— Дамы и господа! — вновь возвестил граф. — Леди и джентльмены! Синьоры и синьориты!.. — Последние слова были явно обращены к двум журналистам-соотечественникам, из которых, правда, ни один не был синьоритой.
Репортеры заинтересованно притихли. В воздухе повисло только легчайшее электрическое жужжание видеокамер.
— Сейчас будет проведена акция! — упирая на последнее слово, заявил Токарев-Фьорованти, окидывая орлиным взором толпу. — В знак протеста против бесстыдного произвола, которые чинят российские издательства…
Я, предосторожности ради, сделал несколько шажочков в сторону графа. На всякий пожарный — в прямом смысле слова — случай. Шкаф-телохранитель тем временем уже раскупорил пару канистр. Отчетливо запахло бензином. Мой бородатенький сосед тоже придвинулся поближе. Не для того, естественно, чтобы спасать, а чтобы лучше видеть. Морда у бородача была блаженная, так и напрашивалась на оплеуху.
— …Это зрелище может вас шокировать, — граф бросил быстрый взгляд на канистры, — но, мама миа, таков мой последний шанс быть услышанным на своей бывшей Родине…
— Мама миа! — отчетливо произнес итальянский оператор, То ли так сочувствовал графу, то ли бго видеокамеру заело в самый ответственный момент.
— Сейчас вы все увидите, как горит писатель Токарев, — на сиятельном лице возникла гримаса хорошо отрепетированного отчаяния. — Как пылают его сокровенные мысли, плоть и кровь писателя.
Граф щелкнул пальцами и раздельно, по слогам,проговорил:
— Ау-то-да-фе!

* * *
Для полноты картины не хватало лишь барабанной дроби и обморока какой-нибудь нервной дамочки из публики. Однако барабан сюда, на Лобное место, никто не додумался захватить, а с нервами у журналистов было все в порядке: и не такое видывали.
Вероятно, сам Паоло Токарев все-таки надеялся хоть на один обморок. Он выбросил вперед правую руку в отличной замшевой перчатке и повторил голосом приговоренного к мучительной смерти:
— Ау-то-да-фе!!
К сожалению, граф сильно переоценил образованность журналистской братии. Я бы на его месте не выпендривался и употреблял перед видеокамерами поменьше умных иностранных слов из ассортимента Святой Инквизиции. Не в коня корм. Из всей толпы графское словцо понял только кандидат наук Рунин.
— Караул! — воскликнул в толпе Рунин. — Ура! Ногу свело!..
Алексей Арнольдович честно исполнил мой приказ. Он лишь поторопился со своим криком. Увы, граф еще не совершил на площади ничего предосудительного, за что его можно было бы хватать. Кроме того, рунинский академический фальцет никак не тянул на полноценный громкий вопль. Поэтому-то наш выстрел получился холостым. Тихий козлетон Алексея Арнольдовича никого из репортеров не отвлек, а графу даже придал уверенности.
— Престо, престо! — скомандовал он шкафу-телохранителю. Тот развязал второй таинственный мешок и вывалил на брусчатку площади его содержимое.
У менй сразу отлегло от сердца: в мешке были одни книги, сочинения самого Токарева в хороших переплетах 7БЦ. Целые две большие вязанки книг.
Готовясь к своей акции, граф здорово потратился, зато скупил столько собственной макулатуры, что хватило бы на целую библиотеку для сельской школы.
Если бы, конечно, какой-нибудь остолоп додумался комплектовать школьные библиотеки сочинениями графа Фьорованти.
Недолго думая, сиятельный Токарев опорожнил содержимое канистр на вязанки своих сочинений, затем принял из лап телохранителя зажигалку и, картинно морщась, кинул искорку прямо на груду книг. Кинул — и благоразумно отскочил в сторону.
Из искры, как и положено, возгорелось приличное пламя. Сперва столб огня поднялся аж метра на три, однако быстро успокоился. И видеокамеры репортеров спокойно смогли запечатлеть довольно пакостное и скучное зрелище — костер из книг.
— Вот, посмотрите! — Граф горестно и горделиво одновременно ткнул пальчиком в направлении костра. — Я, писатель Павел Токарев, граф Фьорованти, сжигаю свои книги! Это — незаконные, пиратские издания. Я призываю вас всех поднять свой голос против интеллектуального пиратства…
Токарев достал из кармана тщательно сложенную бумаженцию и, развернув, принялся читать:
— От имени творческой интеллигенции русского зарубежья…
Над толпой пронесся единодушный разочарованный выдох.
— А самосожжение где? — обидчиво выкрикнул кто-то самый нетерпеливый.
Граф запнулся, поднял глаза от своей декларации.
— Это и есть самосожжение… — растерянно произнес он. — Символическое, так сказать…
Итак, от имени и отчасти по поручению творческой…
Речь его была тут же прервана несколькими громкими криками: «Трус!», «А еще граф.называетcя!» Кое-кто из журналистов, по-моему, еще не потерял надежды, что граф сейчас устыдится и шагнет в костер. Другие, вслух ругаясь, начали зачехлять свою аппаратуру.
— Но подождите… — жалобно воззвал Токарев. — Вы ведь не думали, в самом деле, будто я…
— Сдрейфил! — выкрикнул оскорбленный в лучших чувствах соседний бородач. — Коперник взошел на костер ради идеи!..
Насколько я помню, Коперник-то как раз избежал костра, в отличие от синьора Бруно. Но сейчас было глупо объяснять бородачу его небольшое заблуждение.
— Только одну минуточку!.. — пролепетал организатор акции, тщетно стараясь вернуть расположение журналистов. — Два абзаца из моей Декларации, а потом я отвечу на все ваши…
Публика ответила дружным свистом. Репортеры вели себя еще хуже, чем мои гауляйтеры на арбитраже. И кстати, среди них не было арбитра, способного навести порядок. Один итальянский оператор добросовестно прилип к видеокамере, намереваясь отснять весь сюжет до конца.
— Только время зря потеряли! — пробился сквозь свист злой бас, выразивший общее мнение.
Лицо графа страдальчески перекосилось. Мне показалось, что он вот-вот сделает отмашку своему вооруженному шкафу, тот выхватит из-под полы «ингрем» и начнет палить в толпу. Если на Савеловском стреляли, почему бы не пострелять и на Лобном месте? Только теперь Яков Семенович Штерн начеку. До шкафа-телохранителя — не больше двух прыжков. Поглядим, кто успеет раньше: он — выстрелить или я допрыгнуть? Я не сомневался, что я.
Однако обошлось без стрельбы. На горизонте замаячили две милицейские фуражки, и у графа появился шанс. Пусть не сгореть за идею, но хоть отправиться за нее в участок и тем самым себя частично реабилитировать.
— Меня сейчас арестуют! — радостно выкрикнул Токарев. — Меня, графа! И я пойду в каземат с высоко поднятой головой!.. Потому что интеллектуальная собственность…
Репортеры, зачехлившие было камеры, стали сноровисто их расчехлять. Арест на Красной площади графа-пропагандиста был сенсацией послабее, чем самосожжение, но все-таки — лучше, чем ничего. Секунд тридцать в вечерних теленовостях обеспечено.
Однако сегодня графа преследовало клиническое невезение — словно бы в насмешку над его усилиями.
Пока милиционеры неторопливо пересекали площадь, на Лобном месте рядом с затухающим костром возникла загадочная фигура в наглухо застегнутом плаще. В руках у нового персонажа был пузатый портфель.
Появление фигуры вызвало в стане репортеров некоторое оживление.
Пришельца, должно быть, многие знали. Растрепанный бородач, стыдивший Токарева Коперником, сразу повеселел.
— Фойер явился, — доверительно сообщил он своему ближайшему соседу, которым снова оказался я. — Этот-то свое дело знает…
Граф с тревогой смотрел на человека в плаще, явно не предусмотренного сценарием его провалившейся акции. Зато загадочный Фойер не обращал на графа никакого внимания. Он внимательно осмотрел все канистры, нашел ту, где еще оставалось немного бензина, и плеснул остатки в костер. Скудное пламя тоже заметно повеселело.
— Обычно они вместе с Глухарем работают, — поделился со мной бородач. — Но тот сейчас, горят, в Париже. Поехал облаивать памятник Луи Пастеру… Ничего, этот и в одиночку справится.
Несмотря на отсутствие Глухаря, человек по имени Фойер действовал спокойно и сосредоточенно. Убедившись, что костер не потухнет, Фойер открыл портфель и извлек оттуда маленький граммофончик. Покрутил рукоятку и очень серьезно объявил публике:
— Римский-Корсаков. «Снегурочка». Партия Снегурочки — Аркадий Фойер.
Из раструба граммофона донеслись звуки, слабо напоминающие музыку. Скорее это было похоже на ритмичное царапанье кошачьих когтей об оконное стекло.
— Позвольте… — пробормотал вконец уничтоженный граф Токарев.
— Не мешайте, гражданин, — строго оборвал его исполнитель партии Снегурочки. После чего всунул граммофончик с царапающей музыкой прямо в лапы шкафу-телохранителю. Тот машинально взял эту бандуру. Представьте себе удивленный кирпич — и вы поймете, как выглядела в этот момент физиономия мафиозо.
Легко разделавшись с конкурентами, Фойер одним движением руки обнажился.
Теперь его одежду составляла лишь белая балетная пачка и черный бантик на шее.
Именно в таком облачении Фойер и стал шустро прыгать через костер. Взад — вперед, взад — вперед. Прыжки его подчинялись ритмике царапаний из граммофона.
Зрелище было на редкость отталкивающим. Полуголый Фойер и без костра был весьма нехорош собой — сутулый, костистый, непропорционально сложенный, а после нескольких прыжков к этим эпитетам смело можно было бы добавить слово «чумазый». Вдобавок каждое второе па новоявленной Снегурочки сопровождалось дикими воплями: «Гори-гори ясно! Чтобы! Не! Погасло!»
К тому времени, когда два милиционера, наконец, добрались до эпицентра происшествия, Фойер окончательно загрязнился и приобрел сходство с одним из маленьких лебедей, которого, не ощипывая, сразу поставили в духовку и к тому же сделали слишком сильный огонь.
— Мастер! Настоящий мастер! — восторженно прокомментировал соседний бородач. — Любой перформанс присвоит… Талант!
Граф Фьорованти делла Токарев воспринял приход милиции как знак избавления от бед.
— Я сдаюсь добровольно, — произнес он, косясь на милицейские дубинки. — Вяжите меня! — И граф сложил руки в расчете на наручники.
Героический порыв сиятельного Токарева прошел, однако, не замеченным уже никем, кроме нас с Тимом и оператора-соотечественника. Один из милиционеров небрежно отодвинул графа в публику, другой принял из лап графского телохранителя уже замолчавший граммофончик.
— Твои художества, Аркадий? лениво поинтересовался первый мент у закопченного Фойера, кивая на догорающий костер.
— Мои! — бесстыже соврал исполнитель партии Снегурочки, разом отнимая у графа даже право посидеть в кутузке. — Это, сержант, пролог к хеппенингу в защиту наших рефрижераторов.
Бедный граф Токарев, мгновенно лишенный надежды на мученичество, попытался что-то протестующе пискнуть. Без толку.
— Заплатишь штраф, Аркадий, — все так же лениво проговорил мент. — За нарушение общественного… И так далее.
— Хоть сейчас, — согласился довольный Фойер. — Искусство требует жертв.
Пикассо тоже сперва не понимали. У меня как у художника новой волны…
Поняв, что чумазый наглец считает себя еще и художником, граф Паоло Токарев был полностью Деморализован.
— Бедная Россия, — простонал он тихо. Лучшей возможности для пленения Токарева трудно было себе представить. Мой план захвата номер два вовсе не пригодился: граф упал в наши руки, как переспелое яблоко, и отрешенно согласился на все наши условия. А именно-уйти с площади, переговорить со мной в нашем «Москвиче» и даже отпустить шкафа-телохранителя на время беседы в ближайшую тратторию. Проще говоря — в закусочную на углу Ильинки и Ветошного переулка.
— У моей Бьянки-покойницы была коллекция живописи, — печально поведал мне граф, еще не придя в себя после увиденного. — Маленькая, но очень неплохая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67