Все случилось на вечеринке, так называемом мальчишнике, накануне женитьбы одного из ребят из их компании. Сидели за столом в трусах, так как было очень жаркое лето. Дом был частный, большой, с огромным садом. Произносили тосты, выпивали, разговаривали, дурачились. Затронули все темы и наконец добрались до интима. Да и как же иначе перед свадьбой? И тут Мирон заметил, что один из ребят слишком уж пристально смотрит на него. Тогда он вышел в сад якобы покурить, и тот парень пошел следом за ним. Сначала они молчали. А потом Олег (так звали того парня) неожиданно спросил, был ли он когда-нибудь близок с мужчиной.
Мирон до сих пор не способен передать на словах то ощущение счастья, которое охватило его в тот момент, и он ответил, что только мечтает об этом, не более.
Все дальнейшее развивалось, как во сне. Олег целовал его шею, мочки ушей, плечи, грудь. Затем они, словно пьяные, побрели в баньку, расположенную в дальнем конце сада.
Там Мирон впервые поцеловал мужчину, собственно говоря, это вообще был его первый поцелуй.
Олег был ласков и нежен, быстро возбудился... И Мирон испытал упоительные минуты блаженства, несмотря на некоторые страх и боль, когда Олег раздвинул ему ноги и его член осторожно вошел в него. Хотелось только одного как можно дольше продлить это состояние.
После той первой любовной истории много еще чего было в жизни Мирона Львовича, но Мотя Шклявый стал в Москве его подлинным учителем. Таких изысканных ласк, такого кайфа Витебский не испытывал и, наверное, не испытает уже ни с кем. Но бесполезно было бы пытаться привязать к себе Мотю надолго. Во-первых, у Мирона не хватило бы на него денег, а во-вторых, он рисковал нарваться на смертельную ревность его многочисленных и весьма влиятельных поклонников.
А может быть, и не только на ревность, но и на кое-что похуже. За Мотю могли убить. С его изменами мирились, потому что знали: он не принадлежит никому.
"Дорогая шлюха", - снисходительно усмехается Мирон и звонит в знакомую дверь.
Мотя встречает его в соблазнительном ажурном трико, поверх которого надето коротенькое кимоно, расшитое желтыми ирисами. Подведенные глаза блестят неестественным зазывным блеском. Уж, конечно, он принял что-то возбуждающее.
Мирон Львович чувствует себя перед этим воздушным созданием неуклюжим и нелепым в своем деловом костюме, а главное, с теми мыслями в голове, которые привели его сюда.
- Ты обворожителен, - лепечет Мирон, ощущая себя преступником, и протягивает Моте корзиночку с пармскими фиалками, за которой он, не поленившись сделать крюк, специально заехал в галерею "Гармония".
Мотя в восторге всплескивает руками и прижимает к груди цветы, похожие на тени больших бабочек.
Неужели их короткий роман будет иметь продолжение? Мирон Львович проходит за хозяином в гостиную и видит искусно сервированный стол. Мотя улыбается ему, и Мирона буквально распирает от счастья.
Мирон стыдливо смотрит на обнажившуюся руку Моти, когда тот поднимает ее, чтобы поставить цветы на сверкающую хрусталем горку из орехового дерева.
Мотя ловит этот взгляд и думает о том, что эта стыдливость только украшает его временами почти звериную жестокость. Стыдливость - легкая вуаль над этой необузданной страстной натурой. Но Моте не хочется объятий Мирона, его ненасытного жадного члена, он не хочет снова увидеть его пугающую татуировку, сбегающую вниз от паха на мускулистую правую ляжку, которая мастерски изображает совокупляющихся кентавров.
- Ты давно не захаживал ко мне, и я решил принять редкого гостя по-королевски. - Мотя как бы оправдывает роскошь и блеск стола и свое одеяние.
Мирон вздыхает, пытаясь освободиться от чар бывшего любовника. Надо бы крепче держать в голове Шиманко и его поручение, но не получается. Мотя умеет опутать любого своими гибельными чарами, но Мирон здесь - вестник, он проводник чужой воли, он не должен всецело отдаться под власть магии, которую излучает каждый Мотин жест. Ну, конечно, ванны, духи, массаж, диета. Мотя бережет свое тело, как балетный артист.
Мирон пьет что-то бархатистое и обжигающее, и в глазах его всплескивают искры.
- Мотя... - шепчет он, касаясь его руки, украшенной перстнем с аметистом.
- Друг мой, - жеманный голос хозяина останавливает его, - я уверен, ты ведь пришел по делу. Расскажи мне о нем, чтобы больше к этому не возвращаться.
Мирон Львович медленно приходит в себя. Накатившая волна вожделения угасает легкими толчками сердца в груди.
- Мотя, - хрипит он, - я пришел посоветоваться по двум делам. Ну, первое, ох как не хочется об этом говорить...
Хозяин смотрит на него ободряюще.
- Ну, первое, - продолжает Мирон Львович, несколько успокаиваясь, - меня достал Шиманко...
В голове у него туман, и он совершенно забыл все те слова, которыми собирался изложить придуманную версию.
- Достал до предела... Я бы ушел от него, тем более что "Руно" он совсем забросил. Ты не знаешь, где бы я мог достать хоть что-то против него, ну, чтобы не приставал... Припугнуть чем-то... Понимаешь?
Мотя улыбается по-прежнему нежно. Глаза его скользят в сторону, пробегают по картинам на стене.
- А второе? - простодушно спрашивает он.
- Второе? - тупо повторяет Мирон Львович. - Да, второе. Мне предложили, скажем так, эротическую коллекцию. Надо бы оценить, стоит ли она того, что за нее просят.
- Что же там? - интересуется Мотя.
- Там несколько десятков альбомов, отпечатанных по частному заказу в Париже и Лондоне в начале века... Маркиз де Сад, Аполлинер, римские способы любви с древних фресок...
- Римские способы любви... - повторяет Мотя, делая губы трубочкой, - как интересно! Знаешь, Мирон, - помолчав, вновь говорит Мотя, - насчет первого - я как-то совершенно далек. Но я всегда считал, что твоя связь с Генрихом долго не продлится. Бедный ты, наверное, этот мужлан утомителен. А вот с коллекцией я помогу, у меня есть человек, который прекрасно разбирается в таких штучках. Я дам ему твой телефон.
"Полный облом", - уныло думает Мирон. Очарование вечера застилается деловым неуспехом.
Теперь он совершенно не способен продолжать начатую игру, да и вид Моти кажется ему уж слишком претенциозным. Он вяло ест, не разбирая вкуса блюд и не замечая иронической насмешки в глазах хозяина.
Где-то около девяти вечера раздается звонок в дверь.
- Ты ждешь кого-то? - встряхивается Мирон.
- Да, обещал зайти один знакомый. Но ты нам не помешаешь, - лукаво замечает Мотя. - Посидим втроем.
Но Мирон собирается уходить. В прихожей он сталкивается с молодым мужчиной с аристократической внешностью. Мотя представляет их друг другу. Но Мирон и без представления узнает известного телевизионного ведущего.
Ночью Мирону звонит Зяма и сбивчиво рассказывает о том, что ему удалось узнать. Сонный Мирон Львович, проклиная исполнительного Павлычко, вполуха слушает его рассказ.
Зяме удалось выйти на одного из чудом уцелевших ребят из "бригады" Лесного. И тот совершенно точно подтвердил ему, что компромат на Аджиева они получили через людей Шклявого.
- Какие люди у Моти?! - чуть ли не кричит в трубку Мирон. Окстись, валенок! И дай мне спать.
Бросив трубку. Мирон пытается уснуть, но сон не идет к нему. Он ворочается с боку на бок, впервые задумывается о Моте, его связях и происхождении его богатства, вспоминает, когда познакомился с ним, восстанавливает в памяти минувший вечер до мельчайших подробностей и вдруг понимает, что Мотя Шклявый классически обставил его.
В тот вечер вдруг хлынул ливень, едва они вошли в парк, а у них не, было зонта. Набухшая пелена небес, не выдержавшая скопившейся влаги, вдруг пролилась на них потоками воды. И они вместо того, чтобы бежать и прятаться в какие-нибудь павильончики, застыли, обнявшись, будто мокрые деревья.
Елена идет теперь по парку одна. Он малолюден днем, не работают аттракционы, лишь огромное колесо обозрения медленно и бесшумно вращается в вышине, никого и никуда не унося из пределов очерченного им навсегда круга.
Редкие прохожие оглядываются на нее, а она ведь так старалась одеться попроще, но, видно, ее лицо, беспомощное и тоскливое, настолько контрастирует со всем ее обликом и осанкой, что Елена невольно обращает на себя внимание.
К пристани приближается пароходик, и женщина, взяв билет, торопливо спускается по шатким настилам вниз. От воды сладковато пахнет нефтью. Елена поднимается на палубу и садится впереди.
Сколько дней и ночей он уже в Москве? Буквально рядом - протянуть руку и взъерошить жесткие волосы, коснуться губами загорелой щеки... Почему совсем не звонит ей? Пусть бы только молчал, а она слушала бы его дыхание, повторяя: "але", "але"...
Мимо плывут мосты и набережные, женщина смотрит на железного Петра, чувствуя себя лилипутом перед Гулливером, а храм Христа Спасителя слева кажется ей грандиозной декорацией, оставшейся от спектакля, который никогда не будет поставлен.
Елена выходит у Кремля, идет через Красную площадь, ставшую такой обычной после того, как на ней стали устраивать шоу с кривляниями и плясками. Под ногами валяются обертки от жвачки, жестянки из-под колы и пива... Кукольный городок Манежа, бывшая улица Герцена... Чайковский, дирижирующий умолкнувшей навеки музыкой...
Неужели город кажется ей чужим только потому, что она так одинока? Она смотрит с надеждой на лица встречных, пытаясь уловить на них хоть каплю радости, но видит лишь усталую озабоченность или равнодушие. В редких случаях любопытство.
У здания ТАСС она находит чистенький новый телефонный автомат и дрожащей рукой набирает знакомый номер. Его дом совсем рядом отсюда, стоит только пройти переулками.
Ефрем Борисович подходит почти сразу же. А она, услышав его голос, мгновенно забывает все приготовленные слова. Но тут же пугается, что он сейчас повесит трубку, и выдавливает из себя:
- Ефрем...
- Елена? - произносит он так, словно вообще не ждал ее звонка.
- Да, ну, конечно... Ты почему-то пропал, я узнала, что ты вернулся, и не звонишь...
- Пропал... - Он усмехается и дальше говорит совсем обычным тоном: - Я вернулся не так давно. Масса проблем, неизвестность с работой...
"О чем это он? - думает Елена. - Ему не хочется видеть меня?" И продолжает, но неуверенно, робко:
- Я здесь совсем рядом, у Никитских ворот...
- Да? - удивляется он. - Одна?
- Я зайду, Ефрем, мне очень хочется побыть с тобой... Я едва выжила этот месяц... - торопится сказать она. И вешает трубку, чтобы не услышать сейчас больше ничего такого, от чего у нее разорвалось бы сердце.
Ефрем Борисович встречает ее у подъезда и почти подхватывает на руки. У нее нет больше сил, прозрачные слезы стекают по щекам.
- Ленуся, - шепчет он, оглядываясь, - возьми себя в руки. Успокойся. Ты же всегда отличалась выдержкой...
Она смотрит на него, похудевшего, прячущего глаза, и понимает это конец.
Они выходят к Патриаршим прудам и садятся на скамейку. Елена молчит, опустив голову, боясь снова взглянуть на него. Еще раз прочесть приговор.
- Все? - спрашивает она, полуприкрыв веки.
- Думаю, за нас все рассудила жизнь... - хмуро начинает он. Извини, я говорю банальные вещи. Но, Елена, ты, я слышал, беременна... Ты теперь не одна... У меня же все пошло наперекосяк. Я беден, без работы. Я не знаю, что ждет меня дальше...
Ей хочется крикнуть: "Ребенок может быть и твой..." Но она молчит, прикусив губы, боясь снова заплакать. Железная броня медленно нарастает на ней, начиная от кончиков пальцев на ногах, поднимаясь все выше, закрывая сердце, подступив к горлу. Лишь голова, легкая и звенящая, беззащитна. Женщина прижимает отяжелевшие ладони к вискам. В них бьется, стучит кровь.
- Ты даже не захотел проститься со мной дома... - зачем-то говорит она.
- Мне тяжело, понимаешь, тяжело... - взрывается Ефрем Борисович. И потом, я не хочу, как Калаян...
- Что Калаян? - спрашивает Елена, она хочет повернуться к нему, но не чувствует собственного тела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53