Потом госпиталь поколесил по железным дорогам, в предполье Волховского фронта, и уже в конце января 1942 года проследовал в полном составе через Мясной Бор.
Было непривычно тихо. 2-я ударная продвинулась уже вперед. Дороги накатали по снегу на славу, зимняя суровая стужа сковала болота, о которых медики и не подозревали. Хотели расположиться в деревне Вдицко. Но едва подобрались к ней, а ехали на лошадях, на них и имущество везли, как вдруг налетели «юнкерсы», принялись бомбить.
— Нет, — сказал начальник госпиталя Юмаев, осмотрев уцелевшие после налета избы, — сюда мы заползать не будем. Опасно… Лучше в палатках и в лесу, там безопаснее будет.
Шура Капецкая трудилась самозабвенно. Вместе с подругами снег расчищала в густом березняке, помогала мужчинам ставить палатки, раненых обихаживала: меняла им повязки, поила лекарством, бинты стирала, натапливая для этого воду из снега. Времени на сон оставалось мало, постоянно хотелось спать, но очень уж много было работы. Раненые шли потоком, подвозить их не успевали, а после первого окружения в марте — о нем они, правда, только слыхали смутно — становилось хуже и хуже. И лекарств не хватало, о новых бинтах и думать забыли, с питанием возникли перебои, и вывоз раненых застопорился. Все вокруг ели лошадей. И убитых, и тех, что сохранились еще, а Валера Падерин основную часть конского состава ухитрился сберечь, хотя с кормом для лошадей была и вовсе беда.
Девчонки, подруги Шуры, из тех, кто были тихвинские и из Ленинграда эвакуированные, дружили с Валерой, помогали ему лошадей спасать, поскольку о другом транспорте в госпитале почти не знали, а дороги в апреле как таковые исчезли. Нина и Тамара Щепкины, двоюродные сестры, две Маши — Каширина и Макеева, Лена Иванова и еще одна Мария — Кутузова… А больше других Шурочка старалась, лошадок ей страсть как было жалко — благородных, терпеливых, молча страдающих животных.
Рубили ветки, запаривали их, тем и кормили бессловесную скотину, стойко терпевшую невзгоды вместе с людьми.
— Лошадь — существо гордое, — объяснял Валера-ветеринар Шурочке, она чаще других прибегала приласкать животных. — Ты вот посмотри сама… Если коняга упадет, вытаскивая непосильный воз, застрянет в снегу или в болоте, она всегда старается встать, вроде бы извиняется перед человеком за проявленную слабость, неловко ей… И упаси боже бить упавшую лошадь!. Все равно что ребенка ударить…
Не только Шурочка, но и подружки ее, как только выдавалось свободное время, приходили приласкать лошадей, поговорить с ними. После чего вроде бы и души их обмякали, черствеющие среди сплошных страданий, кровавых и горячечных будней госпитальной жизни.
…Хоть и в лесу стоял госпиталь, но сверху хорошо просматривался, и бомбили его немцы исправно, не по одному разу в день. Постепенно здесь скапливались бойцы и командиры из частей, подходивших к месту будущего прорыва. Они попадали под бомбежки, и раненых в госпитале прибавлялось. Страдали от ударов с неба и сами медики. В один из налетов погиб замечательный хирург, прекрасный человек военврач Картозия. Узнала про это вроде бы и притерпевшаяся к смертям Шурочка Капецкая и расплакалась. И еще жалко ей было повара Антошу Архипова, балагура и весельчака. Его тоже не миновала бомба. А чуть позднее Шурочка и вовсе страшную вещь узнала.
Сидела она с Тоней Богомазовой и Надей Осиповой в палатке, когда пришел легкораненый боец и сказал:
— Сейчас комиссар троих расстрелял у костра…
— За что? — вскрикнула Шурочка.
Тут они и узнали, что отдельные люди в тяжких условиях не выдерживали испытаний и преступали нормы человеческой морали и нравственности. Конечно, все были голодны сверх меры, но недопустимо варварство. Красноармейцы, которые обнаружили мародеров, разыскали комиссара и привели виновников к костру. После короткого расследования расстреляли преступников в присутствии остальных бойцов.
История эта напугала Шуру. Погибнуть она почти не боялась, а вот от того, что потом над ней, мертвой, могут глумиться, было девчонке очень страшно.
Перед самым выходом из окружения медикам дали по горсточке сухарных крошек. Их залили кипятком, и получилось на каждого по целой кружке тюри. Она так вкусно отдавала хлебным духом, что появилась надежда: все обойдется, госпиталь выберется из болот и уже там, на Большой земле, продолжат они милосердное дело.
Так и пошли на выход, повинуясь разработанному графику, группами, в которых были медики и закрепленные за ними ранбольные, с промежутками во времени в пятнадцать — двадцать минут. Не шли они, а, скорее, ползли эти несколько километров, помогая при этом раненым. Немцы били по ним в упор, справа и слева от конвейера смерти, кричали: «Рус! Иди сюда, сдавайся!»
Когда Нину Щепкину смертельно ранило осколком снаряда, умирая, она попросила взять из кармана комсомольский билет.
А сестра ее, Тамара, пришла к Мясному Бору на коленях: ноги ее уже не держали.
58
Происходящее к западу от Мясного Бора разрывало Мерецкову сердце. Кирилл Афанасьевич не покидал командного пункта 59-й армии, не спал почти и не ел, ожидая первых выходцев из 2-й ударной. Когда 22 июня потянулись оттуда первые сотни раненых бойцов и командиров, одолевших адов коридор, он несколько воспрянул духом, поверил в благополучный исход героической эпопеи.
В глубине души он понимал, что лично виноват в сложившейся ситуации. Нельзя было надеяться на мифическую армию, обещанную Ставкой, надо было выводить армию после первого окружения в марте. Но кто бы его понял, заикнись он тогда об этом? Установка была наступательная, и основания для доброй надежды тогда сохранялись.
Мерецков хорошо понимал, что в целом, в масштабе Красной Армии, мы воюем неверно. Где еще такое видано, чтоб против одной 18-й германской армии действовало до десятка наших! Одних у него, Мерецкова, четыре… Правда по численности армии наши поменьше, но все-таки против одной — восемнадцатой. Да еще против шестнадцатой генерала Буша дерется весь Северо-Западный фронт Курочкина.
А все потому, что боеприпасов не хватает, автоматического оружия нет, авиации с гулькин нос, а грамотных командиров и того меньше. Грамотные там остались, откуда он сам непостижимым образом выбраться сумел. Впрочем, собственной его заслуги в том не было. Каприз судьбы, вернее, хозяина. Лаврентий Павлович подобного рода капризами не отличается, принцип у него волчий: чем больше овец перережешь, тем лучше. Берия на особый лад диалектику понимает, верит, что количество жертв дает власти хозяина и его собственной новое качество.
«У Александра был граф Аракчеев, у Наполеона — маршал Даву, — размышлял потаенно Мерецков, когда маячила, застилая все в окоеме, тень черного человека с резиновым шпицрутеном в руке. — А у него этот…»
Страшную фамилию Мерецков даже в уме старался не произносить. Он вспоминал слова Толстого, вычитанные им в «Войне и мире», о том, что в механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы… Они всегда есть, утверждал Лев Николаевич, всегда являются и держатся, хотя несообразным кажется их присутствие и близость к главе государства.
Сейчас, когда судьба 2-й ударной решалась в считанные часы, в сознании Мерецкова все чаще возникал образ Шварцмана — Черного человека. Теперь Кирилл Афанасьевич не боялся его, ибо знал, на что тот способен. Кроме того, для себя давно решил: при любом раскладе не сдаваться органам живым. Внутренний голос подсказывал Мерецкову: винить его за 2-ю ударную не будут. Но куда деться от угрызений совести? Конечно, он может свалить все на Хозина, вот и Верховный сказал на Политбюро: «Генерал Хозин нас подвел…» Это верно, всех подвел Михаил Семенович, хотя и действовал, может быть, из лучших побуждений, хотел объединить разрозненные боевые действия, координировать проведение Любанской операции из одного штаба. Слишком много войск — девять армий! — в одних руках? Но как же фон Кюхлер успешно управляет войском, отражающим атаки трех наших фронтов…
Надежда, которая поселилась в сердце Мерецкова 22 июня, сменилась отчаянием, когда в следующую ночь коридор снова заняли немцы. Командующий фронтом понимал, что ему уже попросту нечем очищать горловину прорыва, но все еще надеялся на собственные силы 2-й ударной. И воспрянул духом, когда вскоре с ее штабом восстановилась радиосвязь.
«Общая атака в 22.30», — известили окруженцы.
Всю ночь Мерецков провел на ногах, ожидая выхода 2-й ударной из Долины Смерти. Там полыхало сплошное зарево, доносился сильный рев, в котором глохли, не выделялись звуки ружейной и автоматной стрельбы. А едва посветлело в облачных клочьях небо, появились первые уцелевшие в небывалом пекле красноармейцы и командиры. Шли, ковыляя и падая, иные продолжали ползти к переднему краю, не ведая, что можно уже подняться во весь рост, да зачастую не имея для этого сил.
Всех командиров приводили к Мерецкову, комфронта задавал им только один вопрос:
— Где Власов? Что с командармом?
Кирилл Афанасьевич узнал: минувшим вечером штаб армии двинулся к узкоколейке тремя группами, но был накрыт прицельным артиллерийским и минометным огнем, он разрезал выходивших на неравные части. Меньшая двинулась вперед, кое-кто уцелел, вышел-выполз к Мясному Бору. Другие попятились, отошли в район КП дивизии полковника Черного, надеялись переждать, когда стрельба затихнет и тогда можно будет повторить бросок. Но огонь не стихал до утра. Когда он прекратился, это означало одно: Долину Смерти занял противник.
Еще до того кто-то сказал Мерецкову, будто видел генерала Власова возле узкоколейки. Кирилл Афанасьевич встрепенулся.
— Миша, — сказал он капитану Бороде, верному оруженосцу, — хочешь стать Героем Советского Союза?
— Хочу, товарищ командующий, — тотчас ответил Борода.
— Тогда вперед! Даю тебе танковую роту… Гони вдоль узкоколейки. Доставишь Власова — будет Золотая Звезда и тебе, и тому командиру танка, на котором привезешь генерал-лейтенанта.
«С богом!» — мысленно напутствовал Мерецков адъютанта, когда пятерка танков на полной скорости устремилась в Долину Смерти. Генерал армии не был суеверным, но сейчас молил небо помочь Михаилу Бороде.
…Последнюю атаку, организованную штабом армии в ночь на 25 июня, Иван Михайлович Антюфеев справедливо назвал психической. Она и была таковой — отчаянным штыковым ударом по укрепившимся за двое суток в горловине прорыва немцам.
Правда, атаковать, ставить на карту последнее, что оставалось у армейского командования — яростную решимость, готовность пожертвовать собой во имя Отечества — довелось другим. Дивизия же Антюфеева была зажата между изготовившимися к атаке боевыми порядками русского авангарда и напиравшим на 327-ю дивизию противником с запада. Она защищала участников штурма с тыла.
Но едва атакующие бросились вперед, на ту небольшую относительно площадь, до которой сократился гигантский еще недавно мешок, обрушился огненный шквал. Особенно силен был он у входа в горловину. Этот огнедышащий кратер разделил армию на тех, кто прорвался к Мясному Бору, и тех, кто остался к западу от Долины Смерти, не успел миновать ее или нашел там гибель подобно тысячам других собратьев.
Утром 25 июня директива о малых группах дошла и до штаба Антюфеева. И поскольку исходила она от армейского начальства, первоисточник, естественно не указывался, Иван Михайлович решил, что это местная инициатива. Неудачная атака и это последнее распоряжение спасаться кто как может удручающе подействовали на бойцов и командиров. До того каждый из них осознавал себя частицей единого армейского механизма и полагался во всем на высшее начальство — оно ведь думает за них, заботится по мере возможности и сил, определяет дальнейшую судьбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Было непривычно тихо. 2-я ударная продвинулась уже вперед. Дороги накатали по снегу на славу, зимняя суровая стужа сковала болота, о которых медики и не подозревали. Хотели расположиться в деревне Вдицко. Но едва подобрались к ней, а ехали на лошадях, на них и имущество везли, как вдруг налетели «юнкерсы», принялись бомбить.
— Нет, — сказал начальник госпиталя Юмаев, осмотрев уцелевшие после налета избы, — сюда мы заползать не будем. Опасно… Лучше в палатках и в лесу, там безопаснее будет.
Шура Капецкая трудилась самозабвенно. Вместе с подругами снег расчищала в густом березняке, помогала мужчинам ставить палатки, раненых обихаживала: меняла им повязки, поила лекарством, бинты стирала, натапливая для этого воду из снега. Времени на сон оставалось мало, постоянно хотелось спать, но очень уж много было работы. Раненые шли потоком, подвозить их не успевали, а после первого окружения в марте — о нем они, правда, только слыхали смутно — становилось хуже и хуже. И лекарств не хватало, о новых бинтах и думать забыли, с питанием возникли перебои, и вывоз раненых застопорился. Все вокруг ели лошадей. И убитых, и тех, что сохранились еще, а Валера Падерин основную часть конского состава ухитрился сберечь, хотя с кормом для лошадей была и вовсе беда.
Девчонки, подруги Шуры, из тех, кто были тихвинские и из Ленинграда эвакуированные, дружили с Валерой, помогали ему лошадей спасать, поскольку о другом транспорте в госпитале почти не знали, а дороги в апреле как таковые исчезли. Нина и Тамара Щепкины, двоюродные сестры, две Маши — Каширина и Макеева, Лена Иванова и еще одна Мария — Кутузова… А больше других Шурочка старалась, лошадок ей страсть как было жалко — благородных, терпеливых, молча страдающих животных.
Рубили ветки, запаривали их, тем и кормили бессловесную скотину, стойко терпевшую невзгоды вместе с людьми.
— Лошадь — существо гордое, — объяснял Валера-ветеринар Шурочке, она чаще других прибегала приласкать животных. — Ты вот посмотри сама… Если коняга упадет, вытаскивая непосильный воз, застрянет в снегу или в болоте, она всегда старается встать, вроде бы извиняется перед человеком за проявленную слабость, неловко ей… И упаси боже бить упавшую лошадь!. Все равно что ребенка ударить…
Не только Шурочка, но и подружки ее, как только выдавалось свободное время, приходили приласкать лошадей, поговорить с ними. После чего вроде бы и души их обмякали, черствеющие среди сплошных страданий, кровавых и горячечных будней госпитальной жизни.
…Хоть и в лесу стоял госпиталь, но сверху хорошо просматривался, и бомбили его немцы исправно, не по одному разу в день. Постепенно здесь скапливались бойцы и командиры из частей, подходивших к месту будущего прорыва. Они попадали под бомбежки, и раненых в госпитале прибавлялось. Страдали от ударов с неба и сами медики. В один из налетов погиб замечательный хирург, прекрасный человек военврач Картозия. Узнала про это вроде бы и притерпевшаяся к смертям Шурочка Капецкая и расплакалась. И еще жалко ей было повара Антошу Архипова, балагура и весельчака. Его тоже не миновала бомба. А чуть позднее Шурочка и вовсе страшную вещь узнала.
Сидела она с Тоней Богомазовой и Надей Осиповой в палатке, когда пришел легкораненый боец и сказал:
— Сейчас комиссар троих расстрелял у костра…
— За что? — вскрикнула Шурочка.
Тут они и узнали, что отдельные люди в тяжких условиях не выдерживали испытаний и преступали нормы человеческой морали и нравственности. Конечно, все были голодны сверх меры, но недопустимо варварство. Красноармейцы, которые обнаружили мародеров, разыскали комиссара и привели виновников к костру. После короткого расследования расстреляли преступников в присутствии остальных бойцов.
История эта напугала Шуру. Погибнуть она почти не боялась, а вот от того, что потом над ней, мертвой, могут глумиться, было девчонке очень страшно.
Перед самым выходом из окружения медикам дали по горсточке сухарных крошек. Их залили кипятком, и получилось на каждого по целой кружке тюри. Она так вкусно отдавала хлебным духом, что появилась надежда: все обойдется, госпиталь выберется из болот и уже там, на Большой земле, продолжат они милосердное дело.
Так и пошли на выход, повинуясь разработанному графику, группами, в которых были медики и закрепленные за ними ранбольные, с промежутками во времени в пятнадцать — двадцать минут. Не шли они, а, скорее, ползли эти несколько километров, помогая при этом раненым. Немцы били по ним в упор, справа и слева от конвейера смерти, кричали: «Рус! Иди сюда, сдавайся!»
Когда Нину Щепкину смертельно ранило осколком снаряда, умирая, она попросила взять из кармана комсомольский билет.
А сестра ее, Тамара, пришла к Мясному Бору на коленях: ноги ее уже не держали.
58
Происходящее к западу от Мясного Бора разрывало Мерецкову сердце. Кирилл Афанасьевич не покидал командного пункта 59-й армии, не спал почти и не ел, ожидая первых выходцев из 2-й ударной. Когда 22 июня потянулись оттуда первые сотни раненых бойцов и командиров, одолевших адов коридор, он несколько воспрянул духом, поверил в благополучный исход героической эпопеи.
В глубине души он понимал, что лично виноват в сложившейся ситуации. Нельзя было надеяться на мифическую армию, обещанную Ставкой, надо было выводить армию после первого окружения в марте. Но кто бы его понял, заикнись он тогда об этом? Установка была наступательная, и основания для доброй надежды тогда сохранялись.
Мерецков хорошо понимал, что в целом, в масштабе Красной Армии, мы воюем неверно. Где еще такое видано, чтоб против одной 18-й германской армии действовало до десятка наших! Одних у него, Мерецкова, четыре… Правда по численности армии наши поменьше, но все-таки против одной — восемнадцатой. Да еще против шестнадцатой генерала Буша дерется весь Северо-Западный фронт Курочкина.
А все потому, что боеприпасов не хватает, автоматического оружия нет, авиации с гулькин нос, а грамотных командиров и того меньше. Грамотные там остались, откуда он сам непостижимым образом выбраться сумел. Впрочем, собственной его заслуги в том не было. Каприз судьбы, вернее, хозяина. Лаврентий Павлович подобного рода капризами не отличается, принцип у него волчий: чем больше овец перережешь, тем лучше. Берия на особый лад диалектику понимает, верит, что количество жертв дает власти хозяина и его собственной новое качество.
«У Александра был граф Аракчеев, у Наполеона — маршал Даву, — размышлял потаенно Мерецков, когда маячила, застилая все в окоеме, тень черного человека с резиновым шпицрутеном в руке. — А у него этот…»
Страшную фамилию Мерецков даже в уме старался не произносить. Он вспоминал слова Толстого, вычитанные им в «Войне и мире», о том, что в механизме государственного организма нужны эти люди, как нужны волки в организме природы… Они всегда есть, утверждал Лев Николаевич, всегда являются и держатся, хотя несообразным кажется их присутствие и близость к главе государства.
Сейчас, когда судьба 2-й ударной решалась в считанные часы, в сознании Мерецкова все чаще возникал образ Шварцмана — Черного человека. Теперь Кирилл Афанасьевич не боялся его, ибо знал, на что тот способен. Кроме того, для себя давно решил: при любом раскладе не сдаваться органам живым. Внутренний голос подсказывал Мерецкову: винить его за 2-ю ударную не будут. Но куда деться от угрызений совести? Конечно, он может свалить все на Хозина, вот и Верховный сказал на Политбюро: «Генерал Хозин нас подвел…» Это верно, всех подвел Михаил Семенович, хотя и действовал, может быть, из лучших побуждений, хотел объединить разрозненные боевые действия, координировать проведение Любанской операции из одного штаба. Слишком много войск — девять армий! — в одних руках? Но как же фон Кюхлер успешно управляет войском, отражающим атаки трех наших фронтов…
Надежда, которая поселилась в сердце Мерецкова 22 июня, сменилась отчаянием, когда в следующую ночь коридор снова заняли немцы. Командующий фронтом понимал, что ему уже попросту нечем очищать горловину прорыва, но все еще надеялся на собственные силы 2-й ударной. И воспрянул духом, когда вскоре с ее штабом восстановилась радиосвязь.
«Общая атака в 22.30», — известили окруженцы.
Всю ночь Мерецков провел на ногах, ожидая выхода 2-й ударной из Долины Смерти. Там полыхало сплошное зарево, доносился сильный рев, в котором глохли, не выделялись звуки ружейной и автоматной стрельбы. А едва посветлело в облачных клочьях небо, появились первые уцелевшие в небывалом пекле красноармейцы и командиры. Шли, ковыляя и падая, иные продолжали ползти к переднему краю, не ведая, что можно уже подняться во весь рост, да зачастую не имея для этого сил.
Всех командиров приводили к Мерецкову, комфронта задавал им только один вопрос:
— Где Власов? Что с командармом?
Кирилл Афанасьевич узнал: минувшим вечером штаб армии двинулся к узкоколейке тремя группами, но был накрыт прицельным артиллерийским и минометным огнем, он разрезал выходивших на неравные части. Меньшая двинулась вперед, кое-кто уцелел, вышел-выполз к Мясному Бору. Другие попятились, отошли в район КП дивизии полковника Черного, надеялись переждать, когда стрельба затихнет и тогда можно будет повторить бросок. Но огонь не стихал до утра. Когда он прекратился, это означало одно: Долину Смерти занял противник.
Еще до того кто-то сказал Мерецкову, будто видел генерала Власова возле узкоколейки. Кирилл Афанасьевич встрепенулся.
— Миша, — сказал он капитану Бороде, верному оруженосцу, — хочешь стать Героем Советского Союза?
— Хочу, товарищ командующий, — тотчас ответил Борода.
— Тогда вперед! Даю тебе танковую роту… Гони вдоль узкоколейки. Доставишь Власова — будет Золотая Звезда и тебе, и тому командиру танка, на котором привезешь генерал-лейтенанта.
«С богом!» — мысленно напутствовал Мерецков адъютанта, когда пятерка танков на полной скорости устремилась в Долину Смерти. Генерал армии не был суеверным, но сейчас молил небо помочь Михаилу Бороде.
…Последнюю атаку, организованную штабом армии в ночь на 25 июня, Иван Михайлович Антюфеев справедливо назвал психической. Она и была таковой — отчаянным штыковым ударом по укрепившимся за двое суток в горловине прорыва немцам.
Правда, атаковать, ставить на карту последнее, что оставалось у армейского командования — яростную решимость, готовность пожертвовать собой во имя Отечества — довелось другим. Дивизия же Антюфеева была зажата между изготовившимися к атаке боевыми порядками русского авангарда и напиравшим на 327-ю дивизию противником с запада. Она защищала участников штурма с тыла.
Но едва атакующие бросились вперед, на ту небольшую относительно площадь, до которой сократился гигантский еще недавно мешок, обрушился огненный шквал. Особенно силен был он у входа в горловину. Этот огнедышащий кратер разделил армию на тех, кто прорвался к Мясному Бору, и тех, кто остался к западу от Долины Смерти, не успел миновать ее или нашел там гибель подобно тысячам других собратьев.
Утром 25 июня директива о малых группах дошла и до штаба Антюфеева. И поскольку исходила она от армейского начальства, первоисточник, естественно не указывался, Иван Михайлович решил, что это местная инициатива. Неудачная атака и это последнее распоряжение спасаться кто как может удручающе подействовали на бойцов и командиров. До того каждый из них осознавал себя частицей единого армейского механизма и полагался во всем на высшее начальство — оно ведь думает за них, заботится по мере возможности и сил, определяет дальнейшую судьбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138