— И что из этого? — спокойно спросила она.
— Я решил, что ты… — он как-то затравленно на нее посмотрел и смешался.
— Что я с ним виделась?
Он сжал губы и кивнул.
— Где я могла с ним встретиться? Где? На похороны я не ходила, на оглашение завещания тоже! Где, Алекс?
— Мало ли…
— Господи, какая глупость! — выдохнула Лена.
— Нет, это не глупость… Это дурное предчувствие… — Алекс схватил жену за плечи и ощутимо встряхнул. — Обещай мне, что ты не будешь с ним встречаться, даже если он этого захочет! Обещай! Не ради меня, ради себя…
— Хватит, Алекс, мне больно…
— Это мне больно, — хрипло прошептал он, еще крепче хватая ее. — Мне! Двадцать лет я сражаюсь с призраком! Двадцать лет пытаюсь отстоять право на свою любовь… Я из кожи вон лезу, чтобы моя девочка больше не страдала! И что же? Только я начал верить в то, что нашему браку больше ничто не угрожает, как этот … этот…
— Нашему браку ничто не угрожает! — горячо зашептала Лена, причем, не понятно, кого она хотела своей горячностью обмануть: Алекса или себя. — Та моя любовь в прошлом! Я давным-давно перестрадала… Теперь у меня есть только ты…
Не известно, поверил ли ей Александр, но он перестал судорожно сжимать ее плечи, и лицо его уже не походило на маску.
— Хорошо, — кивнул он своей красивой головой. — Я тебе верю…
— Спасибо…
— Только запомни одно… — Он опять нахмурился, и около его губ появились скорбные складки. — Если я узнаю, что ты меня обманула… Я тебя не прощу!
— Алекс, перестань, пожалуйста! — взмолилась Лена.
— Ладно, разговор на больную тему закончен. — Он провел рукой по лицу, как бы стирая с него гримасу скорби, и мирно сказал. — Будем пить чай.
— С пирожными?
— Эх, была не была, с пирожными!
Лена немного фальшиво рассмеялась и достала из холодильника свои любимые эклеры. Поставив их на середину стола, она уселась напротив мужа, подперла кулаками подбородок и постаралась сосредоточиться на его лице. Красивом, холеном, безупречном лице, которое не будило в ее душе никакого восторга…
— Кстати, — встрепенулся Алекс, откусывая от эклера смачный кусок. — Почему ты в последнее время не берешь «Линкольн»?
— Что? — сипло переспросила Лена, замирая с занесенным над тарелкой пирожным.
— Раньше ты постоянно на нем ездила, но вот уже две недели, как ты его игнорируешь…
— Он сломался, — выпалила она, поспешно возвращая эклер на поднос.
— Разве? А, по-моему, он прекрасно бегал…
— Вот и добегался. — Лена одним глотком выпила остывший чай. — Что-то там у него износилось, не знаю что, но мой шофер сказал, что надо его отогнать в сервис…
— Но он стоит в гараже…
— Значит, уже пригнали обратно, — скороговоркой выпалила Лена, и начала суетливо убирать со стола. — Ладно мне пора!
— Еще нет семи, — удивился Алекс. — Куда ты собралась?
— Пока приму ванну, пока оденусь, будет восемь, а к девяти мне надо быть в офисе, ко мне приедут с какого-то регионального телевидения…
— Ну хорошо, моя неугомонная женушка, иди работай. — Алекс встал, потянулся и, чмокнув жену в лоб, направился в спальню. — А я пошел досматривать десятый сон. Пока!
Как только он скрылся в спальне, Ленино лицо резко изменило свое выражение: из нарочито-спокойного оно стало испуганным, жалким, а вместо бодрой улыбки на губах появилась страдальческая гримаса.
Боже, боже, боже! Алексу что-то известно! Неслучайно же он так настойчиво выспрашивал о «Линкольне»… А эти ненужные разговоры о Серже… Интересно, откуда он узнал, что Отрадов в Москве? Общих знакомых у них нет, точек пересечения тоже, но Алекс все же осведомлен о его приезде… Странно это! Очень странно!
Лена сжала пальцами виски — от всех этих мыслей у нее начала побаливать голова. Она встала со стула, достала из аптечки анальгетик, выпила, запив таблетку ледяным соком. Стало немного лучше, не то от холодного напитка, не то от обезболивающего. Значит, можно идти в ванну, а потом собираться на работу.
Но полежать в пенной водичке у нее не получилось: тревожные мысли одолевали ее и в ванной, по этому Лена лишь ополоснулась и помыла голову. Пока готовилась к выходу из дома размышляла о наболевшем: где Серж сейчас, не уехал ли, вспоминает ли ее или уже забыл. Странно, что он появился на кладбище, ведь он ненавидел Элеонору… Но он появился, а значит, у него были какие-то свои причины… Только какие? Зачем появился у гроба врага? Чтобы плюнуть на могилу? Или убедиться в том, что ведьма действительно умерла?
Погруженная в эти мысли, Лена покинула квартиру.
Неспешно спустилась по ступенькам на первый этаж.
Миновала фойе.
Распахнула подъездную дверь.
Вышла на улицу.
И нос к носу столкнулась с Сергеем Отрадовым.
Анна
Всю утро и половину дня Аня потратила на то, чтобы убрать квартиру по-настоящему, или, как бы сказала внучка Элеоноры Григорьевны, расчистить Авгиевы конюшни. Мусора в бабусиной обители, действительно, накопилось предостаточно, не говоря уже о пыле и паутине, так что работы было полно. Но к обеду половина дел оказалась переделанной (осталось только выкинуть мусорные мешки, развесить новые шторы, застелить дорожки), и Аня решила перекусить холодными котлетами и вареным яйцом.
Быстро сжевав обед, она вскипятила воду в своем новеньком чайнике, заварила чай и, взяв в руки красную кружку с дымящимся напитком, пошла в комнату. Пока жидкость остывала, Аня от нечего делать взялась листать бабусину книжку — читать ее она пока не собиралась, но намеревалась это сделать позже, как-никак в отпуске, времени будет вагон. Страницы книги переворачивались плохо, наверное, из-за слишком толстого корешка, это раздражало, по этому Аня залезла под него пальцем, чтобы проверить, не мешает ли что — вдруг картон отклеился от дерматина — и наткнулась на сложенный в несколько раз листок. Подцепив его ногтями, Аня потянула руку на себя.
На свет божий показался аккуратно сложенный альбомный лист. Закладка что ли? Но почему не между страниц? Странно…
Все еще не понимая, как лист оказался под переплетом, Аня развернула его.
«Аннушка, девочка…»
Вот что было написано в самом верху листа, а дальше шли другие слова, предложения и абзацы. Это было письмо, написанное нечетким отрывистым почерком старого человека.
Неужели бабуся оставила весточку своей Анюте!?
Вне себя от волнения, Аня углубилась в чтение письма.
«Аннушка, девочка, ты нашла мое письмо, это хорошо. Значит, я правильно сделала, что спрятала его в книгу…
Раз ты читаешь его, значит, я мертва. Меня убили? Скорее всего… Интересно, как? Если отравили, то это Лена, дочка, она всегда ненавидела кровь. Если застрелили, то это, наверняка, по указке Эдика, сына. Если же зарубили, размозжили голову, сбросили в окно, то тут постарались внуки — в них нет благородства моих детей, эти пошли бы даже на такое некрасиво убийство…
Я давно предчувствовала смерть, именно по этому заблаговременно позаботилась обо все… И не случайно я так баррикадировалась — мне не хотелось, чтобы меня убили раньше, чем я все устрою… Я успела, так что все в порядке!
Аннушка, милая, прости меня за все! Да, да, не удивляйся, у меня есть, за что просить прощения, ибо во всем плохом, что с тобой произошло, виновата только я…
Мы познакомились с тобой год назад, помнишь? Я подошла к тебе, спросила, почему такая молодая женщина не может найти себе работу… Да что я рассказываю, ты сама, наверное, помнишь… Так вот наша встреча не была случайной. Я ее подстроила. А, знаешь, почему? Потому что ты моя внучка…»
Прочитав это предложение, Аня не поверила своим глазам, по этому она вернулась на абзац назад и перечитала его вновь. Нет, она не ошиблась, в письме действительно было написано «ты моя внучка». Но это глупость какая-то! Как она может быть бабусиной внучкой? Как? Ее мать Шура Железнова не имела никакого отношения к аристократическому древу Шаховских-Ананьевых! Она была обычной деревенской бабенкой с дурными наклонностями и скудным умом… К тому же гулящая, пропащая…
Тут Аню осенило. Мать могла родить ее от бабушкиного сына. Ведь Аня не знала, кто ее отец: ни одной черты его характера, внешности, ни единого факта биографии, не говоря уже об имени — наверняка, мамаша его тоже не знала, как она говаривала «кому-то подвалила, а кому не помню»… Неужели Шурка Железнова умудрилась подвалить… Эдуарду Петровичу? Боже, как он мог польститься на такую кошмарную бабу (пусть нехорошо так о матери, но от правды никуда не денешься: бабой она была кошмарной)? Разве что с пьяных глаз или большой голодухи.
От всех этих мыслей у Ани закружилась голова. По этому она решила оставить размышления на потом, а теперь же вернуть к чтению письма.
«… ты моя внучка!
Ты удивлена? Нет, ты ошарашена, поражена, потеряна, я понимаю… И я понимаю, что вслед за удивлением к тебе придет другое чувство — обида. Ты скажешь, где же ты бала все эти годы, когда я так страдала? Почему не пришла проведать меня, почему не принесла ни одного подарка… Хотя, о подарках, ты вряд ли подумала…
Девочка моя, я даже не догадывалась о том, что ты так одинока, несчастна, бедна, наконец. Шура казалась мне хорошей женщиной: честной, работящей, скромной. И бережливой. Для меня последнее было также важно, потому что я дала ей огромную по тем временам сумму на твое воспитание. Я решила, что раз она не пьет, не курит, то сможет достойно распорядиться твоими деньгами… А оказалось, что у нее другая, не менее пагубная страсть — мужчины…»
Да уж, — подумала Аня, отрываясь от письма. — Страсть матери к мужчинам была пагубной, потому что она иссушала ее не хуже алкоголя. Бесконечные любовные утехи, бесконечные скандалы, разборки, ревность, венерические болезни, аборты, все это изматывало ее, разрушало, убивало. И убило! Мать умерла в пятьдесят лет от сердечного приступа — в тот день ее бросил очередной любовник, и этого разрыва она не смогла перенести…
«… О том, что Шура умерла, я узнала с опозданием на три месяца. Сразу, как эта новость дошла до меня, я поспешила навести о тебе справки. Тогда у меня не было мыслей подружиться с тобой (прости меня, девочка, но до нашего знакомства я не воспринимала тебя, как свою внучку), мне только хотелось убедиться, что ты в порядке. Когда я узнала правду о тебе и твоей матери, я была в ужасе. Я даже не предполагала, что есть женщины, которые могут швырять деньги на мужиков в ущерб ребенку! Это кошмарно! Но еще кошмарнее то, что она не стеснялась развратничать при тебе! Когда мне об этом поведала твоя соседка по коммуналке, я нарисовала себе твой портрет: размалеванная, грубая, прокуренная девица, на которой негде ставить пробу — я решила, что у такой матери не может вырасти приличная дочь… Как я ошиблась!
Девочка моя, когда я увидела тебя, такую чистую, такую невинную, такую добрую, в моей душе все перевернулось… И я единственный раз в жизни, поверь мне, единственный, горько пожалело о содеянном когда-то. Я не должна была отсылать Шурку прочь (если ты еще не знаешь, сообщаю: она была моей домработницей), не должна была откупаться от тебя комнатой и деньгами, я не должна была вычеркивать тебя из своей жизни… Я очень виновата перед тобой и на коленях прошу прощения!
Отдельное «прости» за то, что не осмелилась сказать тебе правду в лицо…»
Аня вытерла ладонью крупные горячие слезы, что непрерывно катились по щекам, и возобновила чтение.
«…Чернила кончаются, по этому буду заканчивать свое сумбурное послание. Я о многом тебе хотела рассказать, но, пожалуй, не смогу, и не из-за чернил, просто трудно изложить историю моей жизни, и жизни твоих родителей, в нескольких абзацах. Но ты узнаешь ее, если захочешь. Для этого тебе надо нагрянуть в гости к Вете Голицыной, ей обо мне известно буквально все. Знала бы ты, как распирало ее все эти годы, как она мечтала растрепать всем мои тайны, но я крепко держала ее за гузку письмами ее мужа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41