Лейтенант Найденов сказал:
— Провожу тебя немного.
Отошли от позиции, командир подал политруку листок:
— Заявление написал… Если достоин, хочу воевать коммунистом. А эти бумаги от моих ребят. Вася Минаев и Сережа Харламов в комсомол просятся.
— Просятся только на горшок, — поправил лейтенанта Анатолий. — Ну ладно, не дергайся… Примем тебя в партию, а ребят твоих в комсомол. Тебе сам рекомендацию напишу… А к Минаеву ты присмотрись. Хороший сержант из него выйдет.
Заглянул на соседнюю батарею, там уже позавтракали, чем — Дружинин не уточнял, и вовсю отрабатывали действия у орудия, натаскивали новичков. Солнце пряталось за лесом, когда политрук отправился к штабу дивизиона. По пути встретил старшего лейтенанта Чумакова, помощника начальника штаба, туда его назначили, пока Анатолия не было здесь. Вид у Чумакова был озабоченный, взгляд отсутствующий. Шел медленно, прихрамывал, ноги передвигал с трудом.
— Заболел? — участливо спросил Дружинин.
— Голова кружится, да и коробит всего… Иду с позиции сержанта Горбачева. Насмотрелся на бойцов — душу от жалости воротит. Истощали, ослабли, пухнут с голода. Увидели меня — повеселели, вдруг сообщу новости какие. А чем я их порадую? Дорога работает только ночью, снабжение ухудшается… Был недавно в Мясном Бору, насмотрелся на эту Долину Смерти. Горы разбитой техники, каша из перемолотых трупов. Об этом, что ли, говорить бойцам?
Дружинин сразу и не нашелся, что ответить помначштаба.
— Верно, — подбирая слова, заговорил он, — дела у нас не ахти… Как говаривал старшина в «учебке»: хреновата ваша вата, наша чище и белей. Надо, видимо, на стратегическую важность нашего сидения в болотах нажимать, я так думаю. Да, мы не прорвались с ходу к Ленинграду, силенок не хватило. Но немца-то держим! Ему-то в Питер никак не сунуться, пока мы на хвосте его сидим.
— А то я сам не понимаю, политрук, — сказал Чумаков. — Мне пропаганду разводить не надо.
Некоторое время шли молча. Потом Чумаков остановил Дружинина, тронув его за рукав.
— Вон тот лес видишь? Нашел я там на дороге труп красноармейца, недавно убитого снарядом. Одежду и белье сняли… А вот все мясо на ногах обрезано до костей.
— Не может быть! — воскликнул Анатолий.
— Сам не хотел верить. Прямо обалдел, увидев. Кто мог такое сделать? Почему? Неужели?.. Да нет, подобного еще не бывало. Такая мерзость!
— Может быть, погонщики собачьих упряжек, — неуверенно сказал Дружинин. — На корм…
«Ерунда какая, — подумал он. — Проще собак съесть…»
— До сих пор перед глазами стоит… Сейчас вот поделился — легче стало.
— Что сказал — хорошо, — отозвался Анатолий. — И больше никому. Слух разнесется — бойцов деморализует.
— Понятное дело, — согласился помначштаба.
«Сообщить в Особый отдел? — размышлял Дружинин. — Так это вроде не по их части… А по чьей же тогда?»
Весь оставшийся путь шли молча. Пока добрались до штабных землянок — стемнело. Выпили по кружке кипяченой воды с настоем из брусничных листьев и легли спать.
41
Из дневника Виктора Кузнецова.
17 апреля 1942 года . У нас новый командующий — генерал-лейтенант Власов. Командарм Николай Кузьмич Клыков заболел. Евгений Вучетич вернулся из санчасти, куда обращался за медицинской помощью, там он узнал, что заболел командарм серьезно и, по-видимому, надолго… Очень жаль нашего командарма. Все, кто встречался с ним, отзываются о нем с большой симпатией. У нас в редакции так и остался не использованным его клишированный портрет, который берегли для торжественного события — прорыва блокады Ленинграда…
23 апреля . В «Отваге» поместили справку о новом командарме. Биография его весьма героическая…
Новый командующий производит впечатление. Обращает на себя внимание его самоуверенность и властность. Редакционное знакомство началось с забавного случая: с ним нечаянно столкнулись на дороге наши корреспонденты — Лазарь Перльмуттер и Виталий Черных. Эти люди — трудно поддающиеся военизированию и, как правило, редко бреющиеся отважники. Командарм остановил их, строго спросил, кто они такие. Филолог постарался отрапортовать как мог, а Виталий Черных тем временем пытался спрятаться за спиной Лазаря. Узнав, что перед ним журналисты из армейской газеты, Власов заметно подобрел, сам отрекомендовался, не упустил случая заметить, что любит журналистов, и распорядился передать редактору, чтобы тот явился к нему на следующее утро.
В назначенный час Николай Дмитриевич прибыл к командарму. Власов добродушно пригласил его к завтраку с блинами — «Сейчас масленицу устроим» — и начал разговор о вещах, казалось бы, имеющих отдаленное отношение к нынешнему положению армии. Он говорил, что надо лучше браться за партийную и пропагандистскую работу, наладить питание солдат — это безобразие, что в красноармейской столовой нет соли. На шесть часов вечера Власов назначил совещание начальников отделов в политотделе.
Любопытное для нового командующего начало. Кто видел Власова раньше, говорят о его недюжинных способностях, считают широкообразованным, культурным военачальником. До войны ему довелось быть военным советником в кабинете Чан Кайши, за что был награжден китайским золотым Орденом Луны. Ордена, правда, не носит. Заметно стремление казаться человеком широкой души, демократом славянофильского типа. Первым здоровается с красноармейцами.
28 апреля . На вчерашнем совещании в политотделе Власов произнес речь, сразу предупредив, что это первое и последнее совещание. Впредь будет беседовать только индивидуально. Рассказал о встрече со Сталиным в тяжелые для Москвы ноябрьские дни 1941 года. Власов, контуженный под Киевом, переживал страшные дни после сдачи врагу столицы Украины, где он командовал механизированным корпусом, а потом и 37-й армией.
— Я хандрил и по-стариковски брюзжал. Никто не навещал меня в госпитале, я ничего не знал о судьбе корпуса. Перед падением Киева видел, как плакал Хрущев, и сам не мог перенести горечь утраты, чувствовал, что заболел надолго… Однажды мой адъютант доложил мне, что утром в госпиталь звонил Сталин и, узнав, что сплю, не велел меня беспокоить и просил передать, что интересовался моим здоровьем, хотел бы меня видеть в Москве, как только буду чувствовать себя лучше… На другой же день я был здоров!.. В Кремле мне пришлось ждать минут пятнадцать, — продолжал Власов. — Секретарь Сталина извинился передо мной и сказал, что Сталин лег только в семь утра и просил разбудить в десять. Ровно в десять Сталин принял меня. Он был свеж, подтянут, бодр. Только худоба и совершенно седые волосы свидетельствовали о том, как ему нелегко. «Ну, докладывайте», — обратился ко мне Иосиф Виссарионович. Я растерялся. Докладывать мне было не о чем. Сталин, видимо, почувствовал мое состояние: «Ну, тогда я доложу…» И вождь подробно рассказал о положении на фронтах, о моем корпусе, о повсеместном отступлении наших войск. Удивляла его осведомленность. Он все хорошо знал. Дислокация не только армий, но и дивизий была ему известна. Знал на память множество имен командиров… Рассказ Сталина удручил меня. Я сидел опустив голову, а Сталин ходил по кабинету, дымил трубкой и тоже молчал. Потом посмотрел на меня и совсем по-новому, оживившись, заговорил: «Чего нос повесил, генерал? Наступать скоро будем! Да, да! Наступать! Тут, под Москвой, и начнем наступать. Тут начнем разгром немцев. Вы знаете, как иногда бывает на состязаниях: бежит спортсмен, уже недалеко заветная ленточка. Вот-вот он ее порвет. Но в самый последний момент сдает, не хватает духу. И его обходит бегущий сзади. Так будет и с немцами. Мы не упустим этого момента, генерал, мы ждем его, ловим. Он должен вот-вот наступить. Наполеон тоже говорил, что на войне бывает момент, когда может не хватить духу. Надо уловить этот момент! Только вот не помогаете вы мне, генералы, опыта не передаете. А мне так нужен сейчас военный опыт, я ведь штатский человек. Все в писанине приходится рыться…»
Перед тем как приехать в вашу армию, — продолжал Власов, — я совершил инспекционную поездку по другим армиям фронта. И надо вам сказать, что больших беспорядков, чем в вашей армии, не видел нигде. Нет дисциплины… А ведь это — самое главное. Единственное, чем сильна немецкая армия и чем она нас бьет, это дисциплиной и организованностью. Надо уметь воевать без паники. Надо создать спокойную обстановку на фронте. Только тогда можно нормально работать. Надо учиться у Сталина спокойствию и выдержке. Чем сложнее обстановка, тем надежнее должны быть условия, способствующие спокойной работе…
Речь командарма, свободная, не подчиненная заранее намеченной схеме и словно рождающаяся экспромтом, легко переходила с одного предмета на другой, порою утрачивала логическую связь, но слушать его было интересно, и сам оратор, чувствовалось, понимал это.
— Командир должен быть отцом родным для бойцов. Солдат должен знать командира. Моему отцу восемьдесят лет, но попробуйте ему сказать, что раньше в армии были муштра и мордобой. Спросите его о командире, он и сейчас готов за него жизнь отдать. «Человека любить надо», — говорит мой отец и всегда вспоминает такой пример из солдатской жизни. Один солдат проворовался. За воровство полагался военный суд и тюрьма. Построил командир полк и обратился к солдатам: «Этот мерзавец украл у своих же. Что, солдаты, прикажете делать? Суду предать или самим расправиться?» Солдаты молчат. Командир повторил вопрос. Тогда кто-то из строя подал голос: «Будь отцом родным…» Полковник засучил рукава и со всего плеча врезал провинившемуся. Два зуба выбил и родным отцом остался. Вот так-то. Любить человека надо…
— Задачи нашей армии, — снова возвращается генерал к теме доклада, — остаются те же. Мы должны помочь Ленинграду. Но сейчас будем решать частные задачи. Что будем делать дальше — пока не скажу. Дел хватит. А сейчас надо действовать здесь. Меня спрашивают, будет ли у нас пополнение? Будет! Страна готовится к новым боям. Жалуются некоторые товарищи, танков, мол, нет. Страна готовит могучие резервы. Армии, дивизии во множестве готовятся к боям. Скоро будут вести наступление немцы, перейдем к наступлению и мы. Их силам, как бы они ни были велики, мы должны противопоставить в достатке собственные силы.
Речь свою Власов закончил весьма картинно:
— Я начну с установления дисциплины и порядка. Никто не уйдет из моей армии просто потому, что ему захотелось уйти. Люди моей армии будут уходить либо с орденами на повышение, либо на расстрел… — Полюбовавшись произведенным эффектом, он добавил: — Относительно последнего я, конечно, пошутил. Сам не люблю эту меру, но предупреждаю, что сурово буду расправляться с любым проявлением недисциплинированности.
Наш философ Борис Бархаш чаще других сотрудников «Отваги» встречается с Власовым, так сказать, в домашней обстановке. Ему даже приходилось в шахматы с ним играть.
— Как у нас бывает почти всегда, — рассуждал при нем командарм, — командир думал, думал, а на утро собрал бойцов, сорвал шапку с головы и с криком «Ура! За Родину!» побежал впереди всех в атаку. Я запрещаю это делать! Нет, ты накануне доползи на брюхе до каждого бойца, расскажи ему о предстоящей атаке, сам осмотри местность, по которой пойдут люди, а раз уж начался бой — сиди на КП и руководи боем. Генерал нам обходится дороже, чем солдат. Солдата можно в две недели подготовить, а генерала — десяток лет потребуется. Правда, у нас сейчас такое положение, что боец нередко — профессор…
Власов испытующе поглядел на корреспондента. Он знал, что Бархаш пришел в народное ополчение профессором философии. К тому же, вероятно, и партия за шахматной доской складывалась не в пользу командарма.
— Но, тем не менее, жизнь генерала на войне дороже жизни профессора-солдата, — закончил Власов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138