Молодой человек смеется, открывая крупные неровные зубы, видно, ему самому нравится только что пришедшая в голову высокопарная фраза, он откланивается и исчезает, оставив обоих мужчин в состоянии некоторой неловкости. Шиманко, однако, не теряется и протягивает Артуру Нерсесовичу свою визитную карточку. Аджиеву вежливость диктует сделать то же самое. При этом он вспоминает рассказы Федора, а потом в памяти его всплывает Калаян с его списком приглашенных на прием. Там никакой Шиманко не значился.
"Вот бы я попал..." - мелькает у Артура Нерсесовича, но лицо его по-прежнему сохраняет внимательно-доброжелательное выражение.
- Позвольте, я расскажу вам коротко о нашем фонде, - вкрадчиво начинает Шиманко, - кстати, мы заручились поддержкой не только правительства, но и финансовой группы под руководством господина Левочкина...
Артур Нерсесович позволяет увлечь себя на свободные кресла в холле. Запах лилий теперь раздражает его, а игривая музыка Моцарта не дает сосредоточиться. Однако стоит послушать, что скажет ему этот прохиндей. Шиманко, не останавливаясь, сыплет именами, цифрами, номерами правительственных постановлений. Он тщательно подготовился к этой нечаянной встрече, усмехается про себя Аджиев, и перед ним разворачивается стройный план прекрасно придуманной и сулящей огромные барыши аферы, в которой ему, Артуру Нерсесовичу, отведено место одной из несущих опор.
Федор появился на Смоленской во второй половине дня. Ночь он провел у Семена на одной из его запасных хат. Да и какая это ночь была! Почти до рассвета они обсуждали происшедшее нападение и то, как поступать дальше.
Семен был категорически против всяких новых заигрываний с "Руном". Однако Федор-то знал, что хотя бы еще раз, но он должен там появиться. Следовало все рассказать Аджиеву и заручиться его поддержкой, но Звонарь считал это лишним, убеждая, что Аджиев не союзник ему и в любой подходящий момент "сдаст" со всеми потрохами. Кажется, его резоны убедили Стреляного, к доводам Звонарева присоединились и Сашка с Коляном.
Федор достал пиво из холодильника и решил немного поспать. Потом вспомнил, что надо бы послушать, какие звонки остались на автоответчике. Первое же, что он услышал, был тревожный голос Светланы, которая буквально умоляла его приехать.
Федор, забыв о сне, набрал номер девушки, но никто не подходил. Тогда он бросился к дверям.
Чего он только не передумал, пока несся в Мытищи. Самые невероятные и страшные картины рисовало ему воображение. Судя по всему, звонок состоялся еще вечером, когда он сидел в "Утесе". За это время много чего могло произойти, и жуткая мысль о том, что они все-таки выследили его у Светланы, огнем жгла его.
Несколько раз он проехал на красный, дважды его останавливала милиция за превышение скорости, но он без слов совал деньги, одержимый желанием добраться быстрее, всячески сдерживая петлей охвативший горло ужас.
Вот и знакомый дом, подъезд, квартира. Все тихо. Он открывает дверь и входит в квартиру. Везде порядок, не видно ни следов борьбы, ни нападения. Федор облегченно опускается на стул в кухне. И видит на столе записку: "Обязательно дождись меня. С."
Фу, как она напугала его. На ватных ногах он бредет в комнату, падает без сил на диван и засыпает, не раздеваясь.
- Федор, Федор... - Мягкая рука теребит его за плечо.
Он с трудом продирает глаза. Сумрачная комната, душно, шея затекла от неудобного положения во время сна на валике старенького дивана.
Любимое личико с жалобными глазами белеет в полутьме. Так близко... Он притягивает к себе девушку, утыкается губами во влажный податливый ротик. Родное, известное до малейшей родинки тело.
- Федор, Федор, - повторяет она, упираясь ему в грудь руками. Подожди. Надо поговорить.
И тут он вспоминает все. Садится и смотрит на нее испытующе.
- Что случилось, Ланка?
Она тихонько плачет, прижимаясь головой к его плечу.
- Да говори же... - не выдерживает Федор этой муки: видеть ее слезы.
- Он против... - сквозь тихие рыдания произносит она.
- Кто? Против чего? - недоумевает Федор.
- Петр Петрович, отчим... - Девушка смотрит теперь на Федора почти враждебно, и он пугается этой перемены еще больше, чем ее слез.
- Объясни толково, - просит он, отстраняясь от нее, хотя уже сообразил, в чем дело. Язык как деревянный, и страшно болят руки, которые вчера чуть не вывернули нападавшие.
- Я все рассказала ему, ну, что мы подали заявление... Ведь я же хочу, чтобы он был на свадьбе. Так? - говорит она. - А он стал кричать... Он не хочет этого...
- Может, черт с ним? - осторожно спрашивает Федор. Он понимает, на какую деликатную почву ступил. - Или для тебя так важно его согласие? И поэтому ты откажешь мне?
Глаза Федора сужаются, его начинает бить озноб, хотя в комнате невероятная жара. Девушка видит его реакцию, вскакивает и садится за стол.
- Федя, - умоляющим тоном говорит она, - у меня, кроме него, никого нет. Его нужно уговорить... Мы сможем сделать это, постепенно... Вот увидишь... Я буду к нему ездить...
- Давай поедем вдвоем. - Федор немного успокаивается. - Но никак нельзя переносить свадьбу, слышишь? Сделаем так, как задумали. Я уже пригласил друзей, Ланка. И мы сразу же уедем... Отчим увидит, что у тебя все хорошо. Я ведь не чувак какой-то. Ну, пусть сидел, да, но с тобой мы начнем новую жизнь. Я готов на все ради тебя. Я люблю тебя...
Она смотрит на него расширенными, горящими глазами, и ему на секунду кажется, будто она смотрит прямо в душу, изучает, следит... Неужели ей еще непонятно, как он предан? Неужели она в чем-то еще сомневается?
- Он лишит меня наследства, - вдруг говорит девушка.
Федор озадаченно смотрит на нее, а потом улыбается:
- Глупенькая, зачем тебе этот музей? Он ведь и так все собирается отдать государству, помнишь, он говорил?
- Это - целое состояние, - тихо шепчет она, а потом вскакивает и уходит на кухню.
Федор некоторое время сидит в раздумье, но потом следует за ней. Светлана сидит у стола, закрыв лицо руками. Он отворяет окно, с наслаждением вдыхая запах ночных цветов на клумбе внизу, и садится напротив. Сейчас он готов ей сказать, что они богаты и без наследства отчима, но девушка опережает его.
- Да, ты прав, я глупенькая, - медленно говорит она. - Забудем об этом. Сделаем так, как решили.
У Калаяна безумное больное лицо. Он сидит перед хозяином какой-то расплывшийся, бесформенный, непривычно ссутулившись. Взгляд Аджиева, тяжелый, из-под приспущенных век, не обещает Армену ничего хорошего. Уж он-то изучил повадки шефа. Но Калаян не знает, в чем он проштрафился, и оттого чувствует себя еще более неуверенно. После той истории с его захватом их отношения потеряли прежнюю доверительность, и вот - опять он, значит, совершил какой-то прокол.
- Тебе известна фамилия Шиманко? - спрашивает Артур Нерсесович. Он только недавно вернулся с правительственного приема и еще не снял свой выходной костюм.
Калаян роется в памяти, потом достает свой электронный кондуит. На экранчике высвечивается: Шиманко Генрих Карлович, руководитель фонда помощи детям-сиротам Чечни, содиректор банка "Омега". Дальше идут сведения о банке. Негусто. Какая-то ничтожная личность. Зачем он понадобился хозяину?
- Ну, так что там у тебя? - лениво спрашивает Аджиев.
- Мелочь какая-то... - пожимает плечами Калаян.
- Мелочь? - Аджиев вскидывает брови. - Эту "мелочь" ко мне сегодня на приеме подвел познакомиться бывший писака, помощник вице-премьера, И эта "мелочь", - Артур Нерсесович играет калаяновским словцом, - тащит меня в крупную авантюру. Это - рэкет новыми средствами, когда всякая мразь липнет к днищу большого корабля, чтобы поплавать с его помощью. Эта "мелочь" - негласный владелец "Руна", будь оно проклято. У тебя, конечно, тоже ничего нет об этом в твоих мозгах? На хрен ты нужен мне с такой службой. Можешь быть свободен. Совсем свободен.
Калаян хватает ртом воздух, собираясь что-то сказать, но Артур Нерсесович указывает ему рукой на дверь.
- Вон! - почти кричит он.
Елена, находящаяся на террасе, слышит крик мужа, а потом видит Армена Калаяна, почти бегом идущего по ступенькам в сад. Сердце ее замирает. Она видела, что Артур Нерсесович приехал с приема не в духе, но, конечно, ни о чем не спросила его. С тех пор как она не участвует в делах фирмы, он вообще никогда не говорит с ней о работе.
И все же она решается и идет к его кабинету. Постучав, входит. Он сидит за совершенно пустым столом и курит трубку.
При виде Елены лицо его смягчается, он поднимается ей навстречу. Она и раньше-то была редкая гостья здесь.
Женщина садится в то же кресло, где только что бесславно закончилась карьера Калаяна.
- Ты чем-то огорчен? - спрашивает она. Аджиев понимает, что она слышала его крик и видела убегающего Армена. Но он совершенно не собирался посвящать ее в свои взаимоотношения со служащими.
- Ах, ерунда, - отмахивается он, любуясь ею. - Тебе замечательно идет быть беременной. Ты стала еще лучше.
Она опускает голову и краснеет. Он не скажет ей ничего, но она должна, обязана сказать. Ведь она понимает, что людей, владеющих секретами фирмы, просто так не выгоняют.
- Арт, - произносит она очень серьезно, - если тебя чем-то не устраивает Армен, договорись с ним по-хорошему.
- Ну, конечно, моя радость. - Он подходит к ней, берет и целует ее руку. Новое, подаренное им недавно кольцо с колумбийским изумрудом украшает ее длинный тонкий пальчик. Камень на свету брызжет зелеными искрами.
- Прелестно, - замечает Аджиев, рассматривая перстень. - Оттенки свежей зелени необыкновенно подходят к твоей коже. Тебе надо заказать в Париже шелковый наряд в этих тонах.
Мотя возится со своими любимыми гардениями, растущими в больших горшках у него на подоконнике в спальне. Подрезает сухие листья, разрыхляет землю, поливает водой, пропущенной через очиститель, удобряет.
Это его маленький садик, приносящий ему радость и успокоение. Он даже разговаривает с цветами.
Сегодня Мотя никуда не собирается. Вчера в доме одного известного актера он допоздна играл в бридж, потом спал до обеда.
Мотя решает устроить себе день отдыха. Он даже выключил телефон. На проигрывателе крутится его любимая музыка: он слушает "Кармен" в итальянской записи с Пласидо Доминго и буквально млеет от счастья.
Толстенькие ляжки оперных певцов всегда необыкновенно возбуждали его. Мотя не любит балета, слишком уж там все эфемерно, воздушно, а он любит дородную мужскую плоть, может быть, еще и потому, что сам худощав не в меру. Но зад у него ничего... Мотя вертит перед зеркалом округлой попкой, затянутой в розовое облегающее трико. Сколько, однако, поклонников у его задницы. Мотя устал от них. У большинства из них половой вопрос торчал в башке наподобие раковой опухоли. А он не принадлежал к такого рода озабоченным типчикам. Он презирал бесконечную жеребятину и болтовню о плотском. Это еще было бы простительно в пубертатном возрасте, но для солидного мужчины - дурной тон. Однако, с другой стороны, претили ему и всякие общественные путы и условности, он видел в сексе путь обретения человеческой индивидуальности, а в бесплодном подавлении его - больше зла и боли, чем в естественном следовании своим влечениям.
Мотя Шклявый был вообще-то философ и большой оригинал, да иначе и быть не могло, в противном случае дорожка в те великосветские дома и богемные салоны, где он блистал, являясь всеобщим любимцем, была бы для него закрыта.
Мотя как раз приступил к опрыскиванию листьев гардений из пульверизатора, наслаждаясь тонким ароматом цветов, как в дверь позвонили.
Он никого не ждал, но, видимо, опрометчиво зажженный и оставленный им свет в окнах кабинета, выходящих на улицу, выдал его.
Было уже где-то около семи вечера. Беззаботно проведенный день грозил окончиться какой-нибудь занудной болтовней, а то и докучными приставаниями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53