можно: он отыщет Юлию и обеспечит, чтобы она последовала за ним туда.
— Если она на юге, то пока непосредственная опасность ей не угрожает. Ваше положение, по-моему, гораздо рискованнее. Если вы останетесь, она будет тревожиться за вас, а не думать о себе. Так что уезжайте. Отправляйтесь в Нормандию, где, возможно, найдете еще действующий порт.
Но он не захотел. Он не мог допустить, чтобы Юлия была чем-то обязана кому-то, кроме него. Это была его величайшая слабость, черта, почти обесценивавшая все лучшее, что он сделал для нее как отец. Даже в подобных обстоятельствах он не отступил, не позволил кому-то еще защитить ее, и уж тем более он не хотел, чтобы она оказалась обязанной именно Жюльену.
— Нет. Лучше, чтобы мы были вместе. Я ее найду, и мы отправимся в Марсель. Об этом я ее уже предупредил. У меня заказан номер в отеле и есть контакты с пароходной компанией. Нам потребуются несколько виз, и только. Возможно, она уже ждет меня там.
Жюльен повторил свое предложение, затем отступил и принял приглашение на обед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71