— Пей, не трусь.
После нескольких глотков Паша уже не чувствовал себя таким несчастным. Они выпили за криминалистический талант капитана Левина, за неизбежное торжество советского правосудия и за открытие навигации во Владивостоке.
— За единственного порядочного человека в Москве, — сказал Паша.
— За кого же? — спросил Аркадий, ожидая шутки.
— За вас, — ответил Паша и выпил.
— Честно говоря, — Аркадий посмотрел на свой стакан, — то, чем мы занимались эти два дня, было не совсем порядочно. — Подняв глаза, он увидел, что настроение у сыщика снова начинает падать. — Да, ты сказал, что сегодня «раскусил, в чем дело». Ну-ка, расскажи.
Паша пожал плечами, но Аркадий, чувствуя, что Паше хочется рассказать, продолжал настаивать. Целый день, проведенный в разговорах с бабушками, не мог быть бесплодным.
— Я подумал, — Паша старался собраться с мыслями, — что, может быть, звуки выстрелов заглушались не только снегопадом. Потеряв почти все время на разговоры с лоточницами, я пошел поговорить со старушкой, которая зимой крутит пластинки через громкоговоритель на катке. Она сидит в комнатушке у входа со стороны Крымского вала. Я спрашиваю: «У вас на пластинках громкая музыка?» Она говорит: «Для катка только спокойная, негромкая». Я спрашиваю: «А у вас есть программа на день?» Она говорит: «Программа на телевидении, а я завожу пластинки для катка, спокойную музыку, которую слушают простые рабочие. Я такую слушала еще в войну, когда служила в артиллерии. С моей инвалидностью я честно заслужила эту работу». Я говорю: «Это меня не касается. Я просто хочу знать, как вы их проигрываете». «По порядку, — говорит она. — Начинаю с верхней и ставлю одну за другой. Когда проиграю все, значит, пора идти домой». «Покажите-ка мне», — говорю я. Старуха приносит стопку пластинок. Они даже пронумерованы — от первой до пятнадцатой. Я подумал, что стреляли ближе к концу дня, и стал смотреть с конца. Номер пятнадцатый, конечно, из «Лебединого озера». Угадайте, что было на четырнадцатой? Увертюра «1812 год»! Пушки, колокола, все, что душе угодно. И наконец меня осенило. Зачем ей надо было нумеровать пластинки? Я прикрыл рот пластинкой и спрашиваю: «С какой громкостью вы их пускаете?» Она смотрит и молчит: оказывается, ни черта не слышит. Старуха совсем глухая — в этом вся ее инвалидность. Вот кого посадили проигрывать пластинки в Парке Горького!
3
Выходной за городом по последнему снегу. «Дворники» с усилием сметают с лобового стекла плотные, как гусиный пух, хлопья снега. Нехватка тепла от «печки» восполняется бутылкой крепкой настойки. Звонкое шуршание шин. В нем звуки флейт, барабанов, труб, звон колокольчиков под дугой. Вперед!
Зоя сидела сзади с Натальей Микоян, Аркадий рядом со своим старым другом Михаилом Микояном. Они вместе прошли комсомол, армию, юридический факультет Московского университета. У них были одни стремления, они вместе кутили, им нравились одни и те же поэты, даже одни и те же девушки. Стройный, с мальчишеским лицом и копной черных кудрей, Миша после окончания юридического факультета сразу попал в Московскую городскую коллегию адвокатов. Официально защитники получали не больше судей, скажем, 200 рублей в месяц. Однако частным путем клиенты платили им вдвое, а то и больше, поэтому Миша мог позволить себе носить дорогие костюмы, кольцо с рубином, покупать меха Наташе, приобрести дачу и «Жигули», чтобы туда ездить.
Наташа, смуглая и такая хрупкая, что могла бы носить детскую одежду, пополняла семейный бюджет гонорарами за статьи для агентства печати «Новости» и ежегодно делала аборты: она не могла пользоваться пилюлями, хотя и снабжала ими своих друзей. Вперед!
Дача была в тридцати километрах к востоку от Москвы. Как обычно, Миша пригласил к себе человек восемь друзей. Когда приехавшая компания, сбивая с ног снег, появилась на даче, нагруженная хлебом, банками селедки и бутылками спиртного, их уже встречала натиравшая лыжи молодая пара и толстяк в тесном свитере, пытавшийся растопить печку. Прибыли другие гости: режиссер научно-популярных фильмов со своей любовницей; танцовщик балета, по-утиному шагавший рядом с женой. С дивана без конца падали лыжи. Опоздавшие, женщины отдельно, мужчины отдельно, переодевались для прогулки на воздухе.
— Чудесное утро, — бурно восхищался Миша. — Какой снег — цены нет!
Зоя сказала, что останется с Наташей, которая все еще оправлялась после очередного аборта. Снег перестал, земля покрылась глубокими сугробами.
Миша с удовольствием прокладывал лыжню. Аркадий шел следом, останавливаясь время от времени, чтобы полюбоваться окружающими холмами. Он шагал неторопливо: догнать проваливающегося в снегу Мишу не составляло труда. Через час они остановились. Миша счищал намерзший на крепления снег, Аркадий сбросил лыжи и присел.
Белое дыхание, белые деревья, белый снег, белое небо. Стройные, как женщины (типичное сравнение), березки. Аркадию же они больше напоминали костыли.
Миша сбивал снег так же, как выступал в суде, — яростно, напористо. У него был могучий голос, который так же подходил его тщедушной фигурке, как огромный парус маленькой лодочке. Он изо всех сил молотил по лыжам.
— Аркаша, у меня проблема, — он бросил лыжи.
— Кто она на этот раз?
— Новая сотрудница, ей всего девятнадцать. Боюсь, Наташа догадывается. Что делать, в шахматы я не играю, спортом не занимаюсь, что тогда остается? Самое смешное, что эта девочка — самая невежественная особа, каких я когда-либо встречал, а для меня ее мнение — вопрос жизни и смерти. Любовный роман — не такое веселое дело, когда ты в нем по уши. И не дешевое Ладно, — он распахнул куртку и достал бутылку вина, — французский сотерн, танцор привез, ты его видел — болтался по дому. Лучшее в мире десертное вино. Закусывать нечем. Будешь?
Миша снял фольгу и протянул бутылку Аркадию. Тот, ударив по дну, выбил пробку. Сделал большой глоток. Вино было янтарного цвета, приторно сладкое на вкус.
— Сладкое? — спросил Миша, заметив гримасу Аркадия.
— Не такое, как некоторые наши вина, — ответил Аркадий.
Они по очереди прикладывались к бутылке. С веток падали шапки снега, то с тяжелым глухим стуком, то невесомо. Аркадий любил общаться с Мишей, особенно когда Миша наконец умолкал.
— Зоя все еще жмет на тебя насчет партии? — спросил Миша.
— Я и так в партии.
— Вряд ли этого достаточно. Что тебе стоит быть поактивнее? Сходить раз в месяц на собрание, где, если скучно, можно почитать газету. Раз в год проголосовать, пару раз поучаствовать в распространении заявления против Китая или Чили. А ты даже этого не делаешь. Партбилет тебе нужен только потому, что без него ты не был бы старшим следователем. Всем это известно, так почему не извлечь из этого пользу, походить в райком, завязать там связи.
— У меня всегда были веские соображения не ходить на собрания.
— Не сомневаюсь. Потому-то Зоя так бесится. Нужно и о ней немножко подумать. С твоей биографией тебе прямая дорога в инспектора Центрального Комитета. Разъезжал бы по всей стране, проверял, как соблюдаются законы, проводил кампании. При одном твоем появлении местные милицейские генералы клали бы в штаны.
— Меня это не очень прельщает.
— Неважно. Главное, что получишь доступ в магазины Центрального Комитета, будешь ездить за границу, сойдешься с нужными людьми, двинешься вверх по служебной лестнице.
Небо было чистое и гладкое, как хороший фарфор. Заскрипит, если потереть пальцем, подумалось Аркадию.
— Все мои слова впустую, — заметил Миша. Поговори с Ямским, он к тебе расположен.
— Разве?
— Аркаша, что сделало его знаменитостью? Опротестованное дело Вискова. Ямской в Верховном суде обвиняет должностных лиц, которые незаконно арестовали и приговорили молодого рабочего Вискова к пятнадцати годам по обвинению в убийстве. Подумать только, московский городской прокурор Ямской вдруг выступает защитником прав личности! Новый Ганди, если верить «Правде». А кто возобновил следствие? Ты. Кто вынудил Ямского действовать, пригрозив, что выступишь с протестом в юридических журналах? Ты. И тут Ямской, видя, что тебя не перешибешь, поворачивает на сто восемьдесят градусов и становится главным героем этой истории. Он же тебе по уши обязан. И поэтому, возможно, хотел бы сплавить тебя с глаз долой.
— С каких это пор ты разговариваешь с Ямским? — заинтересовался Аркадий.
— Пришлось недавно. Были маленькие трудности с клиентом. Тот утверждал, что переплатил мне. Не переплачивал он мне. Я же выручил этого сукина сына. Во всяком случае, прокурор оказался на удивление понятливым. Между делом вспомнили и тебя. Случай довольно скверный, хватит об этом.
Значит, Миша запросил столько, что даже оправданный пожаловался? Понятие «продажный» никогда не приходило ему в голову применительно к другу. Казалось, что и Миша удручен своим признанием.
— Я же его выручил. Знаешь, как редко это бывает? Известно, для чего нанимают адвоката. Ты платишь человеку за то, чтобы он выступал в суде по своему усмотрению, без оглядки на тебя. Верно? В конце концов, тебя бы не судили, если ты не виноват, а я не хочу быть соучастником, мне нужно беречь свое доброе имя. Еще до того как обвинитель поднимет свой указующий перст, я публично осуждаю деяния этого преступника. Я не просто оскорблен в своих чувствах, я питаю к нему отвращение. Если моему клиенту повезет, я, возможно, упомяну, что он ни разу не пернул в День Красной Армии.
— Неправда. Ты на себя наговариваешь.
— Во всем, что я сказал, есть доля правды. За исключением одного этого случая — не знаю почему, но здесь я сделал все, что мог. Мой клиент не был жуликом, у него малые дети, он хороший сын и помогает больной матери, она рыдала в первом ряду, он скромный ветеран труда, надежный товарищ и работает, не жалея сил. Он не вор, он просто слаб. Советский суд, этот клюющий носом судья и два невежественных заседателя, жесток, да, жесток, как феодал, но в такой же мере — человечен. Прояви дерзость — и все пропало. Но упади им на грудь, скажи, что виновата водка, женщина, что подзащитный не знал, что творил, и кто знает, как обернется дело? Конечно, все так делают, но, чтобы подняться над заурядным пафосом, надо быть артистом. И у меня получилось, Аркаша. Я даже заплакал, — Миша помолчал. — Зачем я запросил столько денег?
Аркадий не знал что сказать.
— Два дня назад я случайно встретил родителей Вискова, — вспомнил он. — Отец заведует кафетерием у Павелецкого вокзала. Какую жизнь пришлось им прожить!
— Ей-богу, я в отчаянии, — взорвался Миша. — Не поймешь, на кого положиться. Два дня назад я обедал в Союзе писателей с известным историком Томашевским, — маленькое суденышко на всех парусах понесло в новом направлении. — Тебе следует знать этот сорт людей. Всеми уважаемый, обаятельный, он за последние десять лет не опубликовал ни строчки. У него система, которую он мне растолковал. Он начинает с того, что представляет в академию план биографического очерка, дабы получить подтверждение, что его концепция находится в полном соответствии с политикой партии. Как увидишь позже, это очень важный шаг. Дальше, человек, о котором он собирается писать, — обязательно очень важная персона, посему Томашевский два года работает над русскими материалами у себя дома. Но его оставивший след в истории деятель, кроме того, много ездил, да-да, несколько лет прожил в Париже или Лондоне, так что Томашевскому тоже нужно побывать там. Он обращается куда надо и получает разрешение на длительную заграничную командировку. Проходит четыре года. Академия и партия потирают руки в предвкушении выхода в свет жизнеописания этой видной личности, да еще из-под пера самого Томашевского. Теперь Томашевский должен уединиться на даче под Москвой для творческих раздумий над папками с плодами своих исследований, а заодно и присмотреть за садом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68