— Они бегали в поле и наткнулись на каких-то дураков, которые ехали на бульдозерах. Эти негодяи их застрелили! Колхозники, черт подери! Зачем им там бульдозеры? Да, весь мир… — он сжал маленький бледный кулачок. — Все идет прахом. Жуки навозные. Гниль. Слышишь, мухи!
Они замолчали, генерал повернулся, прислушиваясь к шуму дождя. Между второй и третьей рамами окна попала пчела, но она, давно окоченев, лежала на спине.
— Мендель умер. В постели. Он всегда говорил, что умрет в постели. Оказался прав. А теперь… — он сложил губы в подобие улыбки. — Меня хотят забрать в клинику, сын. Есть такая клиника в Риге. Высший класс, для героев ничего не жалко. Я думал, что ты из-за этого приехал. У меня рак, всего меня проел. Видишь, что от меня осталось. В клинике и облучение и прогревание, и меня туда приглашают. Но они меня там не увидят, потому что я знаю, что оттуда уже не вернусь. Я встречался со специалистами. И не поеду. Этой суке я не говорил. Она хотела бы, чтобы я поехал, потому что рассчитывает на мою пенсию. Ты тоже, да? Я вас за версту чую, как тех монахов, что наложили в штаны.
— Помирай где хочешь, — ответил Аркадий.
— Вот это верно. Главное, что я тебя надую. Слышишь, я ведь всегда знал, почему ты пошел в прокуратуру. Ты хотел одного — опозорить меня, явиться со своими ищейками и снова вытащить все это дело на свет. Погибла жена генерала от несчастного случая с лодкой или же ее убили? В этом смысл всей твоей жизни — добраться до меня. А я возьму да помру — так ты ничего и не узнаешь.
— Да знаю я. Уже много лет.
— Не пробуй меня дурачить. У тебя одно вранье, всю жизнь врал.
— Каким был, таким и остался. Но все-таки знаю. И ты не убивал, и несчастного случая не было. Она сама себя убила. Жена героя покончила самоубийством.
— Белов…
— Он мне ничего не говорил. Я сам понял.
— Так если знал, что это не я, почему все эти годы ни разу ко мне не приехал?
— Если бы ты был способен понять, почему она покончила с собой, то понял бы, почему я не приезжал. Не такой уж секрет, всего лишь наше прошлое.
Генерал весь ушел в кресло, на лице было появилось протестующе-презрительное выражение, но потом, казалось, для него исчезло все — он сам, кресло, Аркадий. Черты лица разгладились. Он стал еще меньше. Не он испустил душу — душа ушла в него. Казалось, на кресле остались пустые рубашка и брюки — ни движения, ни вздоха. Недвижимы голова и руки.
В наступившем молчании Аркадию неизвестно почему вспомнилась азиатская народная сказка о жизни. Возможно, толчком послужила внезапная умиротворенность сидящей в кресле фигуры. В сказке говорилось, что вся жизнь есть приготовление к смерти, что смерть так же естественна, как и рождение, и самое худшее, что может в жизни сделать человек, — это сопротивляться смерти. Было сказочное племя, где все рождались без крика и умирали без мучений. Он, правда, забыл, куда, черт возьми, эти люди отправлялись, по их мнению, после смерти. Однако у них были свои преимущества перед русским человеком, Который плыл по жизни, барахтаясь, словно в реке, мчащейся в сторону водопада. На какой-то момент он увидел, что отец обмяк, словно покидающие его силы собирались в одной, последней точке. Затем так же зримо он ощутил, что силы с трудом возвращаются к больному. Дыхание стало глубже, кровь, подобно подкреплениям, пошла по жилам и оживила конечности. Он был свидетелем, как человек, полагаясь только на себя, усилием воли восстает из небытия. С лица исчез восковой оттенок, а глаза упрямо смотрели вперед, пораженные болезнью, но непокоренные.
— Мы с Менделем были в одной группе в Академии имени Фрунзе и оба командовали танковыми частями на переднем крае, когда Сталин сказал: «Ни шагу назад!» Что сделал я? Я понял, что немцы растянут линии фронта, потому будет легко проникнуть в их тылы. Мои донесения по радио из-за линии фронта как громом поразили всех. Сталин в своем бомбоубежище слушал их каждую ночь. В газетах сообщалось: «Генерал Ренко где-то в тылу противника». Немцы спрашивали: «Кто такой этот Ренко?» Потому что тогда я был только полковником. Сталин произвел меня в генералы, я даже не знал. У немцев были полные списки наших офицеров, и эта новая фамилия сбивала их с толку, подрывала уверенность. Она была у всех на устах, следом за именем Сталина. А что было, когда я с боями пробился к Москве и сам Сталин встречал меня! Прямо во фронтовом обмундировании я поехал с ним на станцию «Маяковская» и стоял рядом, когда он произносил свою величайшую речь, слова которой повернули вспять волну фашистского наступления, хотя к тому времени их артиллерия уже обстреливала столицу… А через четыре дня мне дали танковую дивизию, гвардейскую дивизию, которая первая вошла в Берлин. С именем Сталина… — Он рукой остановил Аркадия, который собирался встать и уйти.
— Ты носишь такую фамилию, а являешься сюда, жалкий сыщик, расспрашивать о трусе, который всю войну прятался по складам. Все-то вы суете нос в чужие дела! И это жизнь? Разузнавать о Менделе?
— О тебе я и так все знаю.
— А я о тебе. Не забывай. Еще один реформатор — молокосос… Генеральская рука упала. Он замолк, голова поникла. — Да, о чем это я?
— О Менделе.
Аркадий ожидал возобновления бессвязной брани, но генерал перешел к делу.
— Забавная история. В Ленинграде взяли в плен немецких офицеров и передали Менделю для допроса. А с немецким у Менделя… — он плюнул точно в плевательницу. — Тогда вызвался американец, забыл, как его звали. Хороший был мужик, обходительный, хоть и американец. Немцы ему все рассказали. А он вывез их в лес на пикник с шампанским и шоколадом и там их перестрелял. Ради забавы. Самое смешное, что их не собирались расстреливать, так что Менделю пришлось сочинять липовую докладную о десантниках. Американец откупился от военных следователей, а Мендель получил орден Ленина. Он взял с меня слово молчать, но коль ты мой сын…
— Спасибо.
Аркадий встал и, чувствуя себя вконец опустошенным, побрел к двери.
— Заехал бы еще, — попросил генерал. — Приятно поговорить.
* * *
В картонной коробке были молоко, яйца, хлеб, сахар, чай, тарелки и чашка, сковорода, мыло, шампунь, паста и зубная щетка — все куплено по дороге в Москву. Он поспешил к холодильнику, боясь, что отвалится дно. Стоя на коленях, он выкладывал продукты, когда услышал позади себя Ирину.
— Не оглядывайтесь, — сказала она. Взяла мыло и шампунь и удалилась. Он услышал, как в ванной полилась вода.
Аркадий, усевшись на подоконник, остался в комнате. Он чувствовал себя дурацки, оттого что не решался войти в спальню, хотя в комнате по-настоящему негде было сесть. Хотя дождь перестал, на улице пока не маячили типы в пальто. Он удивился, зная, что Приблуда не стал бы хитрить. Мысли вернулись к разговору с отцом, Осборн убил трех немцев («Я и раньше был в Ленинграде», — говорил Осборн на одной из пленок. — Я и раньше был там с немцами".) почти так же, как он покончил с тремя жертвами в Парке Горького. Аркадию хотелось знать, кого из военных следователей подкупили Мендель и Осборн, кто они и какую славную карьеру сделали они после войны?
Еще не видя, он почувствовал что Ирина стоит в дверях ванной. На ней была простыня с отверстиями для рук, опоясанная его поясом, мокрые волосы покрыты полотенцем, ноги босые. Она стояла там не более секунды, но у него было ощущение, что она уже долго смотрит на него, как во время их первой встречи, будто разглядывая попавшуюся на глаза диковинку. И снова самое нелепое облачение гляделось на ней как крик моды, словно в этом году принято ходить в простынях. На этот раз он заметил, что ее лицо слегка повернуто в сторону, — он вспомнил слова Левина о незрячем глазе и взглянул на предательскую метку на щеке.
— Как вы себя чувствуете?
— Чище.
Голос сел: под действием сульфазина ее вырвало. Но цвет лица вернулся к ней, она выглядела лучше, чем могли похвастаться многие москвичи. Она оглядела комнату.
— Приношу извинения за состояние квартиры, — сказал он, следуя глазами за ее взглядом. — Жена сделала небольшую весеннюю уборку. Увезла кое-что с собой.
— Сдается, она прихватила и себя.
— Угадали.
Сложив руки, Ирина прошла к плите, на которой стояли единственная сковородка, чашки и тарелки.
— Зачем вы вчера спасли мне жизнь? — спросила она.
— Вы нужны для расследования, которое я веду.
— И это все?
— А что еще?
Она заглянула в пустую кладовку.
— Не хочу вас расстраивать, — сказала она, — но похоже, что ваша жена действительно не собирается возвращаться.
— Беспристрастное мнение всегда в цене.
Она облокотилась о плиту.
— И что дальше?
— Когда высохнет одежда, вы уйдете, — ответил Аркадий.
— Куда?
— Это решать вам. Домой…
— Там меня будут ждать. Благодаря вам, я даже не могу поехать на студию.
— Тогда к друзьям. Большинство, конечно, под наблюдением, но должен же быть кто-нибудь, у кого можно остановиться, — сказал Аркадий.
— С риском, что и они попадут в беду? Я так с друзьями не поступаю.
— Ну, тогда можете остаться здесь.
— А почему бы не остаться? — она пожала плечами. — Никого нет. Думаю, что квартира старшего следователя — идеальное место. Было бы преступлением не воспользоваться ею.
— Товарищ Асанова…
— Ирина. Вы меня уже достаточно раздевали. Думаю, после этого можно обращаться и по имени.
— Ирина, может быть, трудно представить, но здесь для вас самое неподходящее место. Прошлой ночью меня видели, и прежде всего они придут сюда. Вам нельзя будет выходить на улицу, чтобы купить продукты или одежду. Вы здесь будете в ловушке.
— Вы хотите сказать, что мы будем в ловушке.
Пока они говорили, простыня все больше прилипала ко все еще влажному телу и мокрые пятна просвечивали насквозь.
— Я здесь не буду много бывать, — Аркадий отвел глаза.
— Здесь две тарелки и две чашки, — сказала Ирина. — Все очень просто. Или вы заодно с «ними», тогда, куда бы я ни направилась, вы будете за мной следить, или вы не с «ними», тогда я потяну за собой или друга или вас. Я все обдумала. Предпочту вас.
Зазвонил телефон. Черный аппарат на полу в углу спальни звонил не переставая. На десятом звонке Аркадий снял трубку.
Звонил Лебедь. Он сообщил, что цыган отыскал место, где Костя Бородин делал иконы.
* * *
Место, которое обнаружил цыган, оказалось гаражом рядом с картинговым треком на южном берегу реки. Механик по кличке Сибиряк исчез несколько месяцев назад. На крюках, как кавычки над снятой с колес ржавой «Победой», висели два карта. Пол усеян опилками и залит маслом. В тисках на верстаке наполовину распиленная пластина. В одном углу свалены куски металла и части машин, в другом — деревянные обрезки. На стене рамка для холста, рядом жестянки с белилами, олифой и скипидаром. В шкафчике со сломанной дверцей грязные рабочие комбинезоны, которые никто и даром не возьмет. Никаких ящиков с инструментами, ничего ценного, что можно было утащить. С трека раздавались рев моторов и визг тормозов.
— Знаете, как это делается? — спросил Аркадий.
— Два года провел в лаборатории латентных отпечатков. Постараюсь вспомнить, — сказал Кервилл.
Лебедь и цыган стояли в стороне. Пепельницей цыгану служил собственный карман. Аркадий установил юпитер, разложил на полу чемодан судебного эксперта, достал карманный фонарь, тонкие резиновые перчатки, черные и белые карточки, щипцы, порошки (белый, черный и смолу драконова дерева), кисти из верблюжьей шерсти и пульверизаторы. Кервилл надел перчатки, вывернул из патрона на потолке шестидесятиваттную лампочку и заменил ее на стопятидесятиваттную. Аркадий начал с окон — освещая фонариком грязные стекла, стал наносить кистью белый порошок. Затем перешел к стаканам и бутылкам, стоявшим на полках, отыскивая отпечатки с помощью белого порошка и черных карточек. Кервилл, двигаясь от двери против часовой стрелки, начал обрабатывать нингидрином с помощью пульверизатора шероховатые поверхности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68