На садовой скамейке сиротливо высился чемодан из желтой кожи, перетянутый ремнями, три блестящих замка украшали чемодан, а вокруг не было ни души. «Уж больно нахрапом в руки идет, — пробилась мысль. — Отвертеть такой угол!.. Может, на крючок меня лепят? Не лучше ли отвалить?» Банщик оглянулся по сторонам. Желтый угол манил его к себе, и Жора осторожно двинулся к чемодану…
Горящее бревно упало ему на ноги, искалечив ступни, и Клыков вернулся в страшный мир.
— В Бога, в Христа, в преисподнюю! — выругался он. — И умереть не могу по-человечески… Другим, небось, любимые да дети видятся напоследок, а я перед смертью углы на бану верчу… В душу и мать!
До слуха Георгия донеслись голоса немцев. Не слыша выстрелов, они осмелели и осторожно приближались к горящей часовне. Клыков видел их сквозь дымную пелену и мелькавшее перед глазами пламя, видел неясные расплывающиеся тени, лопочущие на чужом языке. Он подумал о пустых автоматных дисках и вдруг вспомнил о ноже. Собрав последние силы, Клыков встал на колени. С усилием вытянул из чехла нож, зажал в руке и, не обращая внимания на огненные языки, они лизали его со всех сторон, двинулся на коленях, волоча бездействующие ступни.
…Пришельцы отпрянули и схватились за оружие, когда из затянутого огнем и дымом пролома в стене часовни тлеющим комом вывалился русский солдат. Он упал навзничь и пытался перевернуться на спину, в правой руке его был нож.
Обер-лейтенант Шютце подошел к ивану, зачерпнул ладонью горсть снега и бросил на обожженное лицо.
— Кто ты есть? — спросил Шютце.
Русский солдат застонал. Расплавившийся снег растекался по лицу.
— Подымите его! — приказал командир роты. — Если не слишком поджарился, возьмем с собою.
Услыхав голос немца, Клыков собрался с силами, перевернулся на спину, так и не выпустив ножа из руки. Затем он встал на колени. С перебитыми ногами… Большего Георгий сделать был не в состоянии. И вот так, на коленях, отведя руку с ножом в сторону, бывший вор по кличке Банщик, а ныне достойный сын оскорбленной России, медленно двинулся к обер-лейтенанту Шютце, потрясенному увиденным, и офицер попятился от дикого виденья.
Затем командир роты очнулся от наваждения и поднял парабеллум. Он хотел стрелять в лицо, но в такое лицо стрелять Вернер Шютце не посмел. Рука его дрогнула, немного опустилась, и пули, ударившие Георгия в грудь, трижды оттолкнули от обер-лейтенанта ползущую к нему на перебитых ногах смерть.
— Бросьте его в огонь! — приказал Вернер Шютце.
«Какие фанатики! — подумал он, внутренне содрогаясь от тоскливого предчувствия. — С ними нельзя воевать по правилам… Уничтожить, всех уничтожить! Но как сделать это и сохранить для Германии ее солдат?»
…Огонь тем временем охватил уже повсюду тяжелый, громоздкий оклад иконы Иоанна. Он быстро оглодал деревянный ящик, что скрывал доску с ликом святого, и стал подбираться к золоченому нимбу, проглотил плечи и жарко задышал Богослову в лицо. А Иоанн говорил. Он устал проклинать посланцев нового Сатаны и понял, что ничем не поможет тем, они остались бездыханными внизу. Этим людям не помогут его Откровения, им бы гранат и патронов побольше да от огня б защитить. Но патронов не делали в первом веке нашей эры, а от огня спасти не мог Богослов и себя самого.
Чувствуя теперь, что скоро исчезнет в дымной пасти свирепого Дракона, Иоанн Богослов вспомнил вдруг древнее пророчество, им он заключил во время оно Апокалипсис.
— И увидел я, — прошептали губы Иоанна Богослова, кривясь от близкого огня, готового уже пожрать их, заставить умолкнуть навеки, — увидел… сходящего с неба, который имел ключ от бездны…
Огонь внизу уже расправился с четырьмя красноармейцами и теперь сладострастно пожирал старую, высохшую доску с ликом творца Откровений.
— …Взял дракона, змия древнего, который есть Дьявол и Сатана, — изо всех сил противился огню Иоанн, стараясь договорить последнее, — и сковал его на тысячу лет, и низверг его в бездну, и заключил его, и положил над ним печать, дабы не прельщал уже народы, доколе не окончится тысяча лет!
«…Обязательно случится. Верю, верю в это! Только тысячи лет мало… Да будет так вечно!» — успел подумать Иоанн и умер.
День был безветренным и морозным. Столб белого-белого дыма долго тянулся к небу от того места, где стояла на волховской земле часовня. Этот дым далеко был виден окрест. За ним следили солдаты из тех и других окопов, а столб поднимался к небу, и никто никогда не узнал, что по этой белой дороге уходили в бессмертие вместе давно забытый людьми пророк и четыре русских красноармейца.
Мясной бор — Свердловск — Власиха
1980 — 1981 гг.
Книга вторая.
Болотные солдаты
1
Противно пахло горелым мясом. Руди Пикерт молча стоял над почерневшей кочерыжкой. Она убого и, жалко скорчилась в небольшой яме — ее образовал растаявший от сильного жара снег. Это было все, что осталось от Ганса Дреббера, рабочего парня из вольного города Гамбурга, а потом солдата вермахта, любившего на досуге мастерить рамки к портретам фюрера. Об этом думал сейчас Пикерт. В какую рамку поместит он фотографию Ганса, чтобы верный товарищ остался с ними до конца проклятой войны…
— Возьмите у него жетон, Пикерт, — услыхал Руди голос обер-лейтенанта Шютце. — И будем уходить… Мы слишком наследили.
Руди Пикерт застыл перед останками товарища. Фельдфебель Толлер потянул его за рукав, но саксонец отмахнулся.
— Свинство! Свинство! Свинство! — истерически закричал он. — Будь прокляты эти русские!.. Будь проклята эта свинская война!
— Успокойте товарища, Земпер, — приказал командир роты. — Его крик привлечет сюда иванов. Мы и так всполошили их стрельбой и пожаром. Надо уходить! Эй вы, Пикерт, я приказываю вам взять себя в руки, баба вы эдакая! Слюнтяй!
— Ганс был его другом, господин обер-лейтенант, — проговорил Толлер.
Вилли Земпер подошел тем временем к Руди, обнял за плечи и отвел от того, что было прежде Гансом Дреббером.
— Все мы кому-нибудь друзья, — пробормотал Вернер Шютце, приближаясь к солдатам, готовящимся к отходу.
Он видел, что ни Пикерт, ни Земпер даже не попытались достать из обгоревших останков алюминиевый смертный жетон с номером погибшего солдата. Обычно жетон переламывался пополам, одна часть оставалась в трупе и хоронилась с ним, а другая пересылалась в рейх в качестве свидетельства о том, что славный воитель тысячелетней империи отправился в Валгаллу.
«Ладно, — подумал обер-лейтенант, — Дребберу все равно, похоронить его мы тоже не успеем. И я не могу заставить ландзеров разыскивать жетон в этом пережаренном бифштексе».
Шютце прикинул направление по компасу и приказал быстро уходить в лес. Он полагал: если русские начнут преследовать отряд, то попытаются перехватить либо на участке железной дороги от Еглино до Лисино-Корпус, либо к востоку, где его соотечественники цепко держались за Октябрьскую магистраль. Поэтому Вернер Шютце двинулся от догоревшей часовни на север. Обер-лейтенант оказался прав. Там его никто не преследовал.
«Во имя чего погиб сегодня Ганс? — размышлял, уходя от возможной погони, недоучившийся теолог из Йенского университета, — И в чем тогда смысл его появления на свет? Зачем он родился в далеком отсюда Гамбурге, страдал в детстве от голода, выжил в африканской пустыне, не подохнув от жажды и пыльного смерча? Чтобы закончить жизненный путь так ужасно? Кому угодна смерть Ганса? Богу или фюреру, которого Ганс поистине обожествлял? То, что однажды создано, должно быть в свое время разрушено. На этом утверждении построил Гегель закон отрицания. Значит, все случившееся — законно? Бред свинячий! Извращение. Издевательство над здравым смыслом. А есть ли смысл в том, чем занимаемся мы в этих забытых богом местах, которые фюрер так громко назвал Ингерманландией?!»
Руди Пикерт, шагая через лес, вспомнил, как Гитлер сказал однажды в рейхстаге: «Я буду там, где мои солдаты носят походную форму…»
— Не видно его что-то в нашем строю, — пробормотал саксонец.
— Ты молишься, Руди? — негромко спросил его, обернувшись, он шел впереди, Вилли Земпер. — За нашего Ганса?
— За здоровье фюрера, — буркнул Руди.
2
Начало марта на Волховщине ничем не предвещало будущей весны. Стояли крепкие, особенно по ночам, морозы, держались зимники, по ним снабжалась 2-я ударная, ее коммуникации растянулись уже до двух сотен километров. Снег на проложенных в лесу и среди замерзших болот путях утаптывался с января. Только прикатать его из-за сильных холодов было трудно. Он стал подобен песку, забивал дорожные колеи, в нем буксовали армейские ЗИСы и полуторки, увязали санитарные повозки и собачьи упряжки.
Очистив от захватчиков огромную территорию, армия так растянула боевые порядки, что наступать сплошным фронтом было невозможно. Правда, с момента прорыва армия постоянно пополнялась боевыми подразделениями, их командующий фронтом снимал с позиций других армий, где наступление застопорилось, но и у этих дивизий таяли силы. К началу марта клыковцы только продавливали немецкую оборону по нескольким направлениям.
Попытки 52-й и 59-й армий расширить горловину к югу и северу от Мясного Бора яростно отбивались гитлеровцами. Железнодорожные станции Спасская Полнеть и Подберезье на участке Чудово — Новгород все еще были в руках врага.
Большие надежды вселил в командование 2-й ударной армии и Волховского фронта прорыв вражеской обороны у Красной Горки, в результате которого 80-я кавалерийская дивизия и 1110-й стрелковый полк вышли на ближние подступы к Любани. И Мерецков, и Клыков расценили этот прорыв как серьезный шаг к окружению и уничтожению чудовской группировки фашистов. До Любани оставалось всего пять километров. Но противник незамедлительно выдвинул мощные заслоны автоматчиков, перебросил артиллерию на опасные участки, применил авиацию. Гитлеровцы собрались с силами и отбросили наши подразделения от Красной Горки.
Первого марта Гальдер записал в дневнике: «Группа армий „Север“: …части противника, вырвавшиеся вперед в направлении Любани, отрезаны нашими войсками».
Но 80-я кавдивизия и антюфеевский полк оказались не только отрезанными от основных сил армии, они остались без боеприпасов, продовольствия и фуража, их тылы не успели войти в прорыв. Не было и связи: маломощные радиостанции не дотягивались до штаба армии.
По приказу генерал-лейтенанта Клыкова были предприняты попытки прорвать гитлеровскую оборону в районе Красной Горки и восстановить связь с теми, кто оказался в окружении. Подошли остальные полки 327-й дивизии, 22-я стрелковая бригада и отдельный танковый батальон. Красноармейцы вновь и вновь бросались на позиции немцев, однако прорвать их было невозможно.
Гитлеровцы, перебросив из-под Ленинграда части 212-й пехотной дивизии, ряд отдельных артиллерийских, минометных и саперных частей и подразделений, оказывали упорное сопротивление. Между тем положение 80-й кавдивизии и 1110-го стрелкового полка продолжало ухудшаться. Небольшие запасы питания, которые имелись при кухнях, а также НЗ у бойцов и командиров кончились. Не было и фуража. Люди и лошади голодали.
Напрашивалось единственно возможное решение: ударом с тыла прорвать оборону противника и выйти на соединение с основными силами армии. Командир кавдивизии полковник Поляков так и поступил. В ночь на 8 марта войска начали выход. В голове главных сил двигались параллельно друг другу два передовых отряда: кавполк и усиленный стрелковый батальон. Они, подойдя с тыла к обороне противника в трех-четырех километрах к западу от Красной Горки, внезапной атакой прорвали ее и соединились с войсками армии.
…Активные боевые действия в районе Красной Горки, то затухая, то разгораясь с новой силой, продолжались до половины марта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Горящее бревно упало ему на ноги, искалечив ступни, и Клыков вернулся в страшный мир.
— В Бога, в Христа, в преисподнюю! — выругался он. — И умереть не могу по-человечески… Другим, небось, любимые да дети видятся напоследок, а я перед смертью углы на бану верчу… В душу и мать!
До слуха Георгия донеслись голоса немцев. Не слыша выстрелов, они осмелели и осторожно приближались к горящей часовне. Клыков видел их сквозь дымную пелену и мелькавшее перед глазами пламя, видел неясные расплывающиеся тени, лопочущие на чужом языке. Он подумал о пустых автоматных дисках и вдруг вспомнил о ноже. Собрав последние силы, Клыков встал на колени. С усилием вытянул из чехла нож, зажал в руке и, не обращая внимания на огненные языки, они лизали его со всех сторон, двинулся на коленях, волоча бездействующие ступни.
…Пришельцы отпрянули и схватились за оружие, когда из затянутого огнем и дымом пролома в стене часовни тлеющим комом вывалился русский солдат. Он упал навзничь и пытался перевернуться на спину, в правой руке его был нож.
Обер-лейтенант Шютце подошел к ивану, зачерпнул ладонью горсть снега и бросил на обожженное лицо.
— Кто ты есть? — спросил Шютце.
Русский солдат застонал. Расплавившийся снег растекался по лицу.
— Подымите его! — приказал командир роты. — Если не слишком поджарился, возьмем с собою.
Услыхав голос немца, Клыков собрался с силами, перевернулся на спину, так и не выпустив ножа из руки. Затем он встал на колени. С перебитыми ногами… Большего Георгий сделать был не в состоянии. И вот так, на коленях, отведя руку с ножом в сторону, бывший вор по кличке Банщик, а ныне достойный сын оскорбленной России, медленно двинулся к обер-лейтенанту Шютце, потрясенному увиденным, и офицер попятился от дикого виденья.
Затем командир роты очнулся от наваждения и поднял парабеллум. Он хотел стрелять в лицо, но в такое лицо стрелять Вернер Шютце не посмел. Рука его дрогнула, немного опустилась, и пули, ударившие Георгия в грудь, трижды оттолкнули от обер-лейтенанта ползущую к нему на перебитых ногах смерть.
— Бросьте его в огонь! — приказал Вернер Шютце.
«Какие фанатики! — подумал он, внутренне содрогаясь от тоскливого предчувствия. — С ними нельзя воевать по правилам… Уничтожить, всех уничтожить! Но как сделать это и сохранить для Германии ее солдат?»
…Огонь тем временем охватил уже повсюду тяжелый, громоздкий оклад иконы Иоанна. Он быстро оглодал деревянный ящик, что скрывал доску с ликом святого, и стал подбираться к золоченому нимбу, проглотил плечи и жарко задышал Богослову в лицо. А Иоанн говорил. Он устал проклинать посланцев нового Сатаны и понял, что ничем не поможет тем, они остались бездыханными внизу. Этим людям не помогут его Откровения, им бы гранат и патронов побольше да от огня б защитить. Но патронов не делали в первом веке нашей эры, а от огня спасти не мог Богослов и себя самого.
Чувствуя теперь, что скоро исчезнет в дымной пасти свирепого Дракона, Иоанн Богослов вспомнил вдруг древнее пророчество, им он заключил во время оно Апокалипсис.
— И увидел я, — прошептали губы Иоанна Богослова, кривясь от близкого огня, готового уже пожрать их, заставить умолкнуть навеки, — увидел… сходящего с неба, который имел ключ от бездны…
Огонь внизу уже расправился с четырьмя красноармейцами и теперь сладострастно пожирал старую, высохшую доску с ликом творца Откровений.
— …Взял дракона, змия древнего, который есть Дьявол и Сатана, — изо всех сил противился огню Иоанн, стараясь договорить последнее, — и сковал его на тысячу лет, и низверг его в бездну, и заключил его, и положил над ним печать, дабы не прельщал уже народы, доколе не окончится тысяча лет!
«…Обязательно случится. Верю, верю в это! Только тысячи лет мало… Да будет так вечно!» — успел подумать Иоанн и умер.
День был безветренным и морозным. Столб белого-белого дыма долго тянулся к небу от того места, где стояла на волховской земле часовня. Этот дым далеко был виден окрест. За ним следили солдаты из тех и других окопов, а столб поднимался к небу, и никто никогда не узнал, что по этой белой дороге уходили в бессмертие вместе давно забытый людьми пророк и четыре русских красноармейца.
Мясной бор — Свердловск — Власиха
1980 — 1981 гг.
Книга вторая.
Болотные солдаты
1
Противно пахло горелым мясом. Руди Пикерт молча стоял над почерневшей кочерыжкой. Она убого и, жалко скорчилась в небольшой яме — ее образовал растаявший от сильного жара снег. Это было все, что осталось от Ганса Дреббера, рабочего парня из вольного города Гамбурга, а потом солдата вермахта, любившего на досуге мастерить рамки к портретам фюрера. Об этом думал сейчас Пикерт. В какую рамку поместит он фотографию Ганса, чтобы верный товарищ остался с ними до конца проклятой войны…
— Возьмите у него жетон, Пикерт, — услыхал Руди голос обер-лейтенанта Шютце. — И будем уходить… Мы слишком наследили.
Руди Пикерт застыл перед останками товарища. Фельдфебель Толлер потянул его за рукав, но саксонец отмахнулся.
— Свинство! Свинство! Свинство! — истерически закричал он. — Будь прокляты эти русские!.. Будь проклята эта свинская война!
— Успокойте товарища, Земпер, — приказал командир роты. — Его крик привлечет сюда иванов. Мы и так всполошили их стрельбой и пожаром. Надо уходить! Эй вы, Пикерт, я приказываю вам взять себя в руки, баба вы эдакая! Слюнтяй!
— Ганс был его другом, господин обер-лейтенант, — проговорил Толлер.
Вилли Земпер подошел тем временем к Руди, обнял за плечи и отвел от того, что было прежде Гансом Дреббером.
— Все мы кому-нибудь друзья, — пробормотал Вернер Шютце, приближаясь к солдатам, готовящимся к отходу.
Он видел, что ни Пикерт, ни Земпер даже не попытались достать из обгоревших останков алюминиевый смертный жетон с номером погибшего солдата. Обычно жетон переламывался пополам, одна часть оставалась в трупе и хоронилась с ним, а другая пересылалась в рейх в качестве свидетельства о том, что славный воитель тысячелетней империи отправился в Валгаллу.
«Ладно, — подумал обер-лейтенант, — Дребберу все равно, похоронить его мы тоже не успеем. И я не могу заставить ландзеров разыскивать жетон в этом пережаренном бифштексе».
Шютце прикинул направление по компасу и приказал быстро уходить в лес. Он полагал: если русские начнут преследовать отряд, то попытаются перехватить либо на участке железной дороги от Еглино до Лисино-Корпус, либо к востоку, где его соотечественники цепко держались за Октябрьскую магистраль. Поэтому Вернер Шютце двинулся от догоревшей часовни на север. Обер-лейтенант оказался прав. Там его никто не преследовал.
«Во имя чего погиб сегодня Ганс? — размышлял, уходя от возможной погони, недоучившийся теолог из Йенского университета, — И в чем тогда смысл его появления на свет? Зачем он родился в далеком отсюда Гамбурге, страдал в детстве от голода, выжил в африканской пустыне, не подохнув от жажды и пыльного смерча? Чтобы закончить жизненный путь так ужасно? Кому угодна смерть Ганса? Богу или фюреру, которого Ганс поистине обожествлял? То, что однажды создано, должно быть в свое время разрушено. На этом утверждении построил Гегель закон отрицания. Значит, все случившееся — законно? Бред свинячий! Извращение. Издевательство над здравым смыслом. А есть ли смысл в том, чем занимаемся мы в этих забытых богом местах, которые фюрер так громко назвал Ингерманландией?!»
Руди Пикерт, шагая через лес, вспомнил, как Гитлер сказал однажды в рейхстаге: «Я буду там, где мои солдаты носят походную форму…»
— Не видно его что-то в нашем строю, — пробормотал саксонец.
— Ты молишься, Руди? — негромко спросил его, обернувшись, он шел впереди, Вилли Земпер. — За нашего Ганса?
— За здоровье фюрера, — буркнул Руди.
2
Начало марта на Волховщине ничем не предвещало будущей весны. Стояли крепкие, особенно по ночам, морозы, держались зимники, по ним снабжалась 2-я ударная, ее коммуникации растянулись уже до двух сотен километров. Снег на проложенных в лесу и среди замерзших болот путях утаптывался с января. Только прикатать его из-за сильных холодов было трудно. Он стал подобен песку, забивал дорожные колеи, в нем буксовали армейские ЗИСы и полуторки, увязали санитарные повозки и собачьи упряжки.
Очистив от захватчиков огромную территорию, армия так растянула боевые порядки, что наступать сплошным фронтом было невозможно. Правда, с момента прорыва армия постоянно пополнялась боевыми подразделениями, их командующий фронтом снимал с позиций других армий, где наступление застопорилось, но и у этих дивизий таяли силы. К началу марта клыковцы только продавливали немецкую оборону по нескольким направлениям.
Попытки 52-й и 59-й армий расширить горловину к югу и северу от Мясного Бора яростно отбивались гитлеровцами. Железнодорожные станции Спасская Полнеть и Подберезье на участке Чудово — Новгород все еще были в руках врага.
Большие надежды вселил в командование 2-й ударной армии и Волховского фронта прорыв вражеской обороны у Красной Горки, в результате которого 80-я кавалерийская дивизия и 1110-й стрелковый полк вышли на ближние подступы к Любани. И Мерецков, и Клыков расценили этот прорыв как серьезный шаг к окружению и уничтожению чудовской группировки фашистов. До Любани оставалось всего пять километров. Но противник незамедлительно выдвинул мощные заслоны автоматчиков, перебросил артиллерию на опасные участки, применил авиацию. Гитлеровцы собрались с силами и отбросили наши подразделения от Красной Горки.
Первого марта Гальдер записал в дневнике: «Группа армий „Север“: …части противника, вырвавшиеся вперед в направлении Любани, отрезаны нашими войсками».
Но 80-я кавдивизия и антюфеевский полк оказались не только отрезанными от основных сил армии, они остались без боеприпасов, продовольствия и фуража, их тылы не успели войти в прорыв. Не было и связи: маломощные радиостанции не дотягивались до штаба армии.
По приказу генерал-лейтенанта Клыкова были предприняты попытки прорвать гитлеровскую оборону в районе Красной Горки и восстановить связь с теми, кто оказался в окружении. Подошли остальные полки 327-й дивизии, 22-я стрелковая бригада и отдельный танковый батальон. Красноармейцы вновь и вновь бросались на позиции немцев, однако прорвать их было невозможно.
Гитлеровцы, перебросив из-под Ленинграда части 212-й пехотной дивизии, ряд отдельных артиллерийских, минометных и саперных частей и подразделений, оказывали упорное сопротивление. Между тем положение 80-й кавдивизии и 1110-го стрелкового полка продолжало ухудшаться. Небольшие запасы питания, которые имелись при кухнях, а также НЗ у бойцов и командиров кончились. Не было и фуража. Люди и лошади голодали.
Напрашивалось единственно возможное решение: ударом с тыла прорвать оборону противника и выйти на соединение с основными силами армии. Командир кавдивизии полковник Поляков так и поступил. В ночь на 8 марта войска начали выход. В голове главных сил двигались параллельно друг другу два передовых отряда: кавполк и усиленный стрелковый батальон. Они, подойдя с тыла к обороне противника в трех-четырех километрах к западу от Красной Горки, внезапной атакой прорвали ее и соединились с войсками армии.
…Активные боевые действия в районе Красной Горки, то затухая, то разгораясь с новой силой, продолжались до половины марта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138