Его успокаивала уверенность, что Феликс отправился на юг собирать войско для освобождения Клермона. Потому-то известие о мятеже в Везоне под предводительством Кая Валерия так его потрясло. Подобного оборота событий он не предвидел, ибо, как и сам Феликс, никогда не воспринимал всерьез набожного, но узколобого дурака, у которого отнял епископство.
А Кай готовился уже четыре месяца — с момента избрания Манлия — и понимал, что отсутствие в области и Манлия, и Феликса дает ему тот единственный шанс, который больше никогда не представится. Через несколько часов после отбытия посольства к бургундскому двору он уже выступил с теми, кого уговорами, подкупами или угрозами перетянул на свою сторону. Церковь была захвачена, а ее казна, недавно пополненная золотом Манлия, открыта. Каменщиков отрядили на восстановление и укрепление стен. Всех людей Манлия в городе разоружили, а потом предложили им выбор: отречься от своего господина или лишится правой руки, чтобы они не могли за него сражаться. Почти все выбрали первое. Никаких шагов к тому, чтобы лишить Манлия сана, не предпринималось: успеется, а пока готовились обвинения в казнокрадстве, чтобы выдвинуть их, едва он вернется. Кай не недооценивал ни епископа, ни двоюродного брата и понимал, что времени у него не много. Манлий — могущественный человек и в своих поместьях может собрать значительное войско. Более того, в самом городе было тревожно: избранный единодушно Манлий пользовался поддержкой Фауста, был представителем Бога.
Не так-то легко было укрепить и защищать Везон. Обветшавшие стены были слишком слабы, а горожане не умели толком сражаться. Кай послал гонцов на юг со всем золотом Манлия нанять войско, но пока не получил от них никаких известий. А до прибытия наемников или возвращения с войсками Феликса, поставленного перед fait accompli, открыто объявить войну епископу было бы немыслимой глупостью.
Поэтому Кай Валерий трудился, укрепляя стены и решимость горожан. Последнее требовало чего-то эффектного, такого, что ясно доказало бы всем непригодность Манлия. И кто лучше подходил для этого, чем София?
О ней и так уже ходили всякие слухи. Не потребовалось много усилий, чтобы раздуть их в праведный гнев. София была странной, высокомерной и отчужденной — чистейшая латынь — и теперь почти непонятная для галльского уха. Она практиковала медицину, которую так легко спутать с некромантией. Она, без сомнения, была сожительницей епископа, того, кому полагалось строго соблюдать безбрачие после того, как его супруга удалилась в женский дом. А главное — она была язычница, обществу добрых христиан предпочитала общество евреев, открыто насмехалась над истиной и своим учением развращала юные умы повсюду. Услышав последнее, София расхохоталась. Их она не могла бы развратить, даже если бы захотела.
Она обыкновенно каждые несколько недель приезжала в город, не из необходимости, ее раб вполне мог позаботиться о ее скромных нуждах, но ей требовался глоток цивилизации, пусть даже такой захиревшей и провинциальной. Останавливалась она в подаренном Манлием великолепном доме, обычно не больше, чем на день-другой, и отправлялась гулять по улицам, где, вслушиваясь в людской гомон, постоянно удивлялась тому, насколько он утешал и успокаивал ее. Ведь с ее образованием тяги к буколике она не впитала, и на своем холме она жила, спасаясь от вездесущих признаков упадка, а не ради того, чтобы купаться в жизнетворных эманациях природы. Более того, природа ее не интересовала; она всегда была городской жительницей, и ее скорее ужасала жестокость первозданной глуши, чем поражала его красота.
А кроме того, она начала учить Сиагрия. Однажды молодой человек пришел к ней и попросил дозволения говорить, а потом выпалил, не согласится ли она давать ему уроки. Его глаза заклинали не отсылать его и не насмехаться над ним, как постоянно делал его приемный отец. София никогда бы так не поступила, но поначалу и учить его не хотела. Она прекрасно понимала, что просит он не из тяги к философии, а из желания с помощью ее наставлений стать ближе к Манлию, проявить себя и завоевать его уважение.
В обычных обстоятельствах она бы отказалась, но сейчас других учеников у нее не было, и, видя перед собой такого гордого, но такого потерянного (желание завоевать уважение и любовь Манлия были так очевидны) юнца, она не смогла его отослать: А только вздохнула от дурного предчувствия и улыбнулась.
— Ну конечно, с радостью.
Его улыбка, полная облегчения и радости — такая обаятельная улыбка, — несколько ее успокоила.
— Вот первый тебе урок: перестань стоять передо мной навытяжку. Я буду твоей проводницей, а не учительницей. Я буду помогать тебе, а не наставлять. А это значит, что говорить ты должен свободно, и я запрещаю тебе принимать на веру то, что я буду тебе говорить. Ты меня понял?
По его лицу скользнуло недоумение, детская обида. Сердце у Софии упало.
— Ну хорошо, молодой человек. Но если ты еще раз назовешь меня «госпожа», я вышвырну тебя за порог. Надеюсь, ты еще будешь относиться ко мне с уважением. Но пока я его ничем не заслужила. Вот когда заслужу, тогда и называй меня госпожой.
И она начала с неглубоких, упрощенных бесед. Его невежество было полным: мальчик едва понимал основы. Рано или поздно он спрашивал: «Как ты можешь говорить такое? В Библии сказано…» или «Как это жизнь есть поиск? Чего мы ищем? Ведь достаточно веры!»
И она пыталась объяснить — простыми понятными словами — и почти каждый раз убеждалась, что он ее не понимает.
— Так как нам определить различие между пониманием и верой? — продолжала она, потому что видела: он хотел, чтобы она продолжала, и решила не отступать, пока оставалась надежда увидеть в его глазах хоть проблеск понимания.
Но так и не увидела. Его ум давно уже был закрыт, забаррикадированный священниками и библиями. Быть может, у нее не хватало сил, не хватало умения, чтобы прорваться и впустить в эту косность свет. Ей следовало бы сдаться, но она также видела, что при слабости разума душа у Сиагрия была чистая. В нем не было ни жестокости, ни злобы, и он сам никогда не сдавался, хотя временами в своем желании понять готов был расплакаться от отчаяния.
— Попробуем исходить из такой посылки: индивидуальная душа уподобляет себя Богу через совершенствование понимания, чего достигает через созерцание, а добродетель есть отражение этого понимания…
Философское клише, бесконечно повторяемое почти восемь столетий, — София принимала его как данность. Даже в Марселе никто ни разу не усомнился в этом постулате. Однако он дошел до ушей Кая, и он усмотрел в нем костер, на котором можно сжечь Манлия.
Женщина епископа учит, будто люди могут стать Богом. Она бросает вызов Всевышнему, учит юношей, будто в Спасителе нет нужды, будто вера нелепа, а сама она равна Христу. Она опровергает Откровение Иоанна Богослова, осмеивает верующих, а Манлий защищает ее и поддерживает. Что это за епископ, поощряющий свою паству не верить?
Она была настолько не от мира сего или лучше будет сказать — высокомерна, чтобы, проходя по улице, замечать косые взгляды или, выходя из дома, слышать перешептывания. Она просто не обращала внимания — мнение таких людей никогда не имело для нее ни малейшего значения. Их пересуды отвлекали ее не более, чем жужжание мух.
Южная Галлия не походила на Восток; монашество не привилось настолько, чтобы в почти каждом городе собирались сотни или даже тысячи монахов. Тем не менее многие собирались в неформальные братства, зачастую занимали заброшенные виллы или городские дома, утверждали — нередко силой — свое на них право и похвалялись чистотой своей веры. Они более других страшились бургундов, ведь король-арианин, еретик, не станет им покровительствовать, а напротив, охотно выслушает жалобы ущемленных владельцев захваченного имущества.
Не потребовалось особых усилий, чтобы убедить их, что истинную веру нужно защищать, а развращенность в лице Софии остановить. Утром накануне первого совещания Манлия с бургундским королем они собрались у ее дома и стали ждать. Их было не больше десятка, но больше и не требовалось, хотя мало-помалу там собралась толпа. Среди них были пьяные, что тогда было вполне обычно, ведь почти все они были молоды и не признавали над собой никого.
Тем не менее, они понятия не имели, что им делать, и ждали, чтобы кто-нибудь их направил.
Когда София вышла из дома и увидела их, она остановилась. У нее мелькнула мысль, что надо бы вернуться. Даже она почувствовала разлитую в воздухе угрозу. Поступи она так, история изменилась бы в бесчисленных малостях. Но она осталась верна философии, которую практиковала всю жизнь. Она не боялась и после краткого мига, когда низшая, предательская часть ее разума послала по телу дрожь испуга, поборола страх и овладела собой.
И она пошла по улице к пустырю, который некогда был форумом, а сейчас едва ли заслуживал называться рыночной площадью. Она увидела, что впереди ее ждет Сиагрий, и расслабилась, почувствовала облегчение и рассердилась на себя. Она знала, что он не причинит ей зла.
— Тебе грозит беда, — сказал он. — Надо найти безопасное место. Пойдем со мной.
Она пошла с ним. Он отвел ее в церковь и там забаррикадировал.
Когда был найден труп Изабеллы, известие распространилось по городу с быстротой поветрия. Ее супруг сам пришел за телом. Хотя им все еще владел праведный гнев, он сожалел об утрате этой хорошенькой, легкомысленной, непослушной девочки, к которой был по-своему привязан. В то же время он, конечно, сознавал, что поступил справедливо и, более того, волен теперь жениться снова и произвести на свет законного наследника, в котором она ему отказала.
Не хотелось ему и задерживаться в городе дольше необходимого. Он был основательно напуган, причем не только чумой, ему хотелось поскорее добраться в безопасную Аквитанию, на английскую землю, и сделать это до того, как французы догадаются, кто повинен в том, что ворота Эг-Морта открылись. А они распахнутся не позже, чем через неделю. Но безрассудная выходка жены накануне сорвала его планы, и теперь ему придется задержаться еще на несколько дней. А потому приказал продолжать укладывать вещи, а сам поспешил подать жалобу властям об убийстве. Если посчастливится, он уедет прежде, чем станет слишком поздно, а если поскачет один, приказав слугам следовать за ним, когда смогут, то, пожалуй, сумеет ускользнуть от любой погони.
Магистрату понадобилось лишь несколько часов, чтобы установить, что прошлой ночью Изабелла де Фрежюс заходила в дом, где проживал Лука Пизано, неподалеку от еврейского квартала. Это ясно значилось в двух документах депозитария, хранившихся в отдельной папке под кодом Reg. Av.48 в архивах Ватикана, — Жюльен обнаружил эти сведения еще в 1942 году, но вернулся к ним много позже. Невзирая на трудности военного времени, он в начале 1943 года запросил из Рима копии содержимого папки; просьбу исполнили, потому что он был известен архивариусу и потому что тогда ему следовало оказать внимание как активному стороннику правительства Виши.
Ему следовало бы заинтересоваться папкой много раньше, и когда копии наконец прибыли, он запоздало рассердился на отца Юлии. Ведь он прекрасно помнил, что у него в тот день был выбор: остаться работать в невыносимой жаре или поспешить уйти ради долгого обеда с Клодом Бронсеном. К тому же он как раз сумел получить разрешение посетить Золотой Дом Нерона и хотел показать его Бронсену. Искушение было слишком велико. Папка оставалась непрочитанной еще восемнадцать лет.
Когда документы прибыли, он понял, чего не заметил и почему ему следовало быть внимательнее. Убийство полагалось бы расследовать обычным путем, но дело быстро забрали у магистратов и передали папскому чиновнику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71