Глава тридцатая
Кровать мужчины – место его отдыха; кровать женщины – часто ее дыба.
Джеймс Тербер.
Еще несколько басен нашего времени
В 21.15 "скорая помощь" со включенной сиреной, сверкая синей мигалкой, подъехала к приемному отделению второго корпуса больницы Джона Радклиффа. Серое лицо человека, которого торопливо катили через автоматические двери на носилках – лоб покрыт испариной, дыхание учащенное и затрудненное, – подсказало старшей сестре с красным поясом безошибочный диагноз, и она немедленно позвонила дежурному врачу, а затем присоединилась к своей коллеге, которая снимала с мужчины одежду и натягивала на него больничную пижаму. Серия торопливых проверок – электрокардиограф, давление, рентген грудной клетки – скоро подтвердила и так очевидное – обширный коронарный тромбоз, почти смертельный.
Два санитара прокатили носилки в кардиологическое отделение, где переложили тяжелого пациента на кровать, быстро задернули занавески вокруг него и приладили пять датчиков, соединивших его грудь с монитором, начавшим выдавать на экран у кровати непрерывные кривые его сердечного ритма, давления и пульса. Молодая, хорошенькая толстушка-сестра внимательно наблюдала, как дежурный врач сделал укол морфия.
– Есть надежда? – спокойно поинтересовалась она через одну-две минуты, когда они стояли у центрального пульта, с которым были соединены мониторы каждой из шести кроватей отделения.
– Никогда не знаешь, но...
– Я училась у него, когда была студенткой. На его лекции мы ходили. Кровь – он специализировался по крови и был ведущим специалистом по венерическим заболеваниям! Его полиция еще всегда вызывала – патологоанатомия – для разного рода заключений.
Сестра взглянула на монитор – кривые сейчас приобрели более устойчивый характер – и вдруг поняла: она очень хочет, чтобы старикан выжил.
– Дайте ему фруземид, сестра, – да побольше. Я чрезвычайно обеспокоен наличием жидкости в легких.
Когда дежурный врач ушел, сестра Шелик посидела у кровати больного, глядя на него с острой жалостью, которую всегда испытывала по отношению к своим пациентам. Хотя ей не исполнилось еще тридцати, она была скорее настоящей медсестрой старой школы, верившей, что, несмотря на любую супертехнологию, уход и простое человеческое внимание по-прежнему остаются незаменимыми. Она положила ладонь правой руки на влажный холодный лоб и несколько минут бережно протирала лицо больного теплой влажной салфеткой. Внезапно глаза его открылись, и он посмотрел на нее:
– Сестра?
– Я слышу вас – что?
– Вы... вы... не свяжетесь от моего имени с одним человеком?
– Конечно! Конечно! – Она наклонилась к нему, но так и не поняла, что он говорит. – Простите?
– Морс!
– Извините, пожалуйста, скажите снова. Я не уверена, что...
– Морс!
– Я все еще... Извините, пожалуйста...
Но его глаза снова закрылись, и ответа на ее мягко повторяемый вопрос так и не последовало.
Случилось это в 23.15.
* * *
Красавица жена главного лесничего в это время лежала в кровати, тоже на спине, но с широко открытыми глазами, и ждала, пока наконец в 23.35 не услыхала звук открываемой входной двери, затем щелчок замка и лязг засова. Несмотря на четыре пинты пива «Бартон» и два виски в «Белом олене», Дэвид Майклс знал: он совершенно трезв, слишком трезв, а еще он знал, что с ним творится нечто неладное. Если мужчина не может напиться – плохи его дела. Почистив зубы, он сбросил одежду и скользнул под легкое одеяло. Жена всегда спала обнаженной, и после женитьбы он последовал ее примеру, – возбуждаясь часто не только от вида ее обнаженного тела, но и от мысли о нем. Сейчас, когда он тихо лег рядом с ней в темной комнате, ему стало ясно, что она вдруг опять чудесно и неожиданно нужна ему. Он повернулся, протянул руку и стал нежно ласкать ее грудь. Но она с заметной силой взялась за его запястье и отвела от себя ласкающую руку.
– Нет. Не сегодня.
– Что-нибудь не так?
– Я просто ничего не хочу сейчас – надеюсь, ты можешь это понять?
– Думаю, что могу, – согласился Майклс скучным голосом и повернулся на спину.
– Почему ты им сказал? – яростно спросила она.
– Потому что я знаю это чертово место лучше, чем кто-либо другой, вот почему!
– Но сознаешь ли ты, что...
– Я должен был что-нибудь сказать. Боже! Как же ты не видишь очевидного? Я же не знал, так?
Она села в кровати, наклонилась к нему.
– Но они подумают, что это сделал ты, Дэвид.
– Не будь такой глупой! Я не стал бы ничего говорить им, если бы это был я. Разве ты этого не понимаешь? Меня заподозрят в самую последнюю очередь. Вот если бы я не согласился помочь...
Больше она ничего не сказала, и он подумал: "Не сделать ли две чашки очень горячего кофе, а затем, может быть, зажечь лампу и посмотреть на свою красавицу?" Но в этом не было необходимости. Видимо, Кэти Майклс согласилась с логикой его слов и успокоилась, поскольку снова улеглась и повернулась к нему. Он почувствовал шелковистую кожу внутренней части ее бедра на своей ноге.
Глава тридцать первая
Предыстория и фон раскрывают истинную суть человека или вещи. Если я не владею предысторией и фоном, то человек передо мною бесплотен, вещь – бесплотна.
Хуан Хименес. Избранное
Это похоже на поиск решения в особо трудном кроссворде, подумал Морс, когда в одиннадцать часов тем же вечером сидел в своей гостиной в северном Оксфорде, увенчав все выпитое за день несколькими глотками «Гленфидича» и снова и снова вглядываясь в фотографии, которые Маргарет Далей отдала ему. Чем больше он разглядывал новую улику, тем меньше понимал ее. Необходимо отстраниться, посмотреть на вещи в перспективе, конспективно охватить всю проблему.
Мужчина, изображенный на двух фотографиях, полностью завладел его вниманием. Невысокий либо среднего роста, чуть меньше тридцати лет, длинные белокурые волосы, одет в футболку и линялые синие джинсы, загорелый, с легкой тенью на скулах, предполагающей наличие однодневной щетины. Но эти детали не поддавались точному определению, чтобы считать их абсолютно надежными, чтобы быть абсолютно в чем-то уверенным; видимо, нажимающий на спуск камеры – почти наверняка нажимающая – не имел опыта работы при ярком солнце, заливавшем ярким светом садик, где были сделаны снимки. Хотя Морс знал очень мало (ну, если честно, то вообще ничего не знал) о фотографии, он тем не менее начал подозревать, что снимающий был более компетентен в организации "предмета" относительно "фона", чем ему показалось сначала.
Человек был сфотографирован под углом, слева отчетливо виднелся дом: трехэтажный, светло-красного кирпича, со слегка приоткрытым французским окном на первом этаже, с другим окном, сразу над первым, а над ним еще одно окно. Все оконные переплеты выкрашены в белый цвет, а труба водостока, тянущаяся от крыши до первого этажа, – в черный. Справа – невысокое дерево с большими резными листьями, опознать которое Морс не мог по причине малых (практически отсутствующих) знаний о такого рода вещах. Но фотография говорила еще кое о чем. Несомненно, фотограф или сидел, или присел на корточки, или встал на колени, поскольку голова человека оказалась несколько выше уровня ограды садика (ограда отчетливо просматривалась за листвой и кустами). Немного выгнутая (так казалось) линия крыши простиралась над головой мужчины и обрывалась посередине, обрезанная краем кадра; но все же позволяла догадаться, что дом, возможно, представляет собой дом-террасу?
Потрясающе, сказал себе Морс, как много он умудрился прохлопать при первом взгляде на фотографию. Со странным убеждением, что отыщет окончательную разгадку тайны, если достаточно долго будет смотреть на фотографии, он уставился на них, пока не стал различать два дома вместо одного. Он не смог точно определить, было ли то внутреннее прозрение или опьянение. Хотя, ну и что с того? Ну и что с того, что дом есть часть дома-террасы? Трехэтажных домов-террас из красного кирпича в Великобритании насчитывается великое множество; только в Оксфорде их должно быть... Морс потряс головой и перетряхнул заодно и свои мысли. Нет. Найти дом и садик за ним практически невозможно; фактически остается только одно – лицо молодого человека.
Или?
Внезапно промелькнула мысль, поразившая его. Прямую линию можно увидеть как выгнутую, так он предполагал, или из-за особого угла нацеленности камеры или из-за того, что в панораме существует особого рода круговая перспектива. Но подобное объяснение является менее вероятным по сравнению с очевидным фактом, который буквально лез ему в глаза; простой факт – линия крыши дома-террасы здесь может выглядеть так, как будто выгибается, по одной простой и совершенно очевидной причине: потому что она действительно выгибается!
Может ли такое быть? Может ли такое быть? Он почувствовал столь знакомое покалывание в основании затылка, и волосы у него буквально зашевелились. Он встал с кресла и подошел к книжным полкам, извлек том "Оксфордшир" из серии "Здания Великобритании" издательства "Пингвин"; его рука немного тряслась, когда он вел пальцем по алфавитному указателю – стр. 320. На этой странице он прочел:
Заложены в 1853 – 1855 годах. Первое большое строительство в северном Оксфорде. Здания разместили на территории, первоначально предназначенной для работных домов. Для обеспечения строительства был создан трест, который обещал построить элегантные виллы и (глаза Морса застыли на мгновение на двух следующих словах) дома-террасы. Получилось следующее: два полумесяца (снова покалывание в затылке) – северный и южный – с эллиптическим центральным сквером, каменные фронтоны в позднем классическом стиле, кирпичная задняя стенка (!) с красивыми французскими окнами (!), обращенными в маленькие огороженные садики (!).
– У-ух!.. Есть Бог на свете! Сто тысяч чертей!
Если бы он захотел (Морс это знал), то пошел бы и сию же минуту опознал дом! Он должен быть в южном полумесяце – солнце исключает возможность северного; по этому дереву с его большими, мохнатыми, скошенными (прекрасными!) листьями; по водостоку, по ограде, по траве...
Когда Морс снова оказался в черном кожаном кресле, его лицо светилось от самодовольства. Именно в этот момент зазвонил телефон. Было без четверти двенадцать, голос в трубке был женский – охрипший, слегка застенчивый, с северным акцентом.
Она назвалась доктором Лаурой Хобсон, новой сотрудницей патологоанатомической лаборатории; одной из протеже Макса. Она работала допоздна с Максом, но где-то около девяти часов вечера нашла его лежащим на полу в лаборатории. Сердечный приступ – сильнейший сердечный приступ. Он был без сознания почти все время, пока его везли в больницу. Потом Хобсон звонили из больницы: Макс хотел видеть Морса...
– В каком он отделении?
– В кардиологии...
– Да! Но где?
– Второй корпус. Но вы его сейчас не увидите. Сестра говорит...
– Увижу, – отрезал Морс.
– Пожалуйста! Есть еще одно, инспектор. Он работал над костями целый день и...
– К черту кости!
– Но...
– Послушайте. Я вам очень благодарен, доктор, э-э...
– Хобсон.
– ...но, пожалуйста, простите, если я положу трубку. Понимаете, – внезапно голос Морса стал мягче, – понимаете, Макс и я – ну, мы... можно сказать, каждый из нас имел не столь уж много друзей и... Я хочу обязательно повидать старого негодяя, если он при смерти.
Но Морс уже положил трубку телефона, и доктор Хобсон не слыхала последних слов. Она была очень расстроена. Она знала Макса всего шесть недель. Вместе с тем было в этом человеке что-то очень доброе; и неделю назад она даже видела немного эротический сон об этом безобразном, бесцеремонном и надменном патологоанатоме.
Но, по крайней мере в данный момент, патологоанатом, кажется, чувствовал себя неплохо, поскольку хотя и медленно, но вполне осмысленно беседовал с сестрой Шелик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44