Александр остался на поле боя, а сейчас на временно занятой противником территории вместе с другими товарищами по службе, погибшими в это же время. Из Особого отдела армии больше половины сотрудников не вышло, а те, кто вышел, были ранены или больны от недоедания. Но сейчас понемногу поправляются.
Каких-либо вещей у Александра нет, мы их уничтожили еще до момента выхода. Его личные документы также уничтожены — сожжены вместе с другими документами сотрудников и командиров в момент создавшейся для нас тяжелой обстановки после гибели Александра. Но подоспевшая к нам группа бойцов положение исправила, и я вместе с уцелевшей группой работников через два — два с половиной часа вышел к передовым частям 59-й армии. После выхода двадцать дней находился в Москве, где приводил себя в порядок. Вот, товарищ Шашков, коротенько и все, что произошло с нами. Жене Александра я ничего не писал и не буду. Я ожидал Вашего письма и решил все сообщить через Вас. Высылаю письма, которые поступили на имя Александра. Один из моих сотрудников рассказал, что Александр выслал Вам групповой снимок руководящих работников наших отделов в армии, на котором, безусловно, нахожусь и я. Такой же снимок у меня пропал вместе с другими документами, уничтожен. Прошу, если представится возможность, переснять и выслать хотя бы один экземпляр на память. У Вас имеется желание встретиться со мной, я полагаю, это может осуществиться и обязательно должно быть скоро. Надо побить и прогнать всю гадину фашизма и прийти к Вам. Скоро мы это осуществим в действительности и будем у Вас. В первых числах сентября Вы сможете меня увидеть, полагаю быть в Вашем городе, но это не точно. Коротенько все, что мог Вам написать.
С приветом к Вам Ф. Т. Горбов.
25 августа 1942 года».
В последних строках письма чекист Федор Горбов не случайно намекает на возможность скорого свидания с братом бывшего начальника, находящимся в осажденном Ленинграде. В самом разгаре была следующая операция возрожденной 2-й ударной — Сенявинская. На этот раз, столкнувшись с армией Манштейна и разгромив ее, 2-я ударная, а ею снова командовал генерал-лейтенант Клыков, все же не сумела деблокировать город. Но уже в январе 1943 года, при осуществлении операции «Искра», армия соединилась с войсками Ленинградского фронта. Так или иначе, но все мероприятия по освобождению колыбели революции были осуществлены этой многострадальной армией.
Кузнецову показалось, что он бредит, и Виктор поднял к лицу непослушную левую руку, правая намертво сжимала пистолет, с усилием протер глаза. Фантастическое нагромождение металлических балок, причудливо изогнутых над головой, не исчезало.
«Что это? — надсадно подумал Виктор. — Куда мы попали?»
— Ты видишь? — спросил он Сашу Летюшкина, молоденького наборщика, неотступно следовавшего за ответсекретарем редакции с того момента, как бросились они со всеми в Долину Смерти.
— Вижу, — прошептал Саша. — Это узкоколейка. Бывшая…
«А ведь верно», — усмехнулся Кузнецов. У парня больше здравого смысла, подумал он, нежели у него, бывалого бойца, увидевшего в перекрученных взрывами рельсах бог знает что.
Теперь у них есть ориентир. Надо не выпускать узкоколейку из вида. Она приведет их к свободе.
— Отойдем правее, Саша, — предложил спутнику Кузнецов. — По самой дороге идти нельзя, немцы ее пристреляли. Но и отделяться не стоит, там передний край их обороны.
Зардевшийся диск луны, висящей справа от Долины Смерти, стал еще больше, он будто наливался кровью, обильно пролитой в адском коридоре прорыва. Не верилось, что еще два-три часа тому назад тысячи людей устремились сюда, чтобы прорваться к своим. Где они, эти тысячи? Кто из них думал о такой участи еще днем, готовясь к последней атаке?..
Журналисты «Отваги» и те, кто набирал и печатал газету, не были исключением из правила, верили: их не оставят в беде, помогут выйти из вражеского кольца. Ждали бензовозов для редакционных машин, надеялись вывезти типографию, об этом беспокоились больше, чем о себе. Пока выходит газета, они тоже не даром едят хлеб. Впрочем, о вкусе его люди давным-давно позабыли.
«Отвага» вышла даже 23 июня, накануне прорыва. Ночью особо зверствовали молодчики из люфтваффе, нещадно бомбили редакцию, оказавшуюся в боевых порядках дивизии Буланова, и потому сводку Совинформбюро об итогах первого года войны не удалось принять целиком. Перед читателями извинились: мол, по независящим от редакции обстоятельствам. Вышла газета армрм, жить которой осталось одни сутки… Заготовил Кузнецов и материалы на очередной номер, макет его набросал. Среди его материалов и очерк Спехова о сестре милосердия Нине Карабановой. Собирался заслать в печатную машину, только утром пришел приказ: бензина не будет, всю технику уничтожить.
Вздохнул Кузнецов, собрал оттиски гранок и оригиналы в полевую сумку, а сам стал помогать швырять в болото детали печатных машин, шрифты из наборных касс. Потом подрывали безотказные полуторки, на которых почти шесть месяцев кочевала редакция по зимним, а потом и по весенне-летним фронтовым дорогам.
Так прекратила существование газета «Отвага». Остались только люди, три десятка журналистов и типографских рабочих. Маленький отряд гражданских по сути людей, одетых в военную форму.
И пришла ночь на 25 июня… В Долине Смерти сотворялось массовое убийство. Узкий проход вдоль узкоколейки и настила был окаймлен огневыми точками врага, из них кинжальными очередями били пулеметы, сметая тех, кто пробирался к Мясному Бору.
Едва редакционный отряд вошел в коридор, его тут же разбросало в стороны, и отныне каждый из газетчиков умирал в одиночку.
…Когда-то Перльмуттер любил раскрывать Ветхий Завет на случайной странице, вчитываясь в его текст, неторопливо обдумывать его.
Сейчас, когда он лежал, раненный, в заполнявшейся водой снарядной воронке, уткнувшись в разрытую землю и задыхаясь от острого чесночного запаха немецкой взрывчатки, Перльмуттер мысленно увидел страницу из Первой Книги Царств и прочитал угрожающие слова Яхве: «…Если отвратитесь вы и ваши сыновья от меня, и не будете блюсти мои заповеди, мои законы, которые я дал вам, и пойдете, будете служить другим богам и поклоняться им, то я истреблю Израиль с лица земли, которую я дал вам, и этот дом, который я освятил моему имени, я отброшу от моего лица, и будет Израиль притчей и насмешищем у всех народов».
Лазарь Перльмуттер, военный корреспондент газеты «Отвага», известный в мирное время специалист по творчеству Лермонтова, нашел в себе силы иронически усмехнуться. «Гитлер не верит в бога Яхве, но убивает потомков детей Израилевых», — подумал он. Взрыв мины, упавшей на кромку воронки, отбросил Перльмуттера на самое дно, и Лазарь умер.
61
…Женя Желтова выбилась из сил, упала на землю и обреченно зарыдала. Валентина Старченко потрясла ее за плечо.
— Надо идти, Женя, надо идти, — монотонно повторяла она, но девушка не поднималась.
Рядом с ними возникла мужская фигура, на рукаве гимнастерки Старченко заметила звезду, подняла глаза. Это был незнакомый комиссар.
— Ваша подруга ранена в ногу, — сказал он. — Давайте перевяжем ее. У меня остался пакет с бинтом…
«Запасливый какой, — удивилась Валентина. — Индивидуальный пакет сохранил…»
Зафурыкали над головами мины, комиссар и Старченко упали, накрыв собою Желтову. Завизжали осколки.
Валя поднялась, а комиссар не шевелился, так и лежал, придавив крупным телом Женю. Старченко с трудом отвалила его и увидела, что висок комиссара пробит осколком. Пакет с бинтом он держал в левой руке.
…Румянцев шел вместе с капитаном Смирновым из зенитного дивизиона. Их группа взяла правее, и это было до известной степени верное решение: справа от узкоколейки пройти было легче. Но капитан потерял ориентировку и слишком отклонился к южному фасу немецкой обороны, напоролся на огневые точки противника. Смирнов скомандовал: «Ложись! Огонь!» Гитлеровцы застрочили в ответ из автоматов. «Забирайте влево! Влево!» — надрывался капитан. Он оглянулся и увидел редактора газеты, который, смешно прицеливаясь через очки, стрелял из пистолета.
Отбиваясь, они в поредевшем составе выбрались к дороге.
— А где батальонный комиссар? — спросил Смирнов у старшины Щекина, не отстававшего от него ни на шаг.
— Там остался, — ответил Щекин. — Срезали комиссара, бандюги…
«…Furor teutonicus — отрешенно усмехнувшись, подумал Борис Бархаш, когда возникла перед ним огненная стена разрывов. — Их тевтонской ярости я должен противопоставить нечто… Что именно? Русский воинственный дух! Правда, в жилах моих нет славянской крови… Но разве кровь, а не язык определяют характер личности?! Я же всегда мыслю на русском, и потому мне не страшен этот огонь впереди…»
Он понимал, что, размышляя на подобную тему, загоняет вовнутрь естественный страх перед тем, что творилось сейчас в Долине Смерти. Надо было идти туда, несмотря ни на что. И Борис Бархаш, растерявший в сумятице боя своих редакционных товарищей, шел на восток в толпе незнакомых ему красноармейцев и командиров.
Философ не знал, что справа от него прошли основной заградительный огонь два ярых спорщика и неразлучных друга, старики-добровольцы из народного ополчения, Левин и Раппопорт. Едва попав в адов коридор, они взялись за руки и шли непрестанно вперед, спотыкаясь и падая, снова поднимались и, поддерживая друг друга, пробирались к Мясному Бору. Уже погибли Валя Старченко и Женя Желтова, Ермакович и Разумиенко, Кочетков и Лычагин, а Борис Бархаш был все еще жив. Сейчас он думал о том, как после прорыва соберутся они вместе и пойдут рассказы о том, как им удалось уцелеть… Думал о тех, кто был теперь мертв, как о живых, и до тех пор, пока они сохранялись в его памяти, эти люди и в самом деле продолжали существовать.
«Fuimus, — сказал себе Бархаш. — Мы были…»
И вдруг существо его пронизало предчувствие приближающейся собственной гибели. «Меня сейчас убьют», — спокойно подумал философ и поднялся во весь рост перед завалом из бревен разрушенной снарядами настильной дороги. Ему не хотелось принимать смерть безропотно, как бы согласившись с неизбежным концом. И Бархаш сдвинулся влево, чтобы обойти завал. Если его убьют, то пусть это случится в атаке, но ведь их нынешний прорыв — отнюдь не бегство из ловушки, а удар по врагу.
«Увидеть бы его лицо», — пожелал Бархаш и почувствовал, как поднимается в нем та русская одержимость — о ней он только читал или слышал от фронтовиков, — которая бросает людей на амбразуры. За горло руками, загрызть насмерть!
Миновав завал, Борис увидел немецкую огневую точку. Из нее методично бил пулемет, перекрывая дорогу. «Гранату бы!» — с тоскою подумал философ и бросился на пулемет, вскинув пистолет, в котором не было ни одной пули.
Очередь срезала его за полсотни шагов от пулемета.
Борис Бархаш лежал на спине и смотрел в небо, закрытое багровым дымом. Он жалел, что так и не успел приступить к давно задуманной книге о презумпции естественности в объяснении явлений космического характера. «Естественна ли моя нынешняя смерть? Как соотнести ее с теорией взаимной обусловленности явлений?» — подумал философ, и некоторое время он жил с этой мыслью.
Затем дух его отлетел.
62
Его не удивила пустынность венских улиц, которыми он проходил, неторопливо, цепко, художнически примериваясь к выдающимся шедеврам архитектуры, стараясь выделить те, к которым пока еще не обращался при исполнении заказов. Третьего дня мебельщик Блувбанд, брезгливо перебрав стопку гравюр, изготовленных Адольфом, поморщился и заметил, что херр Хитлер — первую букву его фамилии Блувбанд произносил подчеркнуто мягко — повторяет в картинках одно и то же — необходимо разнообразить сюжеты… Адольф хотел возразить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Каких-либо вещей у Александра нет, мы их уничтожили еще до момента выхода. Его личные документы также уничтожены — сожжены вместе с другими документами сотрудников и командиров в момент создавшейся для нас тяжелой обстановки после гибели Александра. Но подоспевшая к нам группа бойцов положение исправила, и я вместе с уцелевшей группой работников через два — два с половиной часа вышел к передовым частям 59-й армии. После выхода двадцать дней находился в Москве, где приводил себя в порядок. Вот, товарищ Шашков, коротенько и все, что произошло с нами. Жене Александра я ничего не писал и не буду. Я ожидал Вашего письма и решил все сообщить через Вас. Высылаю письма, которые поступили на имя Александра. Один из моих сотрудников рассказал, что Александр выслал Вам групповой снимок руководящих работников наших отделов в армии, на котором, безусловно, нахожусь и я. Такой же снимок у меня пропал вместе с другими документами, уничтожен. Прошу, если представится возможность, переснять и выслать хотя бы один экземпляр на память. У Вас имеется желание встретиться со мной, я полагаю, это может осуществиться и обязательно должно быть скоро. Надо побить и прогнать всю гадину фашизма и прийти к Вам. Скоро мы это осуществим в действительности и будем у Вас. В первых числах сентября Вы сможете меня увидеть, полагаю быть в Вашем городе, но это не точно. Коротенько все, что мог Вам написать.
С приветом к Вам Ф. Т. Горбов.
25 августа 1942 года».
В последних строках письма чекист Федор Горбов не случайно намекает на возможность скорого свидания с братом бывшего начальника, находящимся в осажденном Ленинграде. В самом разгаре была следующая операция возрожденной 2-й ударной — Сенявинская. На этот раз, столкнувшись с армией Манштейна и разгромив ее, 2-я ударная, а ею снова командовал генерал-лейтенант Клыков, все же не сумела деблокировать город. Но уже в январе 1943 года, при осуществлении операции «Искра», армия соединилась с войсками Ленинградского фронта. Так или иначе, но все мероприятия по освобождению колыбели революции были осуществлены этой многострадальной армией.
Кузнецову показалось, что он бредит, и Виктор поднял к лицу непослушную левую руку, правая намертво сжимала пистолет, с усилием протер глаза. Фантастическое нагромождение металлических балок, причудливо изогнутых над головой, не исчезало.
«Что это? — надсадно подумал Виктор. — Куда мы попали?»
— Ты видишь? — спросил он Сашу Летюшкина, молоденького наборщика, неотступно следовавшего за ответсекретарем редакции с того момента, как бросились они со всеми в Долину Смерти.
— Вижу, — прошептал Саша. — Это узкоколейка. Бывшая…
«А ведь верно», — усмехнулся Кузнецов. У парня больше здравого смысла, подумал он, нежели у него, бывалого бойца, увидевшего в перекрученных взрывами рельсах бог знает что.
Теперь у них есть ориентир. Надо не выпускать узкоколейку из вида. Она приведет их к свободе.
— Отойдем правее, Саша, — предложил спутнику Кузнецов. — По самой дороге идти нельзя, немцы ее пристреляли. Но и отделяться не стоит, там передний край их обороны.
Зардевшийся диск луны, висящей справа от Долины Смерти, стал еще больше, он будто наливался кровью, обильно пролитой в адском коридоре прорыва. Не верилось, что еще два-три часа тому назад тысячи людей устремились сюда, чтобы прорваться к своим. Где они, эти тысячи? Кто из них думал о такой участи еще днем, готовясь к последней атаке?..
Журналисты «Отваги» и те, кто набирал и печатал газету, не были исключением из правила, верили: их не оставят в беде, помогут выйти из вражеского кольца. Ждали бензовозов для редакционных машин, надеялись вывезти типографию, об этом беспокоились больше, чем о себе. Пока выходит газета, они тоже не даром едят хлеб. Впрочем, о вкусе его люди давным-давно позабыли.
«Отвага» вышла даже 23 июня, накануне прорыва. Ночью особо зверствовали молодчики из люфтваффе, нещадно бомбили редакцию, оказавшуюся в боевых порядках дивизии Буланова, и потому сводку Совинформбюро об итогах первого года войны не удалось принять целиком. Перед читателями извинились: мол, по независящим от редакции обстоятельствам. Вышла газета армрм, жить которой осталось одни сутки… Заготовил Кузнецов и материалы на очередной номер, макет его набросал. Среди его материалов и очерк Спехова о сестре милосердия Нине Карабановой. Собирался заслать в печатную машину, только утром пришел приказ: бензина не будет, всю технику уничтожить.
Вздохнул Кузнецов, собрал оттиски гранок и оригиналы в полевую сумку, а сам стал помогать швырять в болото детали печатных машин, шрифты из наборных касс. Потом подрывали безотказные полуторки, на которых почти шесть месяцев кочевала редакция по зимним, а потом и по весенне-летним фронтовым дорогам.
Так прекратила существование газета «Отвага». Остались только люди, три десятка журналистов и типографских рабочих. Маленький отряд гражданских по сути людей, одетых в военную форму.
И пришла ночь на 25 июня… В Долине Смерти сотворялось массовое убийство. Узкий проход вдоль узкоколейки и настила был окаймлен огневыми точками врага, из них кинжальными очередями били пулеметы, сметая тех, кто пробирался к Мясному Бору.
Едва редакционный отряд вошел в коридор, его тут же разбросало в стороны, и отныне каждый из газетчиков умирал в одиночку.
…Когда-то Перльмуттер любил раскрывать Ветхий Завет на случайной странице, вчитываясь в его текст, неторопливо обдумывать его.
Сейчас, когда он лежал, раненный, в заполнявшейся водой снарядной воронке, уткнувшись в разрытую землю и задыхаясь от острого чесночного запаха немецкой взрывчатки, Перльмуттер мысленно увидел страницу из Первой Книги Царств и прочитал угрожающие слова Яхве: «…Если отвратитесь вы и ваши сыновья от меня, и не будете блюсти мои заповеди, мои законы, которые я дал вам, и пойдете, будете служить другим богам и поклоняться им, то я истреблю Израиль с лица земли, которую я дал вам, и этот дом, который я освятил моему имени, я отброшу от моего лица, и будет Израиль притчей и насмешищем у всех народов».
Лазарь Перльмуттер, военный корреспондент газеты «Отвага», известный в мирное время специалист по творчеству Лермонтова, нашел в себе силы иронически усмехнуться. «Гитлер не верит в бога Яхве, но убивает потомков детей Израилевых», — подумал он. Взрыв мины, упавшей на кромку воронки, отбросил Перльмуттера на самое дно, и Лазарь умер.
61
…Женя Желтова выбилась из сил, упала на землю и обреченно зарыдала. Валентина Старченко потрясла ее за плечо.
— Надо идти, Женя, надо идти, — монотонно повторяла она, но девушка не поднималась.
Рядом с ними возникла мужская фигура, на рукаве гимнастерки Старченко заметила звезду, подняла глаза. Это был незнакомый комиссар.
— Ваша подруга ранена в ногу, — сказал он. — Давайте перевяжем ее. У меня остался пакет с бинтом…
«Запасливый какой, — удивилась Валентина. — Индивидуальный пакет сохранил…»
Зафурыкали над головами мины, комиссар и Старченко упали, накрыв собою Желтову. Завизжали осколки.
Валя поднялась, а комиссар не шевелился, так и лежал, придавив крупным телом Женю. Старченко с трудом отвалила его и увидела, что висок комиссара пробит осколком. Пакет с бинтом он держал в левой руке.
…Румянцев шел вместе с капитаном Смирновым из зенитного дивизиона. Их группа взяла правее, и это было до известной степени верное решение: справа от узкоколейки пройти было легче. Но капитан потерял ориентировку и слишком отклонился к южному фасу немецкой обороны, напоролся на огневые точки противника. Смирнов скомандовал: «Ложись! Огонь!» Гитлеровцы застрочили в ответ из автоматов. «Забирайте влево! Влево!» — надрывался капитан. Он оглянулся и увидел редактора газеты, который, смешно прицеливаясь через очки, стрелял из пистолета.
Отбиваясь, они в поредевшем составе выбрались к дороге.
— А где батальонный комиссар? — спросил Смирнов у старшины Щекина, не отстававшего от него ни на шаг.
— Там остался, — ответил Щекин. — Срезали комиссара, бандюги…
«…Furor teutonicus — отрешенно усмехнувшись, подумал Борис Бархаш, когда возникла перед ним огненная стена разрывов. — Их тевтонской ярости я должен противопоставить нечто… Что именно? Русский воинственный дух! Правда, в жилах моих нет славянской крови… Но разве кровь, а не язык определяют характер личности?! Я же всегда мыслю на русском, и потому мне не страшен этот огонь впереди…»
Он понимал, что, размышляя на подобную тему, загоняет вовнутрь естественный страх перед тем, что творилось сейчас в Долине Смерти. Надо было идти туда, несмотря ни на что. И Борис Бархаш, растерявший в сумятице боя своих редакционных товарищей, шел на восток в толпе незнакомых ему красноармейцев и командиров.
Философ не знал, что справа от него прошли основной заградительный огонь два ярых спорщика и неразлучных друга, старики-добровольцы из народного ополчения, Левин и Раппопорт. Едва попав в адов коридор, они взялись за руки и шли непрестанно вперед, спотыкаясь и падая, снова поднимались и, поддерживая друг друга, пробирались к Мясному Бору. Уже погибли Валя Старченко и Женя Желтова, Ермакович и Разумиенко, Кочетков и Лычагин, а Борис Бархаш был все еще жив. Сейчас он думал о том, как после прорыва соберутся они вместе и пойдут рассказы о том, как им удалось уцелеть… Думал о тех, кто был теперь мертв, как о живых, и до тех пор, пока они сохранялись в его памяти, эти люди и в самом деле продолжали существовать.
«Fuimus, — сказал себе Бархаш. — Мы были…»
И вдруг существо его пронизало предчувствие приближающейся собственной гибели. «Меня сейчас убьют», — спокойно подумал философ и поднялся во весь рост перед завалом из бревен разрушенной снарядами настильной дороги. Ему не хотелось принимать смерть безропотно, как бы согласившись с неизбежным концом. И Бархаш сдвинулся влево, чтобы обойти завал. Если его убьют, то пусть это случится в атаке, но ведь их нынешний прорыв — отнюдь не бегство из ловушки, а удар по врагу.
«Увидеть бы его лицо», — пожелал Бархаш и почувствовал, как поднимается в нем та русская одержимость — о ней он только читал или слышал от фронтовиков, — которая бросает людей на амбразуры. За горло руками, загрызть насмерть!
Миновав завал, Борис увидел немецкую огневую точку. Из нее методично бил пулемет, перекрывая дорогу. «Гранату бы!» — с тоскою подумал философ и бросился на пулемет, вскинув пистолет, в котором не было ни одной пули.
Очередь срезала его за полсотни шагов от пулемета.
Борис Бархаш лежал на спине и смотрел в небо, закрытое багровым дымом. Он жалел, что так и не успел приступить к давно задуманной книге о презумпции естественности в объяснении явлений космического характера. «Естественна ли моя нынешняя смерть? Как соотнести ее с теорией взаимной обусловленности явлений?» — подумал философ, и некоторое время он жил с этой мыслью.
Затем дух его отлетел.
62
Его не удивила пустынность венских улиц, которыми он проходил, неторопливо, цепко, художнически примериваясь к выдающимся шедеврам архитектуры, стараясь выделить те, к которым пока еще не обращался при исполнении заказов. Третьего дня мебельщик Блувбанд, брезгливо перебрав стопку гравюр, изготовленных Адольфом, поморщился и заметил, что херр Хитлер — первую букву его фамилии Блувбанд произносил подчеркнуто мягко — повторяет в картинках одно и то же — необходимо разнообразить сюжеты… Адольф хотел возразить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138