Он до конца понял, что Красная Армия будет терпеть поражения до тех пор, пока Верховный не уяснит для себя роль и значение Генерального штаба, этого мозга любой армии, как метафорично назвал его Борис Михайлович в одноименном учёном труде. Но кому б он, Мерецков, сам чудом вырвавшийся из тягот зловещего гостеприимства Берии, мог растолковать эту мысль? Однажды он уже попытался советовать Сталину. А чем кончилось? Чаще всего вспоминалась ему последняя встреча со следователем Шварцманом, уже составившим до того обвинительное заключение, носившее до кровавой одури стандартный характер: немецкий шпион, завербован германской военной разведкой. И повод был: проходил стажировку в генеральном штабе рейхсвера.
Когда его снова вызвали, решил — все. Суда, правда, еще не было, но до того ли в военное время! Зачитают приговор и тут же приведут в исполнение. Поразили улыбающееся лицо Шварцмана, его мягкий, едва ли не воркующий голос, предупредительные манеры. Вместо «поганый фашист» и «гитлеровский ублюдок», как он называл его прежде, вдруг по имени и отчеству… Следователь заботливо усадил Мерецкова, предложил папиросы, заговорил, продолжая сострадательно улыбаться:
— Неувязка вышла, Кирилл Афанасьевич, извините, конечно. Должен ваши показания поправить, такова служба. Вот вы пишете: «Немецкий шпион…» Да какой же вы шпион, дорогой товарищ Мерецков! Зачем же на себя напраслину писать?
— Это вы писали, — глухо проговорил генерал.
Мелькнула мысль о том, что затевается новая, теперь уже сверхдьявольская провокация, но старался не думать ни о чем, лишь бы снова не били и кончали поскорей.
— Но с ваших слов, с ваших слов, товарищ генерал армии! — зачастил, ернически подмигивая Мерецкову, следователь. — Разыграли вы нас, разыграли… А мы и поверили, будто вы шпион. Вот ведь нелепость какая… Шутник вы, Кирилл Афанасьевич, шутник!
Он вдруг посерьезнел и поднял над головой листки с протоколом допроса, на котором у Мерецкова выбили признания в немыслимых грехах.
— А с этим вот что сделаем…
Следователь Шварцман разорвал листки пополам, сложил, снова разорвал и театральным жестом бросил в корзину клочки бумаги.
— Вы свободны, товарищ генерал армии, — официальным тоном сообщил его теперь уже бывший мучитель. — Вас ждет парикмахер, потом душ… Форму вашу погладили, машину заказали. Пожалуйте бриться.
— А Евдокию Петровну… — едва прохрипел потерявший голос Мерецков.
— Уже известили, — кивнул следователь. — Ждет вас в родных пенатах. Желаю боевых успехов!
Потом Кирилл Афанасьевич часто вспоминал рассуждения Сунь-Цзы, военного стратега Древнего Китая, он познакомился с его теориями именно в Германии. «Если полководец станет применять мои расчеты, усвоив их, он непременно потерпит поражение, и я ухожу от него. Если он усвоит их с учетом выгод, они составят мощь, которая поможет и за пределами их».
«Подумать только, — сокрушался Мерецков, перебирая в памяти наставления Сунь-Цзы, — в какой седой древности рождались гении военного искусства! А вот те, кто берется воевать, ни слышать, ни видеть ничего не хотят… Как сделать, чтоб опыт не только китайцев, но и собственных предков и даже нынешней войны облечь в зримые формы грамотных военных решений?»
И вспомнил слова: «…сто раз сразиться и сто раз победить — это не лучшее из лучшего; лучшее из лучшего — покорить чужую армию, не сражаясь.
Самая лучшая война — разбить замыслы противника; на следующем месте — разбить его союзы; на следующем месте — разбить его войска.
Если у тебя сил в десять раз больше, чем у противника, окружи его со всех сторон; если у тебя сил в пять раз больше, нападай на него; если у тебя сил вдвое больше, раздели его на части; если же силы равны, сумей с ним сразиться; если сил меньше, сумей оборониться от него; если у тебя вообще что-либо хуже, сумей уклониться от него. Поэтому упорствующие с малыми силами делаются пленниками сильного противника».
Мерецков усмехнулся. «Так завещал военным Сунь-Цзы, — думал он. — Я — не лучший его ученик…»
26
После неудачного наступления предельно поредевший полк, в котором служил лейтенант Никонов, отвели на исходные позиции. Едва отдышались — немцы пошли в контратаку. Молча шли, без артподготовки, надеялись, что получивший недавно крепкий отпор противник не окажет достойного сопротивления.
А Симоненко, который сторожил у палатки, заприметил их вовремя, крикнул: «Немцы!» Все, конечно, заняли места, а пришельцы уже в тридцати метрах. Никонов подал команду и стал расстреливать противника в упор.
Тут и ротный возник:
— Беги, Никонов, с пятком парней на правый фланг, там совсем худо…
Кликнул Иван самых надежных и, невзирая на плотный огонь, подался туда. Одного бойца вскоре убило, другому пуля в живот угодила, двое бойцов потащили его в санчасть, с таким ранением медлить негоже. Добрался Никонов до правого фланга только вдвоем с Мякишевым, был у него во взводе такой парень. Худо бы им пришлось, немцы стали с фланга обходить, да случился вскоре лейтенант Григорьев с пулеметом открыл прицельный огонь, ландзеры принялись отступать.
— Пойду я, — сказал Григорьев, — а вы тут держитесь… Ручной пулемет на плечо — и удалился.
Посмотрел Никонов вокруг, видит: спрятался Мякишев за единственную ель и стоит там, будто броней укрылся.
— Беги за патронами! — крикнул Никонов. — А то маловато остается.
Убежал Мякишев и больше не вернулся, видать, нашла его шальная пуля. Хоть и остался Никонов один, а защищать позицию надо: через это место может батальон противника в нашу сторону пройти и наделать безобразий в тылу. Рядом с елью Иван воронку разглядел, возле нее кусты краснотала с метр высотой. «Вот для тебя и позиция готова, Ваня, — сказал себе Никонов. — Тут тебе и КП, и НП — все вместе».
Устроился поудобнее, ориентиры прикинул, стал ждать. А кругом тихо-тихо, будто и войны нет никакой… Но вот идут солдат двенадцать. Подпустил метров на пятьдесят и открыл огонь, прямо как в тире выцеливал. Попадали, а те, кто жив остался, стали отстреливаться. Только они все в ель ладили попасть, думали, что он там укрылся. А ель-то была от Ивана в трех метрах правее, воронку же кусты прикрывали, никто не догадался выстрелить по ним.
Тех, кто лежа стрелял, Иван тоже перещелкал. А тут и вторая группа появилась, не подозревая, что идет под пули ворошиловского стрелка, да еще и сибирского охотника к тому же. Положил он и этих немцев. Потом третью группу в расход пустил. Всего осталось лежать двадцать три трупа. Остальные отползали сами, кто и раненых волок по солдатской дружбе, выручали камрадов.
Опять стало тихо, и ночь наступила. Осмотрелся удачливый стрелок — ни души вокруг. Надо своих искать. Пошел туда, где стояла их палатка, из нее они выскочили по крику Симоненко. Сейчас он, раскинув руки, лежал на земле мертвый. И Снегирев неподалеку, и Швырев с Авдюховым, и другие ребята из его взвода.
Никак не мог Иван уложить в сознании, что вот недавно еще они разговаривали, шутили, читали письма из дома, добросовестно справляли ратное дело, выручали друг друга в бою, а вот теперь лежат бездыханные, только он один жив и даже не задет осколком или пулей.
Жутко стало Никонову среди мертвых. Поднялся он и побрел искать живых. По дороге заглянул в землянку комполка, там было пусто и зловеще неуютно. Повернул на дорожку, ведущую в тыл, миновал кустарник и едва не попал под автоматную очередь. «Немцы, — решил Иван, — у наших ведь автоматов нет». Ощупал себя: так и есть — шинель на боку прострелили, стервецы.
И тут вдруг завыло в небе и понеслись огненные хвостатые кометы. Никонов — командир обстрелянный, он сразу смекнул, что это дали залп «катюши». И как раз в то место, где он сейчас ждет неизвестно чего. «Потому-то и нет здесь никого, — подумал Иван, — что наши отошли с позиций. Сюда же проникли немцы, вот их-то реактивщики и решили накрыть, кому же известно, что я, лейтенант Никонов, остался на этом участке?»
Он упал ничком в канаву вдоль дороги и руками голову прикрыл. Снаряды рвались вокруг, поднимая огненные столбы, все вокруг горело, даже земля.
Когда стихло, Никонов поднялся и подался в тыл. Километра через три показалось село. Едва он приблизился к крайнему дому, оттуда заорали: «Стой! Кто идет?»
— Свой идет, не видишь, что ли!
Узнал командира полка и еще с десяток командиров.
— Где был? — строго спросил комполка.
— Немцев стрелял, товарищ майор. А сейчас их там нет. Командир недоверчиво посмотрел на лейтенанта.
— Казаков! — приказал он помощнику начштаба. — Иди с ним и проверь, есть ли там фашисты. Одна нога здесь, другая там!
Побежали резво, без опаски, а когда вернулись и Казаков подтвердил, что никого нет, командир приказал выдвинуться на прежние позиции и занять их.
Так и сделали. А утром Казаков пошел к прежней никоновской позиции считать, сколько же тот немцев убил. Пришел назад и докладывает:
— Восемь штук уложил, товарищ майор!
— Чего же ты хвастал, что больше двух десятков? — укоризненно спросил комполка.
Никонов пожал плечами:
— Казаков даже до елки не дошел, на моей позиции не был, издалека прикинул. — А потом махнул рукой: — Да мне все равно, сколько их было. Трудодни за мертвяков не начисляют.
27
— Ну, Кирилл Афанасьевич, радуйся или печалься, — сказал Жуков. — Армию тебе у Сталина выбил. Принимай Тридцать третью…
— Тридцать третью? — удивленно переспросил Мерецков. — Так она же, по сути дела, не существует…
Этой несчастной армией друг его командовал, генерал-лейтенант Ефремов. В апреле нынешнего года в ходе общего наступления от Москвы армия освободила Наро-Фоминск, Боровск. Затем прорвала фронт, рванулась к Вязьме, и тут ее остановили немцы. 4-я танковая армия нанесла по Ефремову контрудар, а затем за его спиною фланговые обхваты захлопнули западню. Армия вместе с десантниками и кавалеристами Белова оказалась в окружении. Сам командарм был тяжело ранен, а когда возникла опасность попасть в плен, застрелился.
Подробности стали известны позже, но сейчас вокруг его имени ходили невероятные слухи, их передавали шепотом. Дело в том, что немецкий генерал Гофман, которому донесли о геройской смерти Ефремова, распорядился похоронить русского командарма на центральной площади Вязьмы с высшими воинскими почестями. Это смутило агентов нашей разведки в городе, за линию фронта посыпались сообщения с домыслами: фашисты хоронят генерала-коммуниста с оркестром и отдают почести неспроста. Значит, он был их шпион, не иначе. Поэтому имя Ефремова было сейчас как бы под запретом. Не произнесли его в этом разговоре и Жуков с Мерецковым, который в роли завербованного абвером уже побывал.
Да, речь шла об, армии, которой, по сути дела, «е было. Из окружения вышли жалкие ее остатки, две сильно побитые дивизии, третью вообще отвели в тыл на переформирование. Вот и все, чем располагал новый командарм.
— Так я и Сталину сказал. Негоже давать Мерецкову такую армию, — продолжал Жуков. — Один призрак! Командовать некем. Вот, говорит Сталин, и хорошо. Пусть нам Кирилл Афанасьевич эту армию воссоздаст. Опыт у него большой на пустом месте работать… Так что давай, кудесник, верши чудеса. А я помогу по возможности.
28
В поредевший полк, в котором воевал лейтенант Никонов, стало поступать пополнение, молодое, необстрелянное. Шли казахи и узбеки, люди, русского языка не знающие. Были они верующими, уповали на аллаха, но бог либо отказался от них, либо не мог договориться с тем богом, в которого верили убивающие мусульман пришельцы. Когда кто-нибудь падал мертвым, остальные собирались вокруг трупа единоверца, воздевали к небу руки, молились аллаху, а может быть, и проклинали его…
Русские красноармейцы понимали чувства и настроения своих соотечественников с далекого юга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Когда его снова вызвали, решил — все. Суда, правда, еще не было, но до того ли в военное время! Зачитают приговор и тут же приведут в исполнение. Поразили улыбающееся лицо Шварцмана, его мягкий, едва ли не воркующий голос, предупредительные манеры. Вместо «поганый фашист» и «гитлеровский ублюдок», как он называл его прежде, вдруг по имени и отчеству… Следователь заботливо усадил Мерецкова, предложил папиросы, заговорил, продолжая сострадательно улыбаться:
— Неувязка вышла, Кирилл Афанасьевич, извините, конечно. Должен ваши показания поправить, такова служба. Вот вы пишете: «Немецкий шпион…» Да какой же вы шпион, дорогой товарищ Мерецков! Зачем же на себя напраслину писать?
— Это вы писали, — глухо проговорил генерал.
Мелькнула мысль о том, что затевается новая, теперь уже сверхдьявольская провокация, но старался не думать ни о чем, лишь бы снова не били и кончали поскорей.
— Но с ваших слов, с ваших слов, товарищ генерал армии! — зачастил, ернически подмигивая Мерецкову, следователь. — Разыграли вы нас, разыграли… А мы и поверили, будто вы шпион. Вот ведь нелепость какая… Шутник вы, Кирилл Афанасьевич, шутник!
Он вдруг посерьезнел и поднял над головой листки с протоколом допроса, на котором у Мерецкова выбили признания в немыслимых грехах.
— А с этим вот что сделаем…
Следователь Шварцман разорвал листки пополам, сложил, снова разорвал и театральным жестом бросил в корзину клочки бумаги.
— Вы свободны, товарищ генерал армии, — официальным тоном сообщил его теперь уже бывший мучитель. — Вас ждет парикмахер, потом душ… Форму вашу погладили, машину заказали. Пожалуйте бриться.
— А Евдокию Петровну… — едва прохрипел потерявший голос Мерецков.
— Уже известили, — кивнул следователь. — Ждет вас в родных пенатах. Желаю боевых успехов!
Потом Кирилл Афанасьевич часто вспоминал рассуждения Сунь-Цзы, военного стратега Древнего Китая, он познакомился с его теориями именно в Германии. «Если полководец станет применять мои расчеты, усвоив их, он непременно потерпит поражение, и я ухожу от него. Если он усвоит их с учетом выгод, они составят мощь, которая поможет и за пределами их».
«Подумать только, — сокрушался Мерецков, перебирая в памяти наставления Сунь-Цзы, — в какой седой древности рождались гении военного искусства! А вот те, кто берется воевать, ни слышать, ни видеть ничего не хотят… Как сделать, чтоб опыт не только китайцев, но и собственных предков и даже нынешней войны облечь в зримые формы грамотных военных решений?»
И вспомнил слова: «…сто раз сразиться и сто раз победить — это не лучшее из лучшего; лучшее из лучшего — покорить чужую армию, не сражаясь.
Самая лучшая война — разбить замыслы противника; на следующем месте — разбить его союзы; на следующем месте — разбить его войска.
Если у тебя сил в десять раз больше, чем у противника, окружи его со всех сторон; если у тебя сил в пять раз больше, нападай на него; если у тебя сил вдвое больше, раздели его на части; если же силы равны, сумей с ним сразиться; если сил меньше, сумей оборониться от него; если у тебя вообще что-либо хуже, сумей уклониться от него. Поэтому упорствующие с малыми силами делаются пленниками сильного противника».
Мерецков усмехнулся. «Так завещал военным Сунь-Цзы, — думал он. — Я — не лучший его ученик…»
26
После неудачного наступления предельно поредевший полк, в котором служил лейтенант Никонов, отвели на исходные позиции. Едва отдышались — немцы пошли в контратаку. Молча шли, без артподготовки, надеялись, что получивший недавно крепкий отпор противник не окажет достойного сопротивления.
А Симоненко, который сторожил у палатки, заприметил их вовремя, крикнул: «Немцы!» Все, конечно, заняли места, а пришельцы уже в тридцати метрах. Никонов подал команду и стал расстреливать противника в упор.
Тут и ротный возник:
— Беги, Никонов, с пятком парней на правый фланг, там совсем худо…
Кликнул Иван самых надежных и, невзирая на плотный огонь, подался туда. Одного бойца вскоре убило, другому пуля в живот угодила, двое бойцов потащили его в санчасть, с таким ранением медлить негоже. Добрался Никонов до правого фланга только вдвоем с Мякишевым, был у него во взводе такой парень. Худо бы им пришлось, немцы стали с фланга обходить, да случился вскоре лейтенант Григорьев с пулеметом открыл прицельный огонь, ландзеры принялись отступать.
— Пойду я, — сказал Григорьев, — а вы тут держитесь… Ручной пулемет на плечо — и удалился.
Посмотрел Никонов вокруг, видит: спрятался Мякишев за единственную ель и стоит там, будто броней укрылся.
— Беги за патронами! — крикнул Никонов. — А то маловато остается.
Убежал Мякишев и больше не вернулся, видать, нашла его шальная пуля. Хоть и остался Никонов один, а защищать позицию надо: через это место может батальон противника в нашу сторону пройти и наделать безобразий в тылу. Рядом с елью Иван воронку разглядел, возле нее кусты краснотала с метр высотой. «Вот для тебя и позиция готова, Ваня, — сказал себе Никонов. — Тут тебе и КП, и НП — все вместе».
Устроился поудобнее, ориентиры прикинул, стал ждать. А кругом тихо-тихо, будто и войны нет никакой… Но вот идут солдат двенадцать. Подпустил метров на пятьдесят и открыл огонь, прямо как в тире выцеливал. Попадали, а те, кто жив остался, стали отстреливаться. Только они все в ель ладили попасть, думали, что он там укрылся. А ель-то была от Ивана в трех метрах правее, воронку же кусты прикрывали, никто не догадался выстрелить по ним.
Тех, кто лежа стрелял, Иван тоже перещелкал. А тут и вторая группа появилась, не подозревая, что идет под пули ворошиловского стрелка, да еще и сибирского охотника к тому же. Положил он и этих немцев. Потом третью группу в расход пустил. Всего осталось лежать двадцать три трупа. Остальные отползали сами, кто и раненых волок по солдатской дружбе, выручали камрадов.
Опять стало тихо, и ночь наступила. Осмотрелся удачливый стрелок — ни души вокруг. Надо своих искать. Пошел туда, где стояла их палатка, из нее они выскочили по крику Симоненко. Сейчас он, раскинув руки, лежал на земле мертвый. И Снегирев неподалеку, и Швырев с Авдюховым, и другие ребята из его взвода.
Никак не мог Иван уложить в сознании, что вот недавно еще они разговаривали, шутили, читали письма из дома, добросовестно справляли ратное дело, выручали друг друга в бою, а вот теперь лежат бездыханные, только он один жив и даже не задет осколком или пулей.
Жутко стало Никонову среди мертвых. Поднялся он и побрел искать живых. По дороге заглянул в землянку комполка, там было пусто и зловеще неуютно. Повернул на дорожку, ведущую в тыл, миновал кустарник и едва не попал под автоматную очередь. «Немцы, — решил Иван, — у наших ведь автоматов нет». Ощупал себя: так и есть — шинель на боку прострелили, стервецы.
И тут вдруг завыло в небе и понеслись огненные хвостатые кометы. Никонов — командир обстрелянный, он сразу смекнул, что это дали залп «катюши». И как раз в то место, где он сейчас ждет неизвестно чего. «Потому-то и нет здесь никого, — подумал Иван, — что наши отошли с позиций. Сюда же проникли немцы, вот их-то реактивщики и решили накрыть, кому же известно, что я, лейтенант Никонов, остался на этом участке?»
Он упал ничком в канаву вдоль дороги и руками голову прикрыл. Снаряды рвались вокруг, поднимая огненные столбы, все вокруг горело, даже земля.
Когда стихло, Никонов поднялся и подался в тыл. Километра через три показалось село. Едва он приблизился к крайнему дому, оттуда заорали: «Стой! Кто идет?»
— Свой идет, не видишь, что ли!
Узнал командира полка и еще с десяток командиров.
— Где был? — строго спросил комполка.
— Немцев стрелял, товарищ майор. А сейчас их там нет. Командир недоверчиво посмотрел на лейтенанта.
— Казаков! — приказал он помощнику начштаба. — Иди с ним и проверь, есть ли там фашисты. Одна нога здесь, другая там!
Побежали резво, без опаски, а когда вернулись и Казаков подтвердил, что никого нет, командир приказал выдвинуться на прежние позиции и занять их.
Так и сделали. А утром Казаков пошел к прежней никоновской позиции считать, сколько же тот немцев убил. Пришел назад и докладывает:
— Восемь штук уложил, товарищ майор!
— Чего же ты хвастал, что больше двух десятков? — укоризненно спросил комполка.
Никонов пожал плечами:
— Казаков даже до елки не дошел, на моей позиции не был, издалека прикинул. — А потом махнул рукой: — Да мне все равно, сколько их было. Трудодни за мертвяков не начисляют.
27
— Ну, Кирилл Афанасьевич, радуйся или печалься, — сказал Жуков. — Армию тебе у Сталина выбил. Принимай Тридцать третью…
— Тридцать третью? — удивленно переспросил Мерецков. — Так она же, по сути дела, не существует…
Этой несчастной армией друг его командовал, генерал-лейтенант Ефремов. В апреле нынешнего года в ходе общего наступления от Москвы армия освободила Наро-Фоминск, Боровск. Затем прорвала фронт, рванулась к Вязьме, и тут ее остановили немцы. 4-я танковая армия нанесла по Ефремову контрудар, а затем за его спиною фланговые обхваты захлопнули западню. Армия вместе с десантниками и кавалеристами Белова оказалась в окружении. Сам командарм был тяжело ранен, а когда возникла опасность попасть в плен, застрелился.
Подробности стали известны позже, но сейчас вокруг его имени ходили невероятные слухи, их передавали шепотом. Дело в том, что немецкий генерал Гофман, которому донесли о геройской смерти Ефремова, распорядился похоронить русского командарма на центральной площади Вязьмы с высшими воинскими почестями. Это смутило агентов нашей разведки в городе, за линию фронта посыпались сообщения с домыслами: фашисты хоронят генерала-коммуниста с оркестром и отдают почести неспроста. Значит, он был их шпион, не иначе. Поэтому имя Ефремова было сейчас как бы под запретом. Не произнесли его в этом разговоре и Жуков с Мерецковым, который в роли завербованного абвером уже побывал.
Да, речь шла об, армии, которой, по сути дела, «е было. Из окружения вышли жалкие ее остатки, две сильно побитые дивизии, третью вообще отвели в тыл на переформирование. Вот и все, чем располагал новый командарм.
— Так я и Сталину сказал. Негоже давать Мерецкову такую армию, — продолжал Жуков. — Один призрак! Командовать некем. Вот, говорит Сталин, и хорошо. Пусть нам Кирилл Афанасьевич эту армию воссоздаст. Опыт у него большой на пустом месте работать… Так что давай, кудесник, верши чудеса. А я помогу по возможности.
28
В поредевший полк, в котором воевал лейтенант Никонов, стало поступать пополнение, молодое, необстрелянное. Шли казахи и узбеки, люди, русского языка не знающие. Были они верующими, уповали на аллаха, но бог либо отказался от них, либо не мог договориться с тем богом, в которого верили убивающие мусульман пришельцы. Когда кто-нибудь падал мертвым, остальные собирались вокруг трупа единоверца, воздевали к небу руки, молились аллаху, а может быть, и проклинали его…
Русские красноармейцы понимали чувства и настроения своих соотечественников с далекого юга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138