Так как всем не терпелось узнать, что будет дальше, шум тут же затих.
Сэр Орландо обратился к ирландцу, который стоял и смотрел в пол, как будто все это его не касалось:
– Обвиняемый, отвечайте громко и разборчиво на вопрос, заданный вам писцом.
Последний еще раз повторил вопрос:
– Как должно тебя судить?
И снова напрасно он ждал ответа. Обвиняемый не проронил ли слова. Сэру Орландо стало не по себе.
Сидевший слева от него судья палаты прошений Тирелл заметил:
– Может быть, он не умеет говорить или глухой и не понимает писца.
– Тогда присяжные должны решить, страдает ли обвиняемый подобным недугом, – добавил рикордер – один из городских судей Лондона.
Лорд-мэр заметил, что присяжные еще не давали присяги и, может быть, стоит привлечь для этого Большое жюри.
Сэр Орландо не слушал своих братьев и советников. Его взгляд не отрывался от молодого человека, неподвижно стоявшего у барьера с таким видом, как будто все происходящее не имеет к нему отношения. Он надеялся, что все это очередная демонстрация его капризной ирландской гордости, с которой он познакомился уже во время первого дела. С этим упрямцем судьям будет нелегко. Не обращая внимания на дебаты коллег, сэр Орландо обратился к Бреандану:
– Обвиняемый, вы слышали вопрос судебного писца?
Ирландец поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза, как будто они были одни.
– Да, – без выражения ответил он.
– Вы поняли его смысл?
– Да.
– Тогда вам известен единственно возможный ответ на вопрос, предусмотренный законом?
– Да.
– Вы даете этот ответ?
– Нет.
Трелоней в растерянности замер. В глазах ирландца вдруг блеснул вызов, и это ему не понравилось. Что задумал несчастный строптивец? Нередко в этом месте процесс на какое-то время тормозило упрямство обвиняемых. Как правило, так вели себя диссентеры, особенно квакеры, вообще питавшие отвращение к клятвам и формулам и, выражая свое неприятие, постоянно пытавшиеся вовлечь судей в обсуждение каверзных юридических вопросов. Таких бунтарей всегда было нелегко образумить. Иногда, если они продолжали упорствовать, приходилось отправлять их в карцер. Но подобные упрямцы чаще всего обвинялись в незначительных проступках. А в случае особо тяжких преступлений, как сейчас, отказ обвиняемого сотрудничать с судом мог привести к тяжелым последствиям.
Трелоней снова терпеливо обратился к ирландцу:
– Если вы не произнесете требуемых слов, вы потеряете право на процесс и тем самым возможность оправдаться.
Бреандан молчал. Подключился судья Тирелл:
– Обвиняемый, вы должны сказать, что покоряетесь вашему Богу и вашей стране, иначе вас не смогут судить.
Сэр Орландо встретился глазами с ирландцем, взгляд которого вдруг стал каким угодно, только не безжизненным. В нем горел дерзкий вызов.
Трелоней почувствовал, как в нем поднимается раздражение. «Так вот чего ты хочешь, – думал он. – Глупец, несчастный глупец, какая цена за бессмысленный, мимолетный триумф! Какой же сильной должна быть твоя ненависть, если ты готов принести себя в жертву, лишь бы отомстить стране, привилегиям ее народа, которыми они так гордятся и за которые многие положили свои жизни. И мне, прежде всего ты хочешь отомстить мне, заставив меня применить бесславный закон нашей юстиции, самой справедливой юстиции в мире. Да, в твоей слабости ты имеешь силу заставить меня. Ты получишь удовлетворение, увидев, как я вынужден буду сделать то, что мне отвратительно и что лишит меня сна по ночам. И все только из-за трагической ошибки, недоразумения в применении давно изжившего себя закона, бессмысленного закона, уже давно требующего изменений. Это буква, позорящая наше право. Воистину горькая и одновременно сладкая месть; плюя на наше право, ты плюешь на меня и на все, во что я верю. Более того, в конце концов, победишь ты, хотя это и будет стоить тебе жизни. А я должен буду жить с чувством вины, сделав тебя мучеником».
Сэр Орландо пристально смотрел на молодого ирландца и не замечал удивленных взглядов коллег. Наконец судья Тирелл прокашлялся и взял слово:
– Обвиняемый, вам указали, какие слова вы должны произнести. Будьте благоразумны, иначе вы себя погубите.
Когда ответа не последовало, он грозно продолжил:
– Если вы и дальше будете упорствовать и не признаете этот суд, вас передадут палачу и тот подвергнет вас пытке, пока вы либо не сдадитесь, либо не испустите дух.
Но и после этой страшной угрозы лицо заключенного не дрогнуло. Сэр Орландо почувствовал, как у него свело челюсти, и мрачно стиснул зубы. Он оказался прав. Макмагон был настроен серьезно. Он знал, что его ждет, и был готов довести это безумие до конца.
– Обвиняемый, – настаивал судья Тирелл, – вы не знаете, на что идете. Если будете упорствовать, умрете ужасной смертью, лишите себя всякой возможности доказать свою невиновность.
Но аргументы судьи не возымели никакого действия на молодого человека, молча стоявшего перед судьями и вызывающе смотревшего на них.
– Все бессмысленно, – решил Трелоней. – Он не сдастся.
Ален, напряженно следивший за происходящим, с беспокойством обернулся к своему соседу:
– Что это значит?
Джордж Джеффрис ухмыльнулся:
– Это значит, ваш ирландец завел английскую юстицию в тупик, тачка застряла в грязи.
– И что теперь?
– Вашего друга подвергнут peine forte et dure. Не самая приятная смерть.
Судья Тирелл недоумевал, почему Трелоней этим утром так медлил, и, понизив голос, напомнил ему:
– Вы должны предписать пытку, брат.
Сэр Орландо обреченно вздохнул:
– Вы правы. Я должен.
Он посмотрел на ирландца, затем опустил глаза и произнес решение суда:
– Обвиняемый, суд принял решение: вас отведут обратно в тюрьму, в темный каземат; вас положат спиной на пол, руки и ноги привяжут веревками, на ваше тело будут ставить гири, все больше и больше. В первый день вы получите три куска ячменного хлеба, на следующий день вы имеете право пить воду; и это станет вашим наказанием, пока вас не освободит смерть.
Во дворе суда воцарилась мертвая тишина. Peine forte et dure уже многие годы не применялась в Лондоне. Ее последней жертвой оказался майор Стрейнджвейс, представший перед судом за убийство своего будущего зятя, и его смерть под пыткой многим врезалась в память.
Судья Трелоней дал знак одному из тюремных надзирателей, которые привели заключенных в суд. Тот вышел вперед, взял неподвижного Бреандана под руку и увел за собой.
– Пресвятая Богородица! – вырвалось у Алена. – Но они не могут поступить так бесчеловечно.
– Он этого хотел, мой друг, – заметил Джордж Джеффрис. – Может, оно и к лучшему. Обычно суд разрешает друзьям или родственникам обвиняемого сократить его страдания.
– Как это?
– В случае со Стрейнджвейсом его друзья в дополнение к гирям встали ему на грудь. Он умер очень быстро.
Ален в ужасе посмотрел на своего соседа. Лишь спустя некоторое время ему удалось взять себя в руки. Ничто больше здесь его не удерживало. Он вскочил и начал энергично продираться между зрителями к выходу. Немедленно нужно сообщить Иеремии о непредвиденном повороте событий. Может быть, ему удастся урезонить ирландца, пока тот добровольно не лег под гири, которые раздавят его.
Ален торопливо прошел вдоль здания Олд-Бейли, свернул на Ладгейт-хилл и побежал вниз, к Блэкфрайарскому причалу. Он с нетерпением ждал лодки, хотя знал, что торопиться уже нет смысла, так как приговор суда будет приведен в исполнение только завтра утром. Но Ален не был уверен, что Иеремия действительно у леди Сент-Клер, и не хотел терять время.
Наконец он сел в лодку и скоро сошел с нее на пирсе за домом Хартфорда. Цирюльник назвал свое имя, и лакей провел его через сад до двери на верхнем этаже. В доме царило возбуждение. Служанки выносили из комнаты, где, как увидел Ален, стояла большая кровать с балдахином, испачканные простыни и тазы с водой. Осторожно он подошел ближе. Возле кровати на стуле с засученными по локоть рукавами сидел Иеремия и тер себе лоб. Он выглядел усталым и измученным. Увидев перед собой Алена, Иеремия вздрогнул.
– Что вы здесь делаете? – зашипел он. – Вы ведь должны быть на заседании.
Ален наклонился и посмотрел на женщину в кровати:
– Она в порядке?
– Да, спит.
– А ребенок?
– Там, в колыбели. Роскошный мальчик, – гордо объявил Иеремия, как будто сам стал отцом. – А теперь наконец объясните мне, что произошло.
– Процесса не будет. Бреандан отказался признать суд. Завтра его будут пытать.
– Что? Вы шутите.
– К сожалению, нет.
– И судья Трелоней ничего не предпринял, чтобы этому помешать?
– Поверьте мне, он пытался. Он уговаривал Бреандана, как, впрочем, и другие судьи. Им невыгодно приговаривать человека к смерти без суда. Это бросает тень на нашу юстицию.
– Я начинаю терять веру в английские законы, – сквозь зубы сказал Иеремия. – Ален, оставайтесь здесь и не сводите глаз с леди Сент-Клер. Я поручаю ее вам. Когда она проснется, не рассказывайте ей о случившемся. Скажите, что процесс отложили. А я поеду к лорду.
Глава тридцать седьмая
– Как вы могли допустить подобное? – Иеремия, не желая того, кипел от негодования. – Как вы с вашим чувством чести могли обречь человека на столь мучительную смерть?
Сжав руки в кулаки, священник взволнованно ходил взад-вперед по кабинету Трелонея в Королевском суде. Он даже растерялся от своей несдержанности, которой не знал за собой.
Судья стоял возле письменного стола и смотрел на возбужденного посетителя с пониманием и сочувствием.
– Не в моей власти было помешать этому, – спокойно ответил он.
– На континенте превозносят самое человечное и самое справедливое английское права, так как охранная грамота английского народа, Великая хартия, запрещает применение пыток. Какая жестокая ирония! Скольких моих единоверцев пытали только при королеве Елизавете!
– Таков был недвусмысленный приказ королевы, – терпеливо возразил сэр Орландо. – Согласно общему праву, пытка тогда была так же незаконна, как и сейчас. Я знаю, некоторых ваших братьев подвергли пытке, и весьма сожалею об этом, поверьте. Но постоянная угроза королевству со стороны католического Рима повергла нас тогда в сильный страх и, к сожалению, привела к несоразмерной жестокости. Но уверяю вас, сегодня пыток в Англии не применяют.
– За исключением peine forte et dure! – возмущенно ответил Иеремия.
– Да, мой друг, как ни тяжело мне это признавать, вы правы. И что еще трагичнее, постыдная практика покоится на необъяснимом юридическом недоразумении. В статье, на которую при этом ссылаются, речь идет о prison forte et dure, то есть о более строгих условиях содержания заключенных. Никто не знает, когда и почему из prison получилась peine. Позор для нашей юстиции.
– Так сделайте же что-нибудь! – заклинал его Иеремия.
– Я не могу изменить закон.
Иезуит в бессилии закинул голову и медленно ее опустил. Коротко помолчав, он с вызовом сказал:
– А если я в один прекрасный день предстану перед судом, вы меня тоже приговорите к наказанию, предусматриваемому законом для таких, как я?
Сэр Орландо резко побледнел. Перед его внутренним взором предстала страшная картина. Он увидел, как его собеседник, человек, ставший ему другом, раздетый донага лежит на досках эшафота и палач ножом разрезает на куски его живое тело – наказание, предусмотренное законом королевства для католических священников, захваченных в его пределах... Трелоней почувствовал, как у него что-то перевернулось внутри и подкосились ноги. Застонав, он пошарил позади себя в поисках опоры и безвольно опустился в кресло. Дрожащие руки вцепились в подлокотники.
– Нет! – вырвалось у него. – Нет, я бы этого не допустил! Но бессмысленно дискутировать на эту тему – хотя столь варварский закон и существует, он уже не применяется. – Трелоней начал сердиться, так как священник загнал его в угол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61