– А что увижу?
– Да ничего. Когда вдоволь насмотришься на автомагистрали, развязки, рекламные щиты и промышленные районы, гляди в оба, как бы спуск тебя не доконал: многие ломают ноги на последнем крутом склоне.
Немного помолчав, Мандевилль спросил:
– А почему ты этим занимаешься, Рамон?
– Ищу правду о самом себе. Хочу найти себя, ведь я потерялся, – ответил я с улыбкой.
Старый Жеан снова засмеялся, а Светляк принялся лаять. В те минуты, сплоченные беззаботным смехом, мы были самой настоящей семьей, хоть и временной.
Утро было в разгаре, мы провели в пути уже несколько часов, пора было выпить кофе.
Мы остановились в неприметном местечке, названия которого я не запомнил, где-то в районе Иско. Получили очередной штамп в наши путевые бумаги и провели за едой спокойные полчаса. Ноги мои уже не болели. Пока я смаковал еду, которая показалась мне райской, мои мысли вернулись к Пигмею Санчесу – такое прозвище я дал гному в честь Льебаны, моего давнего друга-художника, уморительного весельчака. Льебана всегда утверждал, что смех не только не оставляет морщин на лице, как полагают многие, но, напротив, омолаживает душу, делает нашу жизнь полной и способствует долголетию. Чудесен был не сам по себе возраст Льебаны – а ему перевалило за сто, – а то, что выглядел он на пятьдесят, вел же себя как двадцатилетний.
Вот в чем основа долголетия – в умении жить. Льебана даже родовитых особ называл по фамилиям, водил дружбу с колоритными персонажами, со многими знаменитостями. В последний раз мы с ним встречались на Пречистую Пятницу в Кордове, перед началом процессии Скорбящей Богоматери, на площади Байлио. Там была страшная давка, а мы с ним рассуждали о книге Эухенио д'Орса «Три часа в музее Прадо». Сперва люди просили нас помолчать, потом – заткнуться, а Льебана со смехом отвечал стоявшим рядом дамам:
– Сами помолчите, Ящерка Родригес!
Или:
– А вы, графинюшка Перес, не мешайте мне и этому сеньору пребывать на Олимпе, мы как раз подыскиваем там местечко, где окажемся в ближайшем будущем.
Один грубиян ухватил художника за лацканы пиджака, а тот в ответ разразился андалусской саэтой. Льебана пел так звучно, что бездушный тип оказался еще и обезоруженным и отпустил певца. Естественно, Льебане пришлось допеть начатую им саэту до конца, под кладбищенское молчание изумленных прихожан.
– Над чем ты смеешься? – спросил Мандевилль, и только тут я заметил, что давно витаю в облаках.
Я посмотрел на часы, достал календарик – и убедился, что не сумею совершить это долгое паломничество, не опоздав к назначенному сроку в Лиссабон. Я задумался, не проехать ли мне часть намеченного маршрута на автобусе: можно было бы махнуть сразу в Леон, а еще лучше – в Асторгу. Оттуда я мог бы доехать до Портомарина, а там снова пуститься пешком через Палас-дель-Рей и Асуа, чтобы оказаться в Сантьяго не позднее двадцать первого числа.
* * *
После обильного и раннего обеда мы с моим другом Жеаном де Мандевиллем закинули за плечи котомки и вместе со Светляком в веселом расположении духа продолжили странствие к пределу земли.
Поскольку мои познания в христианстве не назовешь обширными, я стал расспрашивать старшего товарища об апостоле Иакове, и Мандевилль не торопясь, со всеми подробностями принялся объяснять, что Иаков был правой рукой Иисуса.
– Иисуса из Назарета? – спросил я, выдавая свое невежество за простодушие.
– Да, приятель, именно так. Отца Иакова звали Зеведей, младшим братом Иакова был апостол Иоанн. Родом они были из Вифсаиды, маленького палестинского селения к северу от Тивериадского озера – там же родились Петр, Андрей и Филипп, но эти трое потом переехали в Капернаум и жили в рыбацкой семье. Ты ведь знаешь, что Иисус набирал себе учеников из рыбаков. Апостол Иаков тесно общался с Иисусом; он – один из главных апостолов, вместе с Иоанном и Петром заложивший основы изначальной, примитивной католической церкви, еще свободной от великого закоснения, еще не поглощенной государством. Виновник гибели Иакова, которому апостол обязан славой мученика и героя – Ирод Антипа, а погиб Иаков где-то между сорок первым и сорок четвертым годами. Полной ясности в датах тут нет.
– А что общего у святого Иакова с Галисией?
Жеана рассмешила моя безграмотность в вопросах истории. Он порекомендовал мне пару классических трудов, посвященных Иакову, пересказал предание, согласно которому ученики апостола похитили его тело после усекновения головы, году в сорок втором или сорок третьем, и отправили святые мощи в плавание на корабле с командой из ангелов. Судно прибыло в Ирию, возле слияния рек Сар и Улья, в так называемую Риа-де-Ароса. Потом тело переместили туда, где оно пребывает по сей день.
– Вот, значит, как появилась традиция Пути?
– Конечно, с появлением мощей начинается Звездный путь, который пережил моменты славы и упадка: вначале идею паломничества поддерживали такие короли, как Санчо Третий Старший Наваррский и кастилец Альфонс Шестой, но после шестнадцатого века странников становилось все меньше, а потом почти и вовсе не осталось. Поэтому в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году Папе Льву Тринадцатому пришлось официально объявить мощи апостола подлинными, а в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году ЮНЕСКО включила Путь Святого Иакова в список объектов Всемирного наследия. С того времени и по наши дни паломничество сделалось по-настоящему массовым, по этому пути прошло уже больше двухсот пятидесяти тысяч пилигримов. Итак, друг Рамон, это предприятие имеет лишь личный смысл. Ты знаешь, почему ты здесь, я знаю, почему я здесь. У рыцарей-тамплиеров имелись свои причины для такого паломничества, у иллюминатов – свои; то же самое можно сказать и об алхимиках, об истово верующих, о святых. Ни один общественный слой не остался в стороне от паломничества, здесь побывали все, включая буржуа, дворян и военных – все, от королей до нищих.
– Жеан, тебе известно, кто такой Николас Фламель? – Я задал этот вопрос неожиданно для себя самого.
– Разумеется. Он прошел по Пути в четырнадцатом веке. Он мой ровесник. – Мандевилль произнес эти слова с насмешливой улыбкой и тут же продолжил свой словесный штурм: – Я родился в Альбаусе в тысяча триста двадцать втором году, он родился в тысяча триста третьем, так что разница в возрасте совсем невелика.
Я уставился на Жеана, вытаращив глаза, а тот снова улыбнулся.
– Рамон, ты веришь в вечную жизнь?
– Не знаю. Мне хотелось бы жить долго, чтобы лучше узнать мир. Но, конечно, не хотелось бы сильно измениться внешне. Зачем мне еще пятьсот лет жизни, если я буду выглядеть восьмидесяти-девяностолетним старцем? Кто способен получать удовольствие от такой жизни?
– Разумеется. Ты думаешь о внешней привлекательности, о любовных связях, о странствиях по миру. И ты заблуждаешься, Рамон, – Путь лежит не здесь. Здесь ты никогда не сможешь обрести истину.
– Жеан, ты говоришь как философ, хотя выглядишь жителем гор.
– В том и суть: главное – в нас самих. Если хочешь обрести универсальное снадобье, тебе придется глубоко покопаться в себе самом, иначе не получишь ничего, кроме разочарования и лжи, призраков и химер. Думаешь, что научишься получать золото, сможешь управлять природой по своему усмотрению, постигнешь истину? Рамон, я желаю тебе самого лучшего, но поглубже заглядывай в свое сердце, будь великодушен, забудь о стяжательстве, не пытайся вычерпать ладонью океан. Это невозможно. Ты не сможешь бороться с человеческой природой, не сможешь постичь мироздание, если не осознаешь, что сам являешься его частицей. А чтобы понять, кто ты таков, ты должен вглядеться в самую суть своего «я».
– Хорошо, Жеан, я понял и хочу пройти эту дорогу до конца. Но как мне не сбиться с пути и никогда не сомневаться в своем выборе? Как распознать истину, не думать о стяжательстве, чувствовать себя частью вселенной и понимать ее?
– Этому, Рамон, тебя не научит никто. Можно только указать на свет, на отблеск света, а остальное зависит от тебя.
После этого разговора я изменил свое отношение к Мандевиллю. Я думал о нем с благодарностью и уважением, хотя и с легкой подозрительностью – он говорил о Фламеле так, словно читал мои мысли. Как он мог узнать, что я ищу встречи с Николасом Фламелем, когда до последнего времени я сам не подозревал, что отправился в бесконечные поиски, чтобы выяснить, каков он, великий философ, первейшая фигура в истории человечества?
А еще я вспомнил, что так всерьез и не обсудил с Виолетой и Джейн их родство с французским алхимиком. Мы всегда говорили об этом мимоходом, веселясь и подкалывая друг друга. Как способен человек прожить больше семисот лет? Это немыслимо, несмотря на свидетельство Поля Люка, два столетия назад ссылавшегося на какого-то турецкого дервиша.
Занимаясь этими подсчетами, я сам понимал, что снова запутываюсь в паутине рационализма, который вошел в кровь людей двадцать первого века и ставит искусственные пределы человеческому мышлению. Итак, я постарался вздохнуть поглубже, пошире распахнуть глаза и разум и ничем не ограничивать свои способности к выдумке, воображению и размышлению. Человек свободен, я свободен, а мир – не дарвиновская моделька, которую нам всучивают ученые, и не жестокая демагогическая пустышка, которую навязывают фундаменталисты, как исламские, так и католические. Мир – нечто более сложное и богатое, и изучать его надлежит из глубин нашей наследственной памяти.
После таких рассуждений я ощутил настоящую свободу, а Жеан с улыбкой заметил:
– Пошевеливайся, Рамон, такими темпами ты до Лиссабона и к ноябрю не доберешься.
VII
Этот момент поделил мою жизнь на «до» и «после». Внешность всегда обманчива, так я обманулся и с Жеаном. Меня вообще часто сбивает с толку вид человека. Я слишком доверяюсь выражению лица и стилю одежды и забываю обратить внимание на то, по чему легче всего распознать другого: забываю взглянуть собеседнику в глаза и уловить, о чем он думает. Вот почему я ошибся в досточтимом старце. Я принял его за одинокого крепкого пенсионера, который тратит время на болтовню со случайными дорожными знакомцами, находя в этом утешение своим былым скорбям и нынешней неприкаянности, и движется навстречу смерти самой легкой дорогой. Но вдруг этот образ бесследно исчез. Теперь рядом со мной находился друг, готовый помочь советом; он был мудрее, чем казался, и, может быть, знал, в чем заключается моя миссия.
А ведь я сам до сих пор не сознавал, куда ведет меня путь вновь обращенного, не имел об этом ни малейшего представления.
Я едва начинал смутно догадываться, что мне предстоит отыскать Николаса Фламеля, чтобы тот позволил мне прочесть «Книгу еврея Авраама», но не знал даже, кто автор священного труда. Неужели сам отец Исаака, о котором Кьеркегор писал в своем «Страхе и трепете»? Тот самый библейский Авраам, что прожил сотни лет и создал большую семью, давшую начало так называемому «народу божьему»? Только теперь я начал прозревать смысл своей жизни: мне следовало отыскать Николаса Фламеля и завоевать его дружбу.
Мне самому стало смешно: ну кому расскажешь, что я ищу некоего пожилого сеньора возрастом под семьсот лет? Я воистину сошел с ума! Но кажется, именно это я и должен совершить. Я отправлюсь в Лиссабон, чтобы познакомиться с людьми, которые смогут ввести меня в круги, близкие к таинственному миру, куда я намереваюсь проникнуть.
И тут мне вспомнился Смит, его ледяной взгляд, холодное сердце, черная одежда, глаза живого мертвеца, и мне стало грустно при мысли, что так можно жить веками, ожесточившись, наблюдая, как умирают близкие, вновь и вновь присутствуя при похоронах тех, кого успел полюбить. Проводить целые жизни рядом с близкими, которых непременно утратишь, скорбя по своим поглощенным временем детям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63