– Уверяю вас, peine forte et dure не назначают легкомысленно. Палач сначала применит другие, менее болезненные средства, пытаясь переубедить заключенного. И только если он продолжит упорствовать, на него наложат гири.
– И раздавят его. Жестоко и не по-христиански.
– Могу я вам напомнить о том, что большинство христианских стран континента считает пытку законным средством установления истины? Если бы ирландца арестовали за убийство в одной из них, его бы пытали с самого начала, выбивая признание и не дав прежде возможности оправдаться перед судом. Он даже не имел бы права на процесс, его бы арестовали и бросили за решетку без всякого суда. Здесь, в Англии, благодаря Великой хартии это невозможно. – Сэр Орландо оперся локтями о стол и чуть наклонился вперед. – Вы правы, когда говорите о бесчеловечности peine forte et dure. Но никого не подвергают ей насильно. Макмагон сам сделал свой выбор. Он один несет полную ответственность за свою судьбу. Образумьте его, патер, и я обещаю вам: приказ немедленно будет отменен.
Иеремия отвернулся и дрожащей рукой провел по волосам. Он признал себя побежденным.
– Простите меня, милорд. Сам не знаю, что со мной. Я чувствую себя таким беспомощным. И сомневаюсь в своих способностях духовника, раз мне не удается найти подход к ирландскому упрямцу. Почему он это делает? Почему он выбрал такую ужасную смерть? Не понимаю... и поэтому у меня ничего не получается.
Сэр Орландо задумчиво наблюдал за иезуитом и затем решительно возразил:
– Вы уже думали о том, что поведение Макмагона является, возможно, косвенным признанием вины?
Иеремия отрицательно покачал головой:
– Нет, я по-прежнему считаю его невиновным. Должна быть другая причина.
Вздохнув, Трелоней откинулся в кресле.
– Ну ладно, тогда попытайтесь ее найти. Вы имеете свободный доступ к заключенному. Поговорите с ним. Убедите его пойти суду навстречу. – Лицо его посерьезнело. – Но если вам это не удастся, я хотел бы еще сказать вам, что испокон веков родственникам и друзьям арестанта разрешали ускорить конец мучений несчастных. Большинство пользовались этой милостью.
В глазах Иеремии вспыхнуло негодование.
– Но это убийство.
– Конечно, я понимаю, для вас, как для священника, это неприемлемо, но, может быть, согласится кто-нибудь другой.
– Нет! Я этого не допущу.
– Подумайте. Иначе его ждет долгая и мучительная смерть. Некоторые заключенные страдали по несколько дней.
Гнев охватил Иеремию. Теперь он чувствовал себя загнанным в угол. Неужели ему действительно придется принимать такое безбожное решение – дать человеку умереть в ужасных мучениях или ускорить его смерть? Он не мог перенести ни того ни другого.
Бреандана заперли в одиночную камеру, чтобы никто не мог принести ему еды. Иеремию пропустили к нему, только когда он показал пропуск, подписанный судьей Трелонеем. Но его не обыскивали, и, терпеливо дождавшись, пока надзиратель запрет за ним дверь, он достал из-под плаща кусок хлеба и фляжку эля и дал их Бреандану. Не говоря ни слова, тот проглотил хлеб и утолил мучительную жажду.
Иеремия подсел к нему на деревянный каркас кровати. Солома, наполнявшая тюфяк, пахла гнилью. Сквозь узкое зарешеченное окошко едва проникал свежий воздух и еще меньше – свет. В кривом цинковом креплении на стене горела единственная сальная свеча. Пляшущее пламя бросало беспокойные призрачные тени на лицо Бреандана, казавшееся от этого безжизненной маской.
Иеремия хотел заговорить, но ирландец опередил его:
– Ничего не говорите, патер. Я все решил и не изменю своего решения.
Иеремия выпустил набранный в легкие воздух и какое-то время молчал. Он понимал, что с этим сумасшедшим ему будет нелегко, и решил набраться терпения.
– Хорошо, как угодно, сын мой. Но вам не кажется, что вы должны хотя бы объяснить мне, почему так легко отказываетесь от жизни?
Бреандан сидел на краю кровати, наклонившись вперед, упершись локтями в колени, и судорожно мял руки.
– Потому что она больше не стоит ни пенни, – резко сказал он. – Я умру в любом случае. Вы знаете, что это так. Но я не хочу, чтобы меня подвели к палачу как овцу, с петлей на шее, чтобы вокруг издевались, плевали и забрасывали меня грязью улюлюкающие зеваки, которые обожают вид смерти и только и ждут, как я повисну на веревке и высуну им язык. Нет, патер, этого я не хочу. Лучше умереть здесь, в темной дыре, но одному, вдали от людей, исполненных ненависти и презрения.
– Но это не единственная причина, не правда ли? Вы не хотите, чтобы она увидела вас на виселице, – мягко прибавил Иеремия.
Бреандан едва кивнул.
– Кстати, сегодня утром она произвела на свет здорового мальчика, – добавил иезуит.
Молодой человек резко повернул голову и посмотрел в глаза священнику со странной печалью в глазах.
– Как она себя чувствует?
– Она хорошо перенесла роды. Но очень беспокоится о вас. Я не сказал ей еще, что вы намерены сделать, но она...
Бреандан грубо перебил его:
– Только не говорите ей об этом. Она этого не поймет точно так же, как и вы.
– Здесь вы, безусловно, правы, – с горькой иронией согласился Иеремия. – Но позвольте мне кое-что сказать вам. Если вы рассчитываете на то, что я помогу вам умереть, то ошибаетесь. Когда завтра утром палач растянет вас на полу и поставит вам на грудь гири, я не подложу вам под спину камень, который переломит вам позвоночник, и не встану на грудь, чтобы сердце быстрее остановилось, даже если так принято. Вам ясно?
Бреандан посмотрел на иезуита сначала с ужасом, а затем с ненавистью. В его глазах вспыхнул гнев.
– Проклятый священник! – прорычал он. – Вы предпочитаете, чтобы они сломили мою волю, но не окажете мне милости быстрой смерти.
– Я хочу, чтобы вы предстали перед судом и боролись за свою жизнь!
– Зачем, черт подери? Чтобы прожить еще пару дней, самых паскудных в моей несчастной жизни? Чтобы меня в конце концов все равно повесили? Нет, больше не хочу.
– Вы пытаетесь спастись бегством. Солдатом вы когда-нибудь бежали с поля боя?
Бреандан опустил голову и сцепил руки.
– Нет, – тихо сказал он. – Но это совсем другое дело.
– От чего вы на самом деле бежите, сын мой? Почему вы не хотите рассказать суду, что случилось в то утро, когда вы встретили Дина? – настаивал Иеремия.
И в очередной раз Бреандан укрылся за непроницаемым бастионом своего молчания.
Иеремия дал надзирателю взятку, чтобы остаться в камере на ночь. Он еще несколько раз пытался переубедить Бреандана, но его слова не возымели действия. Они помолились, и Иеремии удалось убедить ирландца немного поспать.
Когда в рассветные сумерки в замке послышался скрежет ключей, оба были уже на ногах. Иеремия почувствовал, как у него подводит живот, и подумал, что Бреандан тоже должен испытывать голод. Но в ближайшие дни ирландцу почти не придется есть, это продлит ему жизнь. Голод и жажда являлись частью наказания.
– Вы готовы? – спросил надзиратель.
Ему явно было не по себе.
– Да, – ответил Бреандан и встал с кровати.
Надзиратель пропустил их вперед и провел по лабиринту коридоров к внутреннему двору, где располагались лучшие камеры для состоятельных заключенных. Цепи Бреандана звенели по каменному полу. Было слишком рано, и ничто больше не нарушало тюремную тишину. Оки пересекли маленький двор, куда и днем-то проникало мало солнечного света, поднялись на третий этаж и вошли в небольшое помещение – прессовую камеру. Название давало полное представление о ее назначении. Здесь уже ждали Джек Кетч с одним из своих помощников и судебный писец, обязанный вести протокол. Подручный палача взял Бреандана за руку и резко усадил его на табурет возле стены.
– Сядь сюда!
К нему подошел писец.
– Вы Бреандан Макмагон? – спросил он.
Это была формальность, удостоверявшая, что пытке подвергается тот самый человек, которого на нее осудили. Бреандан кивнул.
– И вы по-прежнему отказываетесь предстать перед судом или образумились?
Ирландец невозмутимо посмотрел на него и покачал головой.
Писец велел Кетчу:
– Палач, исполняйте ваши обязанности.
Иеремия видел, как помощник передал палачу скрученный шнур.
– Руки, – потребовал Кетч.
Бреандан, не сопротивляясь, протянул руки. Палач сложил их ладонями внутрь и обмотал шнур вокруг больших пальцев так туго, что тот прорезал кожу и вошел в мясо как нож в масло. Бреандан от боли стиснул зубы и закрыл глаза, но не издал ни звука. Темная кровь выступила из раны и потекла по сплетенным пальцам. По сравнению с теми муками, которые должны были последовать, это была мягкая форма пытки, несмотря ни на что, говорившая о неприязни английской юстиции к ее применению. Большинство строптивцев шнур приводил в чувство, и они сдавались, но Бреандан вытерпел. К нему снова обратился писец:
– Обвиняемый, вы признаете суд? Вы произнесете необходимые слова?
– Нет, – прозвучал упрямый ответ.
Джек Кетч вопросительно взглянул на писца. Тот кивнул. Лицо его покрывала бледность.
– Ну ладно. Мы сделали все, что могли. Приступайте!
Подручный взял инструменты и принялся снимать с арестанта цепи, сплющивая молотом кольца на запястьях и щиколотках, чтобы Бреандан смог продеть в них кисти и ступни.
– Раздевайтесь! – приказал Кетч.
Поколебавшись, ирландец повиновался, стянув сначала льняную рубашку, затем башмаки и чулки. Иеремия принял их.
– Брюки можете оставить, – сказал палач. – А теперь ложитесь на пол.
Палач поставил Бреандана посредине камеры между четырьмя железными кольцами, вбитыми в каменный пол на равном расстоянии друг от друга. Он подождал, пока тот ляжет на спину, присел на корточки, обвязал правое запястье Бреандана короткой веревкой, протянул руку к одному из колец и привязал к нему другой конец веревки. Затем он проделал то же самое с другой рукой и ногами, так что связанный арестант теперь беспомощно лежал на полу.
Иеремия заметил, что, несмотря на холод в мрачной прессовой камере, тело Бреандана блестело от пота. Тонкие черные волоски, покрывавшие его грудь, прилипли к коже, а на лбу выступили крошечные капли влаги. Иеремия заставил себя не отворачиваться, как ни больно было ему видеть эту физическую беспомощность. Он выступил вперед и склонился над ирландцем.
– Бреандан, пожалуйста, будьте благоразумны, – умолял он. – Это безумие. Сдайтесь же наконец.
Молодой человек не реагировал, но ничего другого Иеремия и не ожидал. Он все еще надеялся, что боль все же заставит его уступить. Когда Бреандан поймет, насколько мучительна избранная им смерть, возможно, его решимость поколеблется. Иеремия ревностно молился об этом.
Между тем помощник поднес тяжелую деревянную доску. По ширине и длине она примерно соответствовала человеческому туловищу. Доску положили на грудь и живот Бреандана. Помощник поднес железные гири, держа их за специальные кольца. Каждая весила примерно полцентнера. Когда первая гиря опустилась на доску, Бреандан рефлекторно напряг мускулы туловища. Иеремия, стоя рядом с ним, слышал, как из легких через стиснутые зубы вышел воздух. Теперь он не мог дышать глубоко. Через какое-то время палач положил на него еще одну гирю, потом еще одну. Теперь вес, давивший на грудь Бреандану, был больше его собственного. Ему было все труднее и труднее наполнять легкие воздухом, они уже не расширялись. Начинали болеть спина и плечи, прижатые к каменному полу. Бреандан уже не мог сопротивляться желанию пошевелиться, чтобы стало несколько полегче, но веревки, привязывавшие его к железным кольцам, не давали ему для этого ни малейшей возможности. Ему приходилось лежать только в одном положении.
Время шло, боль распространялась по телу, пронизывала мускулы вдоль позвоночника и затрудняла дыхание. Судорожно он напрягал руки и ноги, пытаясь поддержать спину, но каждое движение отзывалось новой волной боли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61