Потом повернется на тонких подошвах мягких своих невысоких сапог. Лицо его будет суровым, складочки на переносице станут еще жестче. Господи, да скажи он — в огонь и в пламя, в бездну с высоты утеса, с корабельного борта в минуту шторма, под пулеметный огонь, куда угодно, — Димка готов! Не размышляя, стоит только приказать. Даже не приказать, а намекнуть лишь. Одними глазами.
Но зачем ему эти жертвы? Он скажет просто и кратко: «Спасибо, студент. Спасибо за честность, искренность, патриотизм. Не волнуйся, разберемся. Наведем порядок. Иди, учись». И все. И, может быть, подойдя поближе, пожмет руку. Может быть, хотя это для Димки будет и вовсе нежданной наградой. Той, о которой помнят до гроба. Тут же появится как из-под земли гибкий и веселый порученец в гимнастерке и скрипучих ремнях, отдаст честь: «Пошли!»
А человек в кителе останется в своем кабинете молчаливый, задумчивый, готовый к серьезным решениям и суровому спросу с тех, кто допустил промашки, подвел. Димке окунется в веселую студенческую суету, а он останется один на один с державными делами. То ли от морозца, то ли от переживаний, на глаза Димки набегает слеза. Он стирает ее вязаной дырявой варежкой и только сейчас замечает, что уже спустился к храму Василия Блаженного, который светится сквозь рассеивающийся, сползающий к реке туман, словно красочный подарок. И только сейчас осознает Димка трезво и ясно, что и на этот раз встреча не состоялась, не отметил студента взгляд из высокого окна. Да, может, вовсе и не сюда, на площадь, выходит то заветное окно кабинета, может, и вовсе несбыточна мечта.
Прощай, Площадь! До следующей встречи, может быть, до завтрашнего утра. Он, Димка, благодарен судьбе, которая дала ему возможность этих несбыточных свиданий. Он многое передумал здесь, многое осознал. На этом высоком холме. Ему стало яснее слияние песчинки собственной жизни со всей той землей, что распростерлась вокруг. И все дурное в себе, все лишнее, Что он хотел бы оторвать, да не мог, как не могут оторвать собственную кожу, он ощутил явственно и четко. К себе он стал строже, а к другим мягче и снисходительнее: с высоты брусчатой вершины житейские обиды и недоразумения стали казаться мелкими, не стоящими памяти. Именно здесь, в рое воспоминаний и мыслей, открылась ему вдруг любовь отчима к матери, та любовь, которой он не замечал ранее и которая, оказывается, служила для него источником бед. Отчим, как умел, следовал однажды взятому на себя обязательству сделать из Димки человека с прочным, надежным положением, а для матери создать, наконец жизнь без неудобств и неприятностей, а главное, без бедности и унижений, и добивался этого отчим так рьяно, самозабвенно, что Димка, желавший лишь участия и тепла, утерял всякую душевную связь с ним. Но Димка должен был понимать, видеть эту любовь и, стало быть, уметь прощать, а он не хотел, был злобен и жесток, как волчонок. Только здесь он осознал это.
И неистребимая привязанность к родному Полесью открылась тоже здесь, на площади, — а было время, когда покинутый край начал казаться перевернутой страницей в жизни, серым пятном. Но ничем не примечательные люди, земляки, придавленные тяжелой каждодневной работой, вдруг, вместо того чтобы стать еще мельче в окуляре-памяти или исчезнуть вовсе, поднялись, проявились, высветились. И теперь они словно чего-то ждали от Димки, чего-то требовали по праву, которого студент не мог объяснить. Они словно были где-то здесь, поблизости, глазели на него — и своими взглядами подталкивали его на площадь, вместе с ним надеялись на встречу.
Дверь длиннейшего, загадочного в своей немоте здания, вдоль которого шагает, Димка, высокая, дубовая, упрятанная в арку дверь с томным мутным стеклом, казалось бы навсегда заколоченная изнутри, вдруг неожиданно тихо, без скрипа, открывается. От удивления Димка даже приостанавливается. Он знает все от тех же бывалых москвичей, что когда-то, еще до революции, в этом необъятном здании было самое большое и шумное на Руси торжище, тысячи магазинов и прилавков с приторно вежливыми и навязчивыми приказчиками и купцами, но в целях искоренения низменного духа коммерции вся хоромина была отдана учреждениям, призванным наладить пайковое, внеденежное довольствие граждан; но что-то и копошения служащих не было заметно за огромными зеркальными стеклами.
Из двери выходит человек в пальто и барашковой шапке и оказывается на пути Димки. Ничего в этом человеке нет особенного, в столице тысячи таких мрачноватых серых пальто, каракулевых воротников и шапок, форменной одежды лиц, достигших средних начальственных высот, не дотянувших до мерлушковых папах и «пирожков», до хромовых длиннополых пальто, подбитых цигейкой. И лиц таких, крепких, плосковатых, скуластых, тысячи. Но почему-то внутри у Димки распрямляется какая-то тайная звенящая пружина — весть об опасности. Ему хочется поскорее обойти неожиданного человека, исчезнуть, в то же время не подав виду, что спешит. От этого двойственного желания ноги словно бы стягивает путами. Студент делает неуверенный шаг.
Незнакомец чуть насмешливо следит за колебаниями Димки и спрашивает не без дружелюбия в голосе:
— Гуляешь?
От этого дружелюбного и будто бы безразличного тона совсем нехорошо становится Димке, но он приостанавливается, смело, как ему кажется, отзываясь на предложение потолковать.
— Гуляю.
— Первый раз тут прохаживаешься?
— Не первый.
— То-то, что не первый. Глазеешь все, глазеешь… А зачем? Чего ты ждешь?
Человек этот с грубым лицом и внимательными глазами, кажется, давно знает студента, изучил, и потому взгляд его хоть и цепок, но чуточку ленив. За этой ленью, ощущает Димка, стоит такая бездна власти, такая животная, тигриная уверенность в обладании Димкиной жизнью, что студент замирает, ощутив позорную онемелость губ.
— Зачем? — повторяет человек настойчиво.
Маленькая, невзрослая еще душа Димки лжи и умолчаний не терпит, и поэтому ему хочется взять да и выпалить все как есть — о надеждах своих и ожидании встречи. Но в глубине его легкого голодного тела кто-то более мудрый и осмотрительный постукивает маленьким и требовательным молоточком по напряженному нерву: не надо!
— Люблю площадь, — говорит Димка. — Куранты, караул… Люблю, как все. Вот и хожу, когда есть время. Утречком.
В сущности, в ответе его нет никакой лжи, которая потом мучила бы Димку, стремящегося воспитать в себе человека, достойного его времени.
— Ходишь… ну, молодец, молодец! — незнакомец как бы от внезапного чувства приятельства и все с той же ленцой, но весьма быстро и проворно похлопывает Димку по бокам, по карманам пальто, по бедрам, вытряхивая из студента остатки уверенности в себе.
— Молодец! Что, учишься, что ли?
Он очень ловко достает из-за пазухи Димки толстую тетрадку, трясет ею, словно бы желая ощутить вес, и затем быстренько пролистывает.
— Конспекты, — говорит Димка робко, презирая себя.
— Вижу! — говорит человек. — На, держи, не потеряй! Иди учись. Иди, иди. Давай!
Он уже не улыбается, а в голосе его звучит мрачная настойчивость: ступай, мол, и не появляйся больше. Димка топчется на одном месте, и тогда незнакомец кривит угол рта в усмешке, как бы давая понять, что он раскусил студента легко и просто, как зеленый, молочный еще орешек.
— Иди!
И Димка идет, чувствуя себя несчастным и оскорбленным навек. Его изгнали, его разлучили. Всей спиной, словно боль от хорошего тумака, он ощущает взгляд человека в сером пальто. Только сейчас Димка осознал, как одинок он был в этих мечтательных ранних прогулках вдоль Площади, как высоки окна дворца, как суров рассвет, как тяжелы ворота в башне с часами, как грозны часовые в пудовых тулупах. Димка уже не смотрит наверх. Да полно, откуда он вообразил, что это тот самый дворец, те самые окна? В его веселое щенячьи доверчивое существо вполз холодок загадочного страха и уже не отпускает. Этот страх, кажется, и родился с ним, но лишь дремал до поры до времени — мерзкий и спасительный страх. Он не похож, ни на какой другой, он мучительнее и гаже страха смерти, хорошо знакомого Димке сызмальства, с того дня, когда над пограничным городком в рассветных розоватых сумерках завыли моторы самолетов, когда он впервые в жизни, до беспамятства напуганный грохотом и трясением земли, увидел вдруг по дороге к погребу, куда волокла его мать, изодранного осколками человека, которого сотрясали последние судороги, и Димка понял — так смерть выколачивает последние крохи живого. И еще он ощутил горячий, терпкий запах крови, развороченных внутренностей, раздробленных костей. И это был только первый день, первые минуты многолетнего знакомства со смертью.
Он, Димка, в свои восемнадцать лет видел немало, но чего-то еще не знает, чем-то не обжигался, и сейчас, когда он семенит но мерзлому асфальту, ощущая кольца веревочных пут на щиколотках, этот новый страх, след взросления, холодит душу, да память рисует какие-то размытые картинки, высвечивая тусклые уголки, где придремывал этот страх: неожиданный, после оглядки на закрытые ставни, шепоток матери с отцом о каком-то исчезнувшем соседе, их боязнь маленького Димки, который уже мог услышать и запомнить, его боязнь их боязни, кокетливо-заискивающий тон матери в разговоре с расспрашивающим о чем-то военным с малиновыми петличками, который, как Димка решил, был более военным, чем все другие военные, внезапная острая хватка материнских пальцев, охвативших запястье Димки перед входом в тяжелое серое здание, куда мать ходила выправлять какие-то бумаги для переезда к границе, и все эти ускользающие, прячущиеся от Димки обрывки разговоров, нечаянно услышанных в сумеречных деревенских хатах, вагонах, бомбоубежищах, сортирах, эти упоминания о подвалах, вызовах куда-то и невозвращениях, крестьянский грустный шепоток о ЧОНах, продотрядах, заградотрядах, розыске каких-то излишков, дорогах на Север, о лишении каких-то прав… Память словно бы стояла на страже безмятежной и простоватой Димкиной души, она упрятывала в складки своего бесконечного полотна, все, что мешало мальчишке ясно смотреть на мир, верить и ждать чудес, но кое-какие пометки все же остались, и вот сейчас притаенное ожило, проявилось.
Наконец Димка окунается в людской поток и здесь вздыхает свободно. Люди заслоняют его. Никогда Димка, выросший в деревенской воле, на просторе, не думал, что городская улица может быть такой уютной: словно бы с зимней завирухи оказался под защитой бревенчатых стен хорошо натопленной полесской хаты. И теперь, когда страх прячется в свой паутинный уголок, осознание утраты обрушивается на Димку. У него отняли Площадь, разбили надежды на необыкновенную встречу. Только Гвоздь поможет студенту справиться с этой новой горечью, только он. Приятелям-студентам он не может признаться в цели своих утренних прогулок на брусчатый холм. Они его не поймут. Особенно москвичи, все знающие, умные и насмешливые. Поскорее бы пролетели пыльные часы занятий, поскорее бы настал вечер.
1
— Ну и дурак ты, Студент, — говорит Гвоздь. — А дуракам счастье.
Он хмурится. И терзает тупым алюминиевым ножом толстую, исходящую паром сардельку. Наконец сарделька лопается, обдав Гвоздя горячим соком. Гвоздь вытирает ладонью лицо, улыбается и тут же снимает с губ усмешку. Лицо его, округлое, курносое, с напряженными сощуренными глазами, приобретает обычное злое выражение. Он весь плотно сбитый, свинцово тяжелый и словно бы заряженный для немедленного стремительного движения вперед, в драку. Это все знают, и никто с Гвоздем не связывается, даже шпана. Гвоздь — кличка для длинных. Но бывают и короткие, увесистые гвозди. Ухнали, к примеру. У Гвоздя округлый, выпуклый, но такой же крепкий, литой, как и все тело, живот. И кулаки ничего. И никто лучше его не может взять «на кумпол»:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Но зачем ему эти жертвы? Он скажет просто и кратко: «Спасибо, студент. Спасибо за честность, искренность, патриотизм. Не волнуйся, разберемся. Наведем порядок. Иди, учись». И все. И, может быть, подойдя поближе, пожмет руку. Может быть, хотя это для Димки будет и вовсе нежданной наградой. Той, о которой помнят до гроба. Тут же появится как из-под земли гибкий и веселый порученец в гимнастерке и скрипучих ремнях, отдаст честь: «Пошли!»
А человек в кителе останется в своем кабинете молчаливый, задумчивый, готовый к серьезным решениям и суровому спросу с тех, кто допустил промашки, подвел. Димке окунется в веселую студенческую суету, а он останется один на один с державными делами. То ли от морозца, то ли от переживаний, на глаза Димки набегает слеза. Он стирает ее вязаной дырявой варежкой и только сейчас замечает, что уже спустился к храму Василия Блаженного, который светится сквозь рассеивающийся, сползающий к реке туман, словно красочный подарок. И только сейчас осознает Димка трезво и ясно, что и на этот раз встреча не состоялась, не отметил студента взгляд из высокого окна. Да, может, вовсе и не сюда, на площадь, выходит то заветное окно кабинета, может, и вовсе несбыточна мечта.
Прощай, Площадь! До следующей встречи, может быть, до завтрашнего утра. Он, Димка, благодарен судьбе, которая дала ему возможность этих несбыточных свиданий. Он многое передумал здесь, многое осознал. На этом высоком холме. Ему стало яснее слияние песчинки собственной жизни со всей той землей, что распростерлась вокруг. И все дурное в себе, все лишнее, Что он хотел бы оторвать, да не мог, как не могут оторвать собственную кожу, он ощутил явственно и четко. К себе он стал строже, а к другим мягче и снисходительнее: с высоты брусчатой вершины житейские обиды и недоразумения стали казаться мелкими, не стоящими памяти. Именно здесь, в рое воспоминаний и мыслей, открылась ему вдруг любовь отчима к матери, та любовь, которой он не замечал ранее и которая, оказывается, служила для него источником бед. Отчим, как умел, следовал однажды взятому на себя обязательству сделать из Димки человека с прочным, надежным положением, а для матери создать, наконец жизнь без неудобств и неприятностей, а главное, без бедности и унижений, и добивался этого отчим так рьяно, самозабвенно, что Димка, желавший лишь участия и тепла, утерял всякую душевную связь с ним. Но Димка должен был понимать, видеть эту любовь и, стало быть, уметь прощать, а он не хотел, был злобен и жесток, как волчонок. Только здесь он осознал это.
И неистребимая привязанность к родному Полесью открылась тоже здесь, на площади, — а было время, когда покинутый край начал казаться перевернутой страницей в жизни, серым пятном. Но ничем не примечательные люди, земляки, придавленные тяжелой каждодневной работой, вдруг, вместо того чтобы стать еще мельче в окуляре-памяти или исчезнуть вовсе, поднялись, проявились, высветились. И теперь они словно чего-то ждали от Димки, чего-то требовали по праву, которого студент не мог объяснить. Они словно были где-то здесь, поблизости, глазели на него — и своими взглядами подталкивали его на площадь, вместе с ним надеялись на встречу.
Дверь длиннейшего, загадочного в своей немоте здания, вдоль которого шагает, Димка, высокая, дубовая, упрятанная в арку дверь с томным мутным стеклом, казалось бы навсегда заколоченная изнутри, вдруг неожиданно тихо, без скрипа, открывается. От удивления Димка даже приостанавливается. Он знает все от тех же бывалых москвичей, что когда-то, еще до революции, в этом необъятном здании было самое большое и шумное на Руси торжище, тысячи магазинов и прилавков с приторно вежливыми и навязчивыми приказчиками и купцами, но в целях искоренения низменного духа коммерции вся хоромина была отдана учреждениям, призванным наладить пайковое, внеденежное довольствие граждан; но что-то и копошения служащих не было заметно за огромными зеркальными стеклами.
Из двери выходит человек в пальто и барашковой шапке и оказывается на пути Димки. Ничего в этом человеке нет особенного, в столице тысячи таких мрачноватых серых пальто, каракулевых воротников и шапок, форменной одежды лиц, достигших средних начальственных высот, не дотянувших до мерлушковых папах и «пирожков», до хромовых длиннополых пальто, подбитых цигейкой. И лиц таких, крепких, плосковатых, скуластых, тысячи. Но почему-то внутри у Димки распрямляется какая-то тайная звенящая пружина — весть об опасности. Ему хочется поскорее обойти неожиданного человека, исчезнуть, в то же время не подав виду, что спешит. От этого двойственного желания ноги словно бы стягивает путами. Студент делает неуверенный шаг.
Незнакомец чуть насмешливо следит за колебаниями Димки и спрашивает не без дружелюбия в голосе:
— Гуляешь?
От этого дружелюбного и будто бы безразличного тона совсем нехорошо становится Димке, но он приостанавливается, смело, как ему кажется, отзываясь на предложение потолковать.
— Гуляю.
— Первый раз тут прохаживаешься?
— Не первый.
— То-то, что не первый. Глазеешь все, глазеешь… А зачем? Чего ты ждешь?
Человек этот с грубым лицом и внимательными глазами, кажется, давно знает студента, изучил, и потому взгляд его хоть и цепок, но чуточку ленив. За этой ленью, ощущает Димка, стоит такая бездна власти, такая животная, тигриная уверенность в обладании Димкиной жизнью, что студент замирает, ощутив позорную онемелость губ.
— Зачем? — повторяет человек настойчиво.
Маленькая, невзрослая еще душа Димки лжи и умолчаний не терпит, и поэтому ему хочется взять да и выпалить все как есть — о надеждах своих и ожидании встречи. Но в глубине его легкого голодного тела кто-то более мудрый и осмотрительный постукивает маленьким и требовательным молоточком по напряженному нерву: не надо!
— Люблю площадь, — говорит Димка. — Куранты, караул… Люблю, как все. Вот и хожу, когда есть время. Утречком.
В сущности, в ответе его нет никакой лжи, которая потом мучила бы Димку, стремящегося воспитать в себе человека, достойного его времени.
— Ходишь… ну, молодец, молодец! — незнакомец как бы от внезапного чувства приятельства и все с той же ленцой, но весьма быстро и проворно похлопывает Димку по бокам, по карманам пальто, по бедрам, вытряхивая из студента остатки уверенности в себе.
— Молодец! Что, учишься, что ли?
Он очень ловко достает из-за пазухи Димки толстую тетрадку, трясет ею, словно бы желая ощутить вес, и затем быстренько пролистывает.
— Конспекты, — говорит Димка робко, презирая себя.
— Вижу! — говорит человек. — На, держи, не потеряй! Иди учись. Иди, иди. Давай!
Он уже не улыбается, а в голосе его звучит мрачная настойчивость: ступай, мол, и не появляйся больше. Димка топчется на одном месте, и тогда незнакомец кривит угол рта в усмешке, как бы давая понять, что он раскусил студента легко и просто, как зеленый, молочный еще орешек.
— Иди!
И Димка идет, чувствуя себя несчастным и оскорбленным навек. Его изгнали, его разлучили. Всей спиной, словно боль от хорошего тумака, он ощущает взгляд человека в сером пальто. Только сейчас Димка осознал, как одинок он был в этих мечтательных ранних прогулках вдоль Площади, как высоки окна дворца, как суров рассвет, как тяжелы ворота в башне с часами, как грозны часовые в пудовых тулупах. Димка уже не смотрит наверх. Да полно, откуда он вообразил, что это тот самый дворец, те самые окна? В его веселое щенячьи доверчивое существо вполз холодок загадочного страха и уже не отпускает. Этот страх, кажется, и родился с ним, но лишь дремал до поры до времени — мерзкий и спасительный страх. Он не похож, ни на какой другой, он мучительнее и гаже страха смерти, хорошо знакомого Димке сызмальства, с того дня, когда над пограничным городком в рассветных розоватых сумерках завыли моторы самолетов, когда он впервые в жизни, до беспамятства напуганный грохотом и трясением земли, увидел вдруг по дороге к погребу, куда волокла его мать, изодранного осколками человека, которого сотрясали последние судороги, и Димка понял — так смерть выколачивает последние крохи живого. И еще он ощутил горячий, терпкий запах крови, развороченных внутренностей, раздробленных костей. И это был только первый день, первые минуты многолетнего знакомства со смертью.
Он, Димка, в свои восемнадцать лет видел немало, но чего-то еще не знает, чем-то не обжигался, и сейчас, когда он семенит но мерзлому асфальту, ощущая кольца веревочных пут на щиколотках, этот новый страх, след взросления, холодит душу, да память рисует какие-то размытые картинки, высвечивая тусклые уголки, где придремывал этот страх: неожиданный, после оглядки на закрытые ставни, шепоток матери с отцом о каком-то исчезнувшем соседе, их боязнь маленького Димки, который уже мог услышать и запомнить, его боязнь их боязни, кокетливо-заискивающий тон матери в разговоре с расспрашивающим о чем-то военным с малиновыми петличками, который, как Димка решил, был более военным, чем все другие военные, внезапная острая хватка материнских пальцев, охвативших запястье Димки перед входом в тяжелое серое здание, куда мать ходила выправлять какие-то бумаги для переезда к границе, и все эти ускользающие, прячущиеся от Димки обрывки разговоров, нечаянно услышанных в сумеречных деревенских хатах, вагонах, бомбоубежищах, сортирах, эти упоминания о подвалах, вызовах куда-то и невозвращениях, крестьянский грустный шепоток о ЧОНах, продотрядах, заградотрядах, розыске каких-то излишков, дорогах на Север, о лишении каких-то прав… Память словно бы стояла на страже безмятежной и простоватой Димкиной души, она упрятывала в складки своего бесконечного полотна, все, что мешало мальчишке ясно смотреть на мир, верить и ждать чудес, но кое-какие пометки все же остались, и вот сейчас притаенное ожило, проявилось.
Наконец Димка окунается в людской поток и здесь вздыхает свободно. Люди заслоняют его. Никогда Димка, выросший в деревенской воле, на просторе, не думал, что городская улица может быть такой уютной: словно бы с зимней завирухи оказался под защитой бревенчатых стен хорошо натопленной полесской хаты. И теперь, когда страх прячется в свой паутинный уголок, осознание утраты обрушивается на Димку. У него отняли Площадь, разбили надежды на необыкновенную встречу. Только Гвоздь поможет студенту справиться с этой новой горечью, только он. Приятелям-студентам он не может признаться в цели своих утренних прогулок на брусчатый холм. Они его не поймут. Особенно москвичи, все знающие, умные и насмешливые. Поскорее бы пролетели пыльные часы занятий, поскорее бы настал вечер.
1
— Ну и дурак ты, Студент, — говорит Гвоздь. — А дуракам счастье.
Он хмурится. И терзает тупым алюминиевым ножом толстую, исходящую паром сардельку. Наконец сарделька лопается, обдав Гвоздя горячим соком. Гвоздь вытирает ладонью лицо, улыбается и тут же снимает с губ усмешку. Лицо его, округлое, курносое, с напряженными сощуренными глазами, приобретает обычное злое выражение. Он весь плотно сбитый, свинцово тяжелый и словно бы заряженный для немедленного стремительного движения вперед, в драку. Это все знают, и никто с Гвоздем не связывается, даже шпана. Гвоздь — кличка для длинных. Но бывают и короткие, увесистые гвозди. Ухнали, к примеру. У Гвоздя округлый, выпуклый, но такой же крепкий, литой, как и все тело, живот. И кулаки ничего. И никто лучше его не может взять «на кумпол»:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51