До него доходили крайне осторожно передаваемые слухи, будто вождь неофициально приходил на процессы тридцать пятого и других годов. Был он и на суде над полководцами Красной Армии, отгороженный от участников этих судилищ особого устройства ширмой, из-за которой мог все видеть и слышать, оставаясь незамеченным.
Впрочем, от чего защищать Уборевича? Разве Сталин не знал, что этот трижды награжденный орденом Красного Знамени человек в семнадцать лет стал подпольщиком, через два года выслушал приговор царского суда, еще через год закончил офицерские курсы при Константиновском училище, храбро дрался на Висле, Немане и в Бессарабии, командуя артиллерией. После февральской революции подпоручик Уборевич стал большевиком, читал лекции в солдатском университете, командовал ротой, после Октября — уже полком. В 1919 году он принял на Южном фронте Четырнадцатую армию, громил деникинцев, а в Дальневосточной республике стал военным министром…
А разве боевой путь Василия Блюхера менее ярок? Он тоже был военным министром ДВР и председателем ее Военного совета, главным военным советником Национального правительства Китая в Кантоне, обладал огромным авторитетом не только у нас в стране, но и за рубежом. Именно Блюхера пригласил к себе Сунь Ятсен, чтобы легендарный человек помог ему сформировать подлинно народную китайскую армию.
Это про армию Блюхера пели от мала до велика: «Дальневосточная! Смелее в бой! Дальневосточная! Даешь отпор! Даешь отпор!» Дал он таки отпор, Василий Константинович, правым гоминьдановцам во время заварушки на Китайско-Восточной железной дороге в двадцать девятом… Он и орден Ленина, учрежденный годом позже, получил за номером один, а еще в сентябре 1918 года, и то же первым в стране, — Красного Знамени.
И хотя разными они были — сдержанный, даже суховатый, всегда подтянутый, будто готовый к парадному прохождению по Красной площади, Уборевич и более общительный, открытый, любивший добрую шутку Блюхер, — того и другого объединяло общее для них качество: удивительная военная прозорливость, стратегически широкое мышление, умение оперировать крупномасштабными категориями, без чего никогда не сможет состояться полководец.
И принимать единственно верное решение, оказавшись в нестандартной ситуации — а война порождает их ежечасно, ежеминутно, — это они тоже умели…
«Как нам не хватает их сегодня!» — с пронзительной тоской подумал вдруг Мерецков.
— Смотри-ка, Иероним Петрович! — воскликнул Блюхер, откусив крепкими зубами от кусочка сахара и кладя его справа от себя на блюдце. — Хозяин наш жалеет, что не может взять нас к себе комдивами…
— Шутите… Я бы вам фронт с радостью уступил, Василий Константинович, — искренне сказал Мерецков, вовсе не удивляясь тому, что Маршал Советского Союза прочитал его мысли. Он вообще перестал чему-либо удивляться и уже не различал, когда он и его гости произносили необходимые фразы вслух, а где переходили на внутренний диалог, который странным образом оказывался доступным всем троим.
— Нет уж, — отмахнулся, посерьезнев, Блюхер, — теперь вы сами воюйте, наше время кончилось. Пусть и не по собственной вине… Сам ты, Кирилл Афанасьевич, об этом лучше других знаешь. Обидно, конечно, что лишены святого права встать рядом, бок о бок с вами на защиту Отечества. Хотя и понимаем: обойдется народу такое отсутствие большой кровью.
— Уже обошлось, — вздохнул Мерецков. — И то ли еще будет…
— Дело даже не в том, что нет сейчас на фронте меня или Василия Константиновича, — спокойным тоном, с едва уловимым акцентом проговорил Уборевич. — Надо смотреть дальше, в корень. Неоправданное омоложение всех без исключения командных кадров…
— Вынужденное омоложение! — перебил Блюхер, и Уборевич кивнул.
— Это обстоятельство резко снизило интеллектуальный уровень руководящего состава РККА, — продолжал Уборевич. — Не секрет, что особую подозрительность у НКВД вызывали командиры, закончившие военные академии. Их брали в первую очередь, не говоря уже о генштабистах. Полками начинали командовать вчерашние лейтенанты, зачастую закончившие только краткосрочные курсы, комбатов назначали дальше, на корпус и даже армию.
«А Иван Иванович сумел за два года подняться с помощника комполка по тылу до командующего фронтом», — подумал Мерецков о Федюнинском, соседе справа. И еще он вспомнил о том, что вырубленными оказались как раз те командиры, которые хорошо знали нынешнего противника, лично знакомились с организацией германской армии, бывали на стажировках в частях рейхсвера, учились в его академии генерального штаба, проходили практику в немецких частях. Их уже нет… А за линией фронта живы-здоровы генералы Гитлера, которые изучали в свое время Красную Армию, занимаясь этим по обмену в военных школах Советского Союза.
— Впрочем, — вздохнул Уборевич, — о кадровом составе Красной Армии к началу войны ты, Кирилл Афанасьевич, знаешь не хуже нас — даже лучше. Ведь сам был начальником Генерального штаба…
— И вообще, уцелел чудом, — усмехнулся Маршал Советского Союза. — Счастливый и тебе самому непонятный случай… Но пока ты сидел у Берии в домзаке, Сталин сообразил, что, расстреливая растерявшихся генералов, не сумеет научить воевать остальных. Зачем по его приказу Мехлис уничтожил Павлова и других товарищей? За потерю управления войсками Западного фронта, за то, что именно по Белоруссии так резво прошлись немцы до самого Смоленска. Но ведь они и задумали сделать именно так. А Сталин всегда твердил, что Гитлер основной удар нанесет по Киевскому округу. Ошибся Сталин, но к стенке Мехлис поставил Павлова. Мерецков передернул плечами: перед его мысленным взором возникло вдруг растерянно-изумленное лицо командарма Качанова. Его бессмысленная смерть по воле Мехлиса навсегда осталась в памяти комфронта,
— У генерала Павлова не было опыта командования такой огромной областью, каковой являлся Белорусский военный округ, — заметил Мерецков. — Когда б ему приобрести стратегическое мышление… В Испании он был всего лишь танковым комбригом. И потом, в роли командующего округом Павлов беспрекословно и слепо выполнял волю Сталина: никаких действий, предупреждающих возможную агрессию потенциального противника. Вот Павлов и боролся изо всех сил с немцебоязнью в войсках, страшась, чтоб его не зацепила немилость самого.
Кирилл Афанасьевич опустил голову. Гости его молчали.
— Все мы боялись, — произнес после паузы Мерецков.
«Меня ведь тоже зацепило», — хотел напомнить этим людям, которые явились и судить его, и открыть глаза, и произнести вслух те страшные вещи, о которых ему и думать-то не полагалось, ибо любое сомнение считалось греховным, а эпитимия определялась с простодушной скромностью, безо всякого изыска в разнообразии — от десяти лет ИТЛ до пули на задворке тюрьмы.
«Хорошо, что не знают о судьбе генералов Штерна, Рычагова, Смушкевича, Локтионова и других, — подумал Мерецков. — Их расстреляли, когда немцы стояли под Москвой».
— Знаем, — спокойно сказал вдруг Уборевич, и Мерецков смутился.
Он всегда казнился и подумывал прибегнуть к личному оружию, когда вспоминал очную ставку с Локтионовым, единственным из двух десятков поделыциков устоявшим под пытками и не подписавшим дикую напраслину на себя.
— И про дубинки Шварцмана нам известно тоже, — заметил Блюхер. — Мне было легче, я умер сразу. Не терзай себя, Афанасьевич, и воюй дальше…
Кирилл Афанасьевич подумал, что его двухмесячная отсидка ничто в сравнении с их страшной судьбой. Невероятная жестокость даже не в том, что прославленных полководцев лишили жизни и права защищать Отечество от лютого врага. Еще и надругались над их добрыми именами, объявили предателями, изменниками, врагами народа, отравили этим немыслимым фактом сознание советских людей, дети которых по настоянию педагогов в букварях выкалывали глаза на портретах истинных героев, веривших в партию коммунистов.
«Интересно, — возникла вдруг праздная мысль у Мерецкова, — знают ли они сами об этом? Про буквари?..»
Комфронта устыдился того, о чем подумал, но еще более горький стыд пришел к нему от сознания как бы собственной причастности к тому, что произошло. Нет, на руках Мерецкова не было крови расстрелянных людей, генерал армии не подписывал смертные приговоры, как делали это Буденный и Ворошилов. Не довелось ему излагать и особое мнение в трибунале, как поступил Василий Блюхер, не согласившийся с обвинением, предъявленным Тухачевскому и его товарищам, за что сам был вскоре уничтожен.
Но вот он, Мерецков, продолжал жить и даже — плохо ли, хорошо ли — командовал фронтом, а от них, с которыми вместе служил когда-то, в чей командирский гений безгранично верил, даже праха теперь не осталось. И Кирилл Афанасьевич испытывал острое чувство вины за то, что он, человек по всем параметрам не лучший, чем эти двое, оставался по эту сторону бытия, в котором им уже не оставалось места.
— О нас — ладно, — решительно сказал Блюхер и отодвинул кружку с недопитым чаем. — Останется память, а история рассудит… Времени сейчас мало, давай о твоих делах. Верно, Иероним Петрович?
Уборевич кивнул и впервые улыбнулся.
Мерецков вдруг вспомнил, как впервые встретился с ним еще по службе в МВО, в ноябре 1928 года. Это было время кардинальных изменений в Красной Армии, переходившей от не оправдавшей себя территориально-милиционной системы на иную организационную структуру. За несколько дней до начала учений войск Московского гарнизона Уборевич подарил Мерецкову только что вышедшую из печати собственную работу «О подготовке комсостава РККА. Полевые поездки, ускоренные военные игры и выходы в поле».
«Давно это было… Будто в иной исторической эпохе, — подумал Кирилл Афанасьевич. — Интересные вещи узнал из его работы! Тогда и стал вырабатывать собственный командирский почерк».
— Ну-ка, ну-ка, похвастай, чему ты научился у Иеронима Петровича, — сказал Блюхер, склоняясь над картой, которую Мерецков развернул на столе прямо поверх кружек с чаем. Убрать их не позволил Василий Константинович, сказав, что он только мельком посмотрит, для общего впечатления.
— Хреновая обстановка, — вздохнул Маршал Советского Союза, складывая карту.
Уборевич молчал. Блюхер протянул карту командующему фронтом, взял чайник, долил кипятка в кружку.
— На что рассчитываешь, Кирилл Афанасьевич? — спросил Василий Константинович. — На резервную армию Ставки? Твой фронт ее не получит. Сталину нужна эффектная победа. Скажем, выбросить немцев из Крыма или вернуть Донбасс. А там сейчас собрались такие герои, что обещают хозяину справиться с этими задачами, не требуя от Ставки никаких резервов. Да их у нее и нету в наличии. И все равно они выглядят в лучшем свете, чем ты, сидящий в болотах. Герои не просят, а ты уже надоел Сталину просьбами о помощи. Пока вождь надеялся, что вы пробьетесь к Ленинграду, что было бы впечатляющим в международном масштабе фактом, ваша судьба его интересовала. А какая-то маленькая Любань… Нет, это не звучит. Не произведет впечатления и на союзников. Хотя ее захват и уничтожит чудовскую группировку противника.
— Помните, Кирилл Афанасьевич, как ездили вы в Германию изучать опыт тамошней штабной работы? — спросил Уборевич.
Мерецков помнил. В конце двадцатых годов его поразил высокий для своего времени уровень военной техники в рейхсвере. И сейчас он понял, что Уборевич спросил его об этом не случайно. Хорошо изучивший немецкую армию, Иероним Петрович полагал ее потенциальным противником Отечества и всегда ратовал за механизацию и моторизацию РККА. Именно он провел в МВО первое учение с участием недавно сформированной мотомехбригады. Это опытное соединение обязано было проверить теоретическую мысль, высказанную Триандафилловым, заместителем начальника Генштаба и большим умницей, человеком, который впервые в истории военного искусства предложил глубокие операции с применением больших масс танков, мотопехоты, конницы и авиации… То учение провалилось, управлять бронетанковыми войсками никто не умел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Впрочем, от чего защищать Уборевича? Разве Сталин не знал, что этот трижды награжденный орденом Красного Знамени человек в семнадцать лет стал подпольщиком, через два года выслушал приговор царского суда, еще через год закончил офицерские курсы при Константиновском училище, храбро дрался на Висле, Немане и в Бессарабии, командуя артиллерией. После февральской революции подпоручик Уборевич стал большевиком, читал лекции в солдатском университете, командовал ротой, после Октября — уже полком. В 1919 году он принял на Южном фронте Четырнадцатую армию, громил деникинцев, а в Дальневосточной республике стал военным министром…
А разве боевой путь Василия Блюхера менее ярок? Он тоже был военным министром ДВР и председателем ее Военного совета, главным военным советником Национального правительства Китая в Кантоне, обладал огромным авторитетом не только у нас в стране, но и за рубежом. Именно Блюхера пригласил к себе Сунь Ятсен, чтобы легендарный человек помог ему сформировать подлинно народную китайскую армию.
Это про армию Блюхера пели от мала до велика: «Дальневосточная! Смелее в бой! Дальневосточная! Даешь отпор! Даешь отпор!» Дал он таки отпор, Василий Константинович, правым гоминьдановцам во время заварушки на Китайско-Восточной железной дороге в двадцать девятом… Он и орден Ленина, учрежденный годом позже, получил за номером один, а еще в сентябре 1918 года, и то же первым в стране, — Красного Знамени.
И хотя разными они были — сдержанный, даже суховатый, всегда подтянутый, будто готовый к парадному прохождению по Красной площади, Уборевич и более общительный, открытый, любивший добрую шутку Блюхер, — того и другого объединяло общее для них качество: удивительная военная прозорливость, стратегически широкое мышление, умение оперировать крупномасштабными категориями, без чего никогда не сможет состояться полководец.
И принимать единственно верное решение, оказавшись в нестандартной ситуации — а война порождает их ежечасно, ежеминутно, — это они тоже умели…
«Как нам не хватает их сегодня!» — с пронзительной тоской подумал вдруг Мерецков.
— Смотри-ка, Иероним Петрович! — воскликнул Блюхер, откусив крепкими зубами от кусочка сахара и кладя его справа от себя на блюдце. — Хозяин наш жалеет, что не может взять нас к себе комдивами…
— Шутите… Я бы вам фронт с радостью уступил, Василий Константинович, — искренне сказал Мерецков, вовсе не удивляясь тому, что Маршал Советского Союза прочитал его мысли. Он вообще перестал чему-либо удивляться и уже не различал, когда он и его гости произносили необходимые фразы вслух, а где переходили на внутренний диалог, который странным образом оказывался доступным всем троим.
— Нет уж, — отмахнулся, посерьезнев, Блюхер, — теперь вы сами воюйте, наше время кончилось. Пусть и не по собственной вине… Сам ты, Кирилл Афанасьевич, об этом лучше других знаешь. Обидно, конечно, что лишены святого права встать рядом, бок о бок с вами на защиту Отечества. Хотя и понимаем: обойдется народу такое отсутствие большой кровью.
— Уже обошлось, — вздохнул Мерецков. — И то ли еще будет…
— Дело даже не в том, что нет сейчас на фронте меня или Василия Константиновича, — спокойным тоном, с едва уловимым акцентом проговорил Уборевич. — Надо смотреть дальше, в корень. Неоправданное омоложение всех без исключения командных кадров…
— Вынужденное омоложение! — перебил Блюхер, и Уборевич кивнул.
— Это обстоятельство резко снизило интеллектуальный уровень руководящего состава РККА, — продолжал Уборевич. — Не секрет, что особую подозрительность у НКВД вызывали командиры, закончившие военные академии. Их брали в первую очередь, не говоря уже о генштабистах. Полками начинали командовать вчерашние лейтенанты, зачастую закончившие только краткосрочные курсы, комбатов назначали дальше, на корпус и даже армию.
«А Иван Иванович сумел за два года подняться с помощника комполка по тылу до командующего фронтом», — подумал Мерецков о Федюнинском, соседе справа. И еще он вспомнил о том, что вырубленными оказались как раз те командиры, которые хорошо знали нынешнего противника, лично знакомились с организацией германской армии, бывали на стажировках в частях рейхсвера, учились в его академии генерального штаба, проходили практику в немецких частях. Их уже нет… А за линией фронта живы-здоровы генералы Гитлера, которые изучали в свое время Красную Армию, занимаясь этим по обмену в военных школах Советского Союза.
— Впрочем, — вздохнул Уборевич, — о кадровом составе Красной Армии к началу войны ты, Кирилл Афанасьевич, знаешь не хуже нас — даже лучше. Ведь сам был начальником Генерального штаба…
— И вообще, уцелел чудом, — усмехнулся Маршал Советского Союза. — Счастливый и тебе самому непонятный случай… Но пока ты сидел у Берии в домзаке, Сталин сообразил, что, расстреливая растерявшихся генералов, не сумеет научить воевать остальных. Зачем по его приказу Мехлис уничтожил Павлова и других товарищей? За потерю управления войсками Западного фронта, за то, что именно по Белоруссии так резво прошлись немцы до самого Смоленска. Но ведь они и задумали сделать именно так. А Сталин всегда твердил, что Гитлер основной удар нанесет по Киевскому округу. Ошибся Сталин, но к стенке Мехлис поставил Павлова. Мерецков передернул плечами: перед его мысленным взором возникло вдруг растерянно-изумленное лицо командарма Качанова. Его бессмысленная смерть по воле Мехлиса навсегда осталась в памяти комфронта,
— У генерала Павлова не было опыта командования такой огромной областью, каковой являлся Белорусский военный округ, — заметил Мерецков. — Когда б ему приобрести стратегическое мышление… В Испании он был всего лишь танковым комбригом. И потом, в роли командующего округом Павлов беспрекословно и слепо выполнял волю Сталина: никаких действий, предупреждающих возможную агрессию потенциального противника. Вот Павлов и боролся изо всех сил с немцебоязнью в войсках, страшась, чтоб его не зацепила немилость самого.
Кирилл Афанасьевич опустил голову. Гости его молчали.
— Все мы боялись, — произнес после паузы Мерецков.
«Меня ведь тоже зацепило», — хотел напомнить этим людям, которые явились и судить его, и открыть глаза, и произнести вслух те страшные вещи, о которых ему и думать-то не полагалось, ибо любое сомнение считалось греховным, а эпитимия определялась с простодушной скромностью, безо всякого изыска в разнообразии — от десяти лет ИТЛ до пули на задворке тюрьмы.
«Хорошо, что не знают о судьбе генералов Штерна, Рычагова, Смушкевича, Локтионова и других, — подумал Мерецков. — Их расстреляли, когда немцы стояли под Москвой».
— Знаем, — спокойно сказал вдруг Уборевич, и Мерецков смутился.
Он всегда казнился и подумывал прибегнуть к личному оружию, когда вспоминал очную ставку с Локтионовым, единственным из двух десятков поделыциков устоявшим под пытками и не подписавшим дикую напраслину на себя.
— И про дубинки Шварцмана нам известно тоже, — заметил Блюхер. — Мне было легче, я умер сразу. Не терзай себя, Афанасьевич, и воюй дальше…
Кирилл Афанасьевич подумал, что его двухмесячная отсидка ничто в сравнении с их страшной судьбой. Невероятная жестокость даже не в том, что прославленных полководцев лишили жизни и права защищать Отечество от лютого врага. Еще и надругались над их добрыми именами, объявили предателями, изменниками, врагами народа, отравили этим немыслимым фактом сознание советских людей, дети которых по настоянию педагогов в букварях выкалывали глаза на портретах истинных героев, веривших в партию коммунистов.
«Интересно, — возникла вдруг праздная мысль у Мерецкова, — знают ли они сами об этом? Про буквари?..»
Комфронта устыдился того, о чем подумал, но еще более горький стыд пришел к нему от сознания как бы собственной причастности к тому, что произошло. Нет, на руках Мерецкова не было крови расстрелянных людей, генерал армии не подписывал смертные приговоры, как делали это Буденный и Ворошилов. Не довелось ему излагать и особое мнение в трибунале, как поступил Василий Блюхер, не согласившийся с обвинением, предъявленным Тухачевскому и его товарищам, за что сам был вскоре уничтожен.
Но вот он, Мерецков, продолжал жить и даже — плохо ли, хорошо ли — командовал фронтом, а от них, с которыми вместе служил когда-то, в чей командирский гений безгранично верил, даже праха теперь не осталось. И Кирилл Афанасьевич испытывал острое чувство вины за то, что он, человек по всем параметрам не лучший, чем эти двое, оставался по эту сторону бытия, в котором им уже не оставалось места.
— О нас — ладно, — решительно сказал Блюхер и отодвинул кружку с недопитым чаем. — Останется память, а история рассудит… Времени сейчас мало, давай о твоих делах. Верно, Иероним Петрович?
Уборевич кивнул и впервые улыбнулся.
Мерецков вдруг вспомнил, как впервые встретился с ним еще по службе в МВО, в ноябре 1928 года. Это было время кардинальных изменений в Красной Армии, переходившей от не оправдавшей себя территориально-милиционной системы на иную организационную структуру. За несколько дней до начала учений войск Московского гарнизона Уборевич подарил Мерецкову только что вышедшую из печати собственную работу «О подготовке комсостава РККА. Полевые поездки, ускоренные военные игры и выходы в поле».
«Давно это было… Будто в иной исторической эпохе, — подумал Кирилл Афанасьевич. — Интересные вещи узнал из его работы! Тогда и стал вырабатывать собственный командирский почерк».
— Ну-ка, ну-ка, похвастай, чему ты научился у Иеронима Петровича, — сказал Блюхер, склоняясь над картой, которую Мерецков развернул на столе прямо поверх кружек с чаем. Убрать их не позволил Василий Константинович, сказав, что он только мельком посмотрит, для общего впечатления.
— Хреновая обстановка, — вздохнул Маршал Советского Союза, складывая карту.
Уборевич молчал. Блюхер протянул карту командующему фронтом, взял чайник, долил кипятка в кружку.
— На что рассчитываешь, Кирилл Афанасьевич? — спросил Василий Константинович. — На резервную армию Ставки? Твой фронт ее не получит. Сталину нужна эффектная победа. Скажем, выбросить немцев из Крыма или вернуть Донбасс. А там сейчас собрались такие герои, что обещают хозяину справиться с этими задачами, не требуя от Ставки никаких резервов. Да их у нее и нету в наличии. И все равно они выглядят в лучшем свете, чем ты, сидящий в болотах. Герои не просят, а ты уже надоел Сталину просьбами о помощи. Пока вождь надеялся, что вы пробьетесь к Ленинграду, что было бы впечатляющим в международном масштабе фактом, ваша судьба его интересовала. А какая-то маленькая Любань… Нет, это не звучит. Не произведет впечатления и на союзников. Хотя ее захват и уничтожит чудовскую группировку противника.
— Помните, Кирилл Афанасьевич, как ездили вы в Германию изучать опыт тамошней штабной работы? — спросил Уборевич.
Мерецков помнил. В конце двадцатых годов его поразил высокий для своего времени уровень военной техники в рейхсвере. И сейчас он понял, что Уборевич спросил его об этом не случайно. Хорошо изучивший немецкую армию, Иероним Петрович полагал ее потенциальным противником Отечества и всегда ратовал за механизацию и моторизацию РККА. Именно он провел в МВО первое учение с участием недавно сформированной мотомехбригады. Это опытное соединение обязано было проверить теоретическую мысль, высказанную Триандафилловым, заместителем начальника Генштаба и большим умницей, человеком, который впервые в истории военного искусства предложил глубокие операции с применением больших масс танков, мотопехоты, конницы и авиации… То учение провалилось, управлять бронетанковыми войсками никто не умел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138