Ее муж работал в мэрии Фермо и ведал всеми городскими музеями, две ее дочери водили экскурсии, одна на испанском языке, другая на английском. Первую звали Дженовева, она была стройной и бойкой на язык. Несмотря на свои тридцать два года, она все еще носила такую коротенькую юбку, что, когда нагибалась или поднималась по лестнице, из-под юбки выглядывали узкие трусики. Вторую дочку звали Ракель, она была такой заурядной, что я ее почти не замечал.
На следующее утро я поднялся рано, оделся как турист, взял фотокамеру на изготовку и отправился в музей. Дженовева устроила мне подробную экскурсию по Дворцу настоятелей и городской библиотеке. Меня заворожили шкафы из благородных пород дерева, заставленные первыми изданиями старинных книг, подлинными жемчужинами итальянской библиографии. Кроме нас с Дженовевой в зале никого не было, и она позволила мне прикоснуться к фолиантам, разложенным на столах, погладить их страницы, словно тела обнаженных женщин. Какой восторг!
В углу зала, между лестницей и картиной, помещался глобус мира, похожий на глобус в доме Рикардо, но уступавший ему по размерам. Еще Дженовева позволила мне полюбоваться настоящим сокровищем: на полу, прислоненная к стене, стояла огромная картина, в то время закрытая для посетителей, – «Рождество» Рубенса. Симпатичная Мадонна и молодой, дородный, мускулистый Иосиф склонились над радостным пузатеньким младенцем Иисусом, а в верхней части полотна изображались ангелы-хранители. Эта великолепная картина была для музея что флагманский фрегат для эскадры.
В то утро я основательно заблудился, но все же добрался до холма с собором, откуда открывался вид на город. Мне нравилось бродить по извилистым и крутым средневековым улочкам, на которых когда-то жили алхимики и ученые, художники и изобретатели. По пути я заметил несколько букинистических лавочек.
Я знал, что Фламеля в Фермо нет, однако было здорово укрыться от мира в этом оазисе искусства, который, казалось, навеки обосновался в прошлом.
По возвращении я никого не застал дома, дверь была заперта, а я вышел без ключей.
Тогда я отправился на Пьяцца-дель-Пополо и зашел в кондитерскую, пропитанную сладким запахом из моего детства. Тем же запахом – леденцов в банках – веяло и от молоденькой официантки. Она мне сразу приглянулась. Ее пышный бюст, которому было тесно в кружевном лифчике, не умещался под блузкой. Я так загляделся, что не понимал ничего из сказанного девушкой. Она перешла на английский, но с тем же результатом.
Я заметил, что двое мужчин за соседним столиком с улыбкой смотрят на меня.
– День добрый, вам помочь?
– Спасибо. Я хочу чай с лимоном, но мы никак не можем друг друга понять.
– Вот незадача! Вы ведь испанец?
– А кто же еще, с таким-то акцентом! – вступил в разговор второй мужчина.
– Я мог бы оказаться кубинцем, доминиканцем, мексиканцем, – спокойно возразил я.
– Да, вы правы. По-испански говорят не только в Испании.
– А итальянский язык можно услышать и в Аргентине, и в Штатах.
– Это точно.
– А как вы здесь оказались?
– У меня в Фермо друзья.
– Ясно. Меня зовут Сантори, Антонио Сантори. А мой друг – Паоло Руффилли. Мы преподаем в университете.
– Я архитектор, большой поклонник искусства, истории и красивых городов. Я приехал сюда сегодня ночью, и монументы Фермо привели меня в восторг.
– Да, это сразу бросается в глаза.
И Сантори покосился на пышногрудую официантку.
Преподаватели пригласили меня за свой столик. При сложившихся обстоятельствах это был наилучший вариант.
Я поинтересовался, что они делают здесь в будний день, почему не читают лекции в своих университетах (один был из Рима, другой из Венеции, оба города находились достаточно далеко от Фермо). Профессора рассказали, что организовали здесь культурный фестиваль под названием «Европа», чтобы порассуждать о многоликости и единстве Европы на примере кино, поэзии, спорта, музыки и театра. Основное внимание уделялось музыке и поэзии. Всем этим мероприятием заправлял Сантори, а Руффилли отвечал за работу с поэтами.
«Нелегкий труд, – подумал я. – Поэты – народ бесшабашный, вспыльчивый и эгоистичный».
Фестиваль был задуман масштабно, с выступлениями поэтов разных направлений; часто музыку слова сопровождали звуки скрипок, кларнетов, саксофонов и аккордеонов в исполнении артистов консерватории. Да и публика подобралась молодая, душевная, энергичная. Я сам убедился в этом, поскольку отправился на фестиваль вместе со своими новыми знакомыми; моя восторженность немало их позабавила. Сантори носил с собой книгу, которая сразу привлекла мое внимание: «Alia ricerca della Pietra Filosofale. Storia e segreti dell'alchimia».
– Сантори, чья это книга?
– Моя, разумеется.
– Я имею в виду – кто ее автор?
– Это основа основ, введение в алхимию. А написал ее мой большой друг, Паоло Кортези. Он живет в Фермо.
– Правда?
– Правда. Я с ним вчера встречался. Вот, он поставил на книге дарственную надпись. Хочешь с ним познакомиться? Интересуешься алхимией?
– Да. Нет. Да.
– А конкретней?
– Да, я хочу с ним познакомиться. И – да, конечно, меня интересует алхимия.
– Что ж, Кортези – один из главных специалистов в этой области. В кругу друзей он хвастается близким знакомством с Николасом Фламелем.
– Тогда посоветуй своему другу не болтать ерунды. Фламель – прославленный алхимик четырнадцатого века.
– Значит, это один из его потомков, а не тот Фламель, о котором ты говоришь.
– Понятно. Ты сможешь познакомить меня с твоим другом?
– Да, мы сходим к нему в гости. Только сейчас я слишком занят. Слушай, когда вся эта свистопляска закончится, я останусь в Фермо на три-четыре дня, чтобы прийти в себя и закрыть отчетность по фестивалю. Если ты не против, тогда и заглянем к Кортези и вы с ним поговорите.
– Годится. Это было бы здорово.
– А пока можешь посещать все наши мероприятия, включая обеды.
– Нет, не выйдет.
– Почему же?
– Я здесь вместе с двумя подругами и не должен их бросать.
– Не проблема. Пусть они тоже приходят, вместе веселее. Развлечения и зрелища я гарантирую.
Сантори был высоким, атлетически сложенным, открытым, уверенным в себе, с прозрачным, ласковым взглядом, – прагматик на сто процентов, но притом поэт. Невысокий худой Руффилли с проседью в бороде, с загадочным манящим взором выглядел интеллектуалом-мечтателем, а вместе они представляли собой идеальную для организации мероприятий пару. Газеты без устали нахваливали их фестиваль, всколыхнувший этот маленький городок на Адриатическом побережье, – городок, который, между прочим, был центром архиепископства. В одном из круглых столов, посвященном европейской исконности, принял участие сам секретарь Европейской епископальной конференции монсеньор Альдо Джордано.
Тем вечером я увидел в консерватории давешнюю официантку из кондитерской: она была в облегающем черном платье и виртуозно играла на скрипке. Днем официантка, вечером – скрипачка. Я готов был писать стихи в ее честь. Что за взгляд! Что за кожа! Сколько красоты в одной женщине!
Ни Джейн, ни Виолета не пожелали составить мне компанию. У них в Фермо нашлись друзья, которых надо было навестить, поэтому я в одиночку наслаждался музыкой сладкой женщины и поэзией кудесников слова.
Скрипачку звали Карлотта. Она явно заметила, что я не свожу глаз с ее декольте, ее рук, ее фигуры, обтянутой черным шелком. Полагаю, от нее не укрылось, как настойчиво я ее разглядывал: когда выступление окончилось, девушка спустилась в зал уже в роли зрительницы и уселась рядом со мной.
– Я следил за вашим выступлением. Вас ведь зовут Карлотта? А я Рамон, Рамон Пино.
– Да, я Карлотта. Скрипка – моя страсть.
– Ты замечательно исполняешь Чайковского.
– А мне показалось, вы интересуетесь только моим декольте.
– Одно другому не мешает. Простите…
Покраснев, я снова перешел на «вы»:
– Я уже не знаю, что говорю. Простите, если бесстыдно вас разглядывал.
– Не за что. Вы меня не оскорбили. Я на несколько минут превратилась в карамельку, которую вы, сластена, так мечтали съесть.
– Еще раз простите, – пробормотал я, багровый от стыда.
– Ничего страшного: румянец служит вам извинением. Плохой человек в подобной ситуации никогда бы не залился краской.
И я покраснел еще больше – как в детстве, стоило какой-нибудь девочке постарше надо мной подшутить. В ту минуту я почувствовал, что Карлотта – женщина искренняя, открытая и такая прекрасная, что я совершенно перестал замечать, что происходит вокруг. Сосед зашикал на нас, призывая к тишине: на сцене очередной поэт читал свои стихи под аккомпанемент пианиста.
Когда выступление закончилось, Карлотта сказала, что хочет выйти на воздух. Я последовал за ней как привязанный. Вскоре мы очутились в темном переулке с неровной мостовой. Я ступал осторожно: у моих ботинок были кожаные подошвы, и я уже несколько раз оступался. Карлотта взяла меня за руку и повела. Несколько сотен метров – и мы вышли в сад близ собора; отсюда открывался вид на весь город, подсвеченный ночной иллюминацией. На ветру было прохладно, из-за кромки осени начинала проглядывать зима. Карлотта смотрела на меня блестящими черными глазами.
– А знаешь, Рамон, как только ты сегодня вечером зашел в кондитерскую, я сразу поняла, что мы станем друзьями.
Произнося эти слова, девушка задрожала: я увидел, как застучали ее зубы, как по телу ее пробежал озноб. Я обнял Карлотту, чтобы обогреть, и ее лицо оказалось рядом с моим. В поцелуе ощущался вкус лакрицы, мне тотчас вспомнились ароматы ее кондитерской. Наши языки сплелись, ее полные губы пили мое дыхание. Я обхватил Карлотту за талию, потом добрался до выреза платья и вот уже уткнулся головой в ее груди, в буквальном смысле вкушая ее соски – они были как лилии, но с легкой фиалковой горечью. Мой язык двигался все быстрей, как свихнувшийся конькобежец. Дыхание Карлотты стало прерывистым, она отвечала мне нежными укусами под звездным покрывалом ночи.
Шатаясь, как пьяные, мы добрели до ближайшей скамейки; девушка улеглась, а я, задирая на ней платье, одновременно стягивал трусики. Мои губы увлажнили ее живот. Я ощутил запах бугорка Венеры и приник языком к ее влагалищу. Девушка издала долгий испуганный стон. А мне никак не удавалось справиться с брюками: вместо того чтобы ослабить ремень, я только туже его затягивал. В конце концов у меня все получилось, и наши тела задвигались в такт – потянулись сладостные секунды, потом – минуты. Вздохи Карлотты разжигали мой пыл. Я крепко обхватил ее ягодицы – большие, упругие, округлые. Теперь я уже не мог остановиться. Ее сладострастные жалобы только подстегивали меня, я еще крепче прижимался к ней, и она издавала отчаянные крики. Пружина наслаждения готова была развернуться; и вот под ангельское пение я достиг пика наслаждения и выпустил долгую струю, будто лопнула водопроводная труба.
Карлотта замерла неподвижно, с закрытыми глазами. Она чуть постанывала, приникнув губами к моим.
– Карлотта, Карлотта!
Но она словно заснула. Я легонько встряхнул ее, и девушка пришла в себя.
– Что, Рамон? Что такое?
– Ты спала?
– Нет. Кажется, нет. Наверное, потеряла сознание.
– Что с тобой случилось?
– Ничего, ничего. Просто холодно, вот и все.
Я нежно привлек девушку к себе, целуя ее глаза, лоб, нос, губы, виски, шею, плечи. Потом замер, согревая ее своим телом. В те мгновения я не смог бы сказать, кто эта женщина – Джейн, Виолета или Карлотта.
Боже! Что со мной происходит? Почему я так запутался? Кого я люблю на самом деле? Ответа не было. Но я чувствовал себя влюбленным, отчаянно влюбленным – быть может, в саму любовь, в женщину как таковую? Ответа не было. Я подумал, что в свои сорок лет так и остался незрелым юнцом, неспособным сделать выбор, отличать одну женщину от другой, хранить верность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63