Она, по-видимому, страдала ревматизмом и шла очень медленно, с трудом переставляя ноги. Но лицо сопровождавшего ее старого профессора сияло от удовольствия, и он выглядел сейчас особенно молодцеватым.
Сатико, которая все время ухаживала за Эммой, наконец сморил сон, и теперь она крепко спала в маленькой гардеробной, расположенной рядом с прихожей. Сменивший се Кохияма сидел в комнате Эммы и листал медицинский журнал.
Эмма пошевелилась и открыла глаза.
— Кохияма-сан, подойдите ко мне, — сказала она. Он подошел к ее кровати.
— Обнимите меня!
"Знала ли она уже мужские объятая? — мысленно спросил себя Кохияма. — Наверное, знала". Тем не менее слова ее прозвучали просто й целомудренно, словно в устах ребенка.
Он обнял теплые, мягеие плечи. Он почувствован се упругие груди, и у него перехватило дыхание.
Белое, с чуть поблекшей гладкой кожей, лицо Эммы было совсем рядом. Глаза ее с черными зрачками и голубоватыми белками теперь казались почти синими. Она уже не выглядела грустной и одинокой, как в первые дни. За время болезни она как-то повзрослела и теперь казалась зрелой женщиной.
— Пойдемте погуляем, — сказала Эмма.
— Не выдумывайте, лежите, — ответил Кохияма.
— Но я уже здорова. Пойдемте!
— Температура можег снова подскочить. Кроме того, отсюда в парк попасть нельзя.
— Нет, можно. В задней стене забора есть тайный лаз. Когда я была ребенком, я часто им пользовалась. Иногда я видела в парке женщин, которые вот так же обнимались с мужчинами. Став старше, я все равно продолжача тут бегать.
— Не надо меня мучить, — сказал Кохияма.
— О, я, наверное, вам уже надоела!
Глаза Эммы вопросительно смотрели на него.
— Да нет, я совсем не о том, — сказал Кохияма.
— Так пойдемте?
— Сейчас — нет. Но мы с вами обязательно побываем там.
"Лаз в заборе еще пригодится, когда нужно будет связаться с редакцией", — подумал Кохияма.
— Вы о чем-то задумались? — спросила Эмма. — В такие минуты нельзя думать ни о чем постороннем, это нечестно!
— Да я ни о чем и не думаю.
— Вы, наверное, хотите убежать один? А это нечеспю вдвойне! — Я этого не хочу.
— Но вы как-то неуверенно это говорите...
— Почему? Я ведь ясно сказал, что не хочу.
- Тогда хорошо, — сказала Эмма. — Во всяком случае, этот лаз принадлежит только мне...
Судя по ее отрывочным рассказам, Убукага был человеком своенравным и строгим. На протяжении двадцати с лишним послевоенных лет он оставался неженат и вел одинокую жизнь. Эмму воспитывала старуха служанка. Когда она умерла, девочка была во втором классе колледжа. С тех пор они жили с отцом вдвоем.
Убуката, как это свойственно большинству ученых, очень мало интересовался домашними делами, но придирчиво вмешивался во все, что касалось Эммы, начиная с того, как она держит ложку, и кончая тем, что она думает и чувствует. Это была грубая, мелочная, ревнивая опека, превратившаяся в манию. Подобно матери, которая боится, что дочь, ослушавшись ее, может пойти по дурной дорожке, он решил целиком подчинить Эмму своей воле. Он дал бы сто очков вперед любому из тех, кто денно и нощно печется о целомудрии своих дочерей. Так они жили, отец с дочерью, любя и ненавидя друг друга.
Странно, но Кохияма совсем забыл О том, что Эмма метиска. Может, так и должно быть? "Национальные черты, — думам он, — вряд ли определяются расовым происхождением, дело, скорее, в общности языка и психического склада. Взять, например, американцев японского происхождения во втором и особенно третъем поколений, они часто кажутся нам иностранцами в большей степени, чем настоящие американцы. Похожие на японцев типом лица, разрезом глаз, цветом кожи, но не умеющие говорить по-японски, они воспринимаются как люди другой национальности".
Специальные корреспонденты газегы, в которой работал Кохияма, после длительного пребывания за границей часто говорили: "Как хорошо снова оказаться дома, где крутом слышится родная речь!" Их, оказывается, трогап не столько сам факт, что они снова находятся среди японцев, сколько то, что все вокруг говорят на родном языке.
Может быть, язык — это и есть самый существенный признак нации? Возможно, именно поэтому иностранца, который свободно говорит по-японски, как-то даже не воспринимаешь как человека иной, чем ты сам, национальности.
В детстве, когда Эмма посещала школу, она находилась в окружении не людей, а, скорее, зверенышей, которые из-за цвета глаз, из-за цвета волос могли затеять ссору, избить, покалечить. И когда Кохияма сейчас думал об этом, он обвинял учителей, которые не боролись с этим.
— Я не имею в виду положение, в которое мы попали, но есть ли вообще где-нибудь на белом свете настоящая свобода? — неожиданно спросила Эмма.
— Настоящую свободу и не следует искать где-то, — уклончиво ответил Кохияма.
— Это верно, пожалуй, — согласилась Эмма. — Для меня этот лаз в заборе когда-то был символом свободы. Я даже сумела стать манекенщицей. А что получилось? Меня снова заперли.
— Вы слишком впечатлительны, это же не совсем так.
— Почему?
— Когда вы поправитесь и будет спят карантин, для вас наступит полная свобода. Тогда вам незачем будет и этот лаз.
— Это совсем другое. Эго произойдет только потому, что мой отец умер.
— Ну и что же? Вы столько терпели, столько ждали, что заслужили эту свободу.
— Можно ли быть таким безжалостным? Вы ужасный человек!
Так говорила когда-то и прежняя возлюбленная, упрекая Кохияму в том, что он не желает на ней жениться. Называя Кохияму сейчас безжалостным и ужасным, Эмма, конечно, преувеличивала. Она хорошо знала, что такое по-настоящему безжалостные люди на примере своего оща. Пожалуй, она, скорее, хотела вызвать Кохияму на какой-то решительный шаг. Он крепче сжал ее в объятиях и прильнул губами к ее горячим, пересохшим губам. Она высвободила из-под одеяла руки и, нежно гладя его небритые щеки, ответила на поцелуй.
Часы дежурства у постели Эммы пролетели для Кохиямы совершенно незаметно. Это был блаженный отдых, какого он давно уже не знал. Если не рассматривать любовь как поединок между мужчиной и женщиной, то она, наверное, и должна приводить человека в такое состояние.
Когда Сатико сменила Кохияму, он вернулся в гостиную и, вооружившись карандашом, начал читать медицинский журнал, принесенный Катасэ. Бактериолог Х.В. в своей статье писал:
"В битве человечества с болезнетворными бактериями начиная с 30-х годов нашего столетия наступил крутой перелом. Люди получили в свои руки такое мощное оружие, как сульфамидные препараты. Затем в 40-х годах были открыты антибиотики, перед которыми стали быстро отступать такие грозные болезни, как туберкулез, тиф, дизентерия, холера. Постепенно люди начали забывать о них".
Несмотря на то, что это был специальный медицинский журнал, изложение было простое и ясное. Кохияме статья показалась интересной даже в литературном отношении.
Говоря о появлении среди патогенных микробов бактерий, устойчивых к лекарственным препаратам, автор писал:
"Считают, что несколько десятков процентов всех дизентерийных палочек, распространенных сейчас в Японии, обладают такой устойчивостью. Когда на бактерии, устойчивые к сульфамидным препаратам, стали воздействовать стрептомицином, оказалось, что они приобретают устойчивость и к стрептомицину; стали применяй, хлорамфеникол, и бактерии начали приобретал устойчивость и к этому препарату. Таким образом, среди болезнетворных микробов появились бактерии, устойчивые и к сульфамидным препаратам, И к стрептомицину, и к хлорамфениколу. Болезнетворные микробы, которые, казалось, резко пошли на убыль, обнаружили поразительную сопротивляемость "чудодейственным лекарственным средствам", и эти средства в значительной степени утратили свою эффективность".
Очевидно, в металлической чашке, в которую Тэрада погрузил тогда платиновый стержень, была культура именно таких бактерий. Конечно, это не были дизентерийные бациллы, но, во всяком случае, это были микробы, устойчивые к сульфамидным препаратам, стрептомицину и тетрациклину.
"Таким образом, — продолжал автор статьи, — образовался заколдованный круг. Лекарственные средства, которые считались чудодейственными, перестали быть падежным оружием в борьбе против патогенных микробов. Изучение устойчивых бактерий превратилось в важнейшую задачу медицинской науки". И далее:
"С середины 50-х годов быстро шагнуло «перед учение о наследственности у бактерий. После того как была выяснена детальная структура генов у бактерий, стало известно, что носителем устойчивости к медикаментам является один из генов, из которых состоят хромосомы бактерий. В отличие ог микроорганизмов, которые "дрессируются" в лаборатории, всех остальных их собратьев микробиолопт называют "дикими". Среди так называемых "диких" микробов устойчивые встречаются в количестве от одною па сто тысяч до одного на миллион. Если "дикие" микробы культивировать в соответствующей лекарственной среде, то остаются только устойчивые, остальные погибают. Зато выжившие быстро и бурно размножаются. В результате так называемой мутации и отбора устойчивые бактерии занимают место неустойчивых".
До этого места Кохияма еще кое-что понимал, но дальше стало труднее, и ему, окончившему не медицинский институт, а английское отделение литературного факультета, сугубо специальные места оказались не по зубам. Он пропустил несколько абзацев и затем снова стал читать.
"То, что фактор устойчивости к лекарственным средствам представляет собой такого рода эписому, было открыто японскими учеными, они же назвали его фактором К. Итак, если культивировать устойчивые дизентерийные бациллы вместе с неустойчивыми, то можно получить только устойчивые дизентерийные бациллы".
Это тоже было более или менее понято. О том,.что гены, передающие свойство противолекарственной устойчивости у микробов, называются зписомами, Кохияма слышал еще и редакции от своего шефа Сомэи.
Об этом говорил ему и Тэрада, когда Кохияма тайком проник в кабинет на втором этаже. Тэрада рассказал, что при смешении устойчивых микробов с обычными получаются новые, тоже устойчивые. Значит, он лизнул тогда платиновый стержень, на котором были устойчивые бактерии, выведенные покойным Убукатой? Но для чего он это сделал? Ведь он не похож на человека, любящего театральные эффекты.
Когда Кохияма думал об этом, все начинало казаться ему подозрительным. Возможно, Тэрада хотел внушить ему, что опасно оставаться в комнате, где находятся искусственно выведенные, не поддающиеся никаким лекарственным средствам бактерии, и поэтому лучше как можно скорее уйти отсюда? Но не исключено, что за этим Тэрада хотел скрыть что-то другое, что-то гораздо более важное... Когда Кохияма пытался спросить его о содержании исследований Убукаты, он уклонился от разговора: ответ, что на это потребовалось бы по меньшей мере два-три часа, был явной отговоркой.
Проникнув в кабинет Убукаты, одновременно служивший покойному и лабораторией, Кохияма сразу заподозрил, что здесь ведутся опыты с чумными бациллами. Увидев в металлической чашке студенистую массу, он подумал, что, возможно, это и есть видимое даже невооруженным глазом скопище бурно размножающихся чумных бактерий. Сейчас он снова задавал себе вопрос: почему у него тогда возникло такое подозрение?
"Генетическое исследование устойчивых кишечных палочек" — тема последней работы покойного Убукаты. Но Убуката скоропостижно умер якобы от воспаления легких. Как потом оказалось, у пего была чума, самая настоящая чума: чумная пневмония! Ведь случаев гибели исследователей в результате заражения бактериями, с которыми они работали, в истории немало. Чтобы установил, источник инфекции, нужно прежде всего выяснить, какими исследованиями человек занимался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Сатико, которая все время ухаживала за Эммой, наконец сморил сон, и теперь она крепко спала в маленькой гардеробной, расположенной рядом с прихожей. Сменивший се Кохияма сидел в комнате Эммы и листал медицинский журнал.
Эмма пошевелилась и открыла глаза.
— Кохияма-сан, подойдите ко мне, — сказала она. Он подошел к ее кровати.
— Обнимите меня!
"Знала ли она уже мужские объятая? — мысленно спросил себя Кохияма. — Наверное, знала". Тем не менее слова ее прозвучали просто й целомудренно, словно в устах ребенка.
Он обнял теплые, мягеие плечи. Он почувствован се упругие груди, и у него перехватило дыхание.
Белое, с чуть поблекшей гладкой кожей, лицо Эммы было совсем рядом. Глаза ее с черными зрачками и голубоватыми белками теперь казались почти синими. Она уже не выглядела грустной и одинокой, как в первые дни. За время болезни она как-то повзрослела и теперь казалась зрелой женщиной.
— Пойдемте погуляем, — сказала Эмма.
— Не выдумывайте, лежите, — ответил Кохияма.
— Но я уже здорова. Пойдемте!
— Температура можег снова подскочить. Кроме того, отсюда в парк попасть нельзя.
— Нет, можно. В задней стене забора есть тайный лаз. Когда я была ребенком, я часто им пользовалась. Иногда я видела в парке женщин, которые вот так же обнимались с мужчинами. Став старше, я все равно продолжача тут бегать.
— Не надо меня мучить, — сказал Кохияма.
— О, я, наверное, вам уже надоела!
Глаза Эммы вопросительно смотрели на него.
— Да нет, я совсем не о том, — сказал Кохияма.
— Так пойдемте?
— Сейчас — нет. Но мы с вами обязательно побываем там.
"Лаз в заборе еще пригодится, когда нужно будет связаться с редакцией", — подумал Кохияма.
— Вы о чем-то задумались? — спросила Эмма. — В такие минуты нельзя думать ни о чем постороннем, это нечестно!
— Да я ни о чем и не думаю.
— Вы, наверное, хотите убежать один? А это нечеспю вдвойне! — Я этого не хочу.
— Но вы как-то неуверенно это говорите...
— Почему? Я ведь ясно сказал, что не хочу.
- Тогда хорошо, — сказала Эмма. — Во всяком случае, этот лаз принадлежит только мне...
Судя по ее отрывочным рассказам, Убукага был человеком своенравным и строгим. На протяжении двадцати с лишним послевоенных лет он оставался неженат и вел одинокую жизнь. Эмму воспитывала старуха служанка. Когда она умерла, девочка была во втором классе колледжа. С тех пор они жили с отцом вдвоем.
Убуката, как это свойственно большинству ученых, очень мало интересовался домашними делами, но придирчиво вмешивался во все, что касалось Эммы, начиная с того, как она держит ложку, и кончая тем, что она думает и чувствует. Это была грубая, мелочная, ревнивая опека, превратившаяся в манию. Подобно матери, которая боится, что дочь, ослушавшись ее, может пойти по дурной дорожке, он решил целиком подчинить Эмму своей воле. Он дал бы сто очков вперед любому из тех, кто денно и нощно печется о целомудрии своих дочерей. Так они жили, отец с дочерью, любя и ненавидя друг друга.
Странно, но Кохияма совсем забыл О том, что Эмма метиска. Может, так и должно быть? "Национальные черты, — думам он, — вряд ли определяются расовым происхождением, дело, скорее, в общности языка и психического склада. Взять, например, американцев японского происхождения во втором и особенно третъем поколений, они часто кажутся нам иностранцами в большей степени, чем настоящие американцы. Похожие на японцев типом лица, разрезом глаз, цветом кожи, но не умеющие говорить по-японски, они воспринимаются как люди другой национальности".
Специальные корреспонденты газегы, в которой работал Кохияма, после длительного пребывания за границей часто говорили: "Как хорошо снова оказаться дома, где крутом слышится родная речь!" Их, оказывается, трогап не столько сам факт, что они снова находятся среди японцев, сколько то, что все вокруг говорят на родном языке.
Может быть, язык — это и есть самый существенный признак нации? Возможно, именно поэтому иностранца, который свободно говорит по-японски, как-то даже не воспринимаешь как человека иной, чем ты сам, национальности.
В детстве, когда Эмма посещала школу, она находилась в окружении не людей, а, скорее, зверенышей, которые из-за цвета глаз, из-за цвета волос могли затеять ссору, избить, покалечить. И когда Кохияма сейчас думал об этом, он обвинял учителей, которые не боролись с этим.
— Я не имею в виду положение, в которое мы попали, но есть ли вообще где-нибудь на белом свете настоящая свобода? — неожиданно спросила Эмма.
— Настоящую свободу и не следует искать где-то, — уклончиво ответил Кохияма.
— Это верно, пожалуй, — согласилась Эмма. — Для меня этот лаз в заборе когда-то был символом свободы. Я даже сумела стать манекенщицей. А что получилось? Меня снова заперли.
— Вы слишком впечатлительны, это же не совсем так.
— Почему?
— Когда вы поправитесь и будет спят карантин, для вас наступит полная свобода. Тогда вам незачем будет и этот лаз.
— Это совсем другое. Эго произойдет только потому, что мой отец умер.
— Ну и что же? Вы столько терпели, столько ждали, что заслужили эту свободу.
— Можно ли быть таким безжалостным? Вы ужасный человек!
Так говорила когда-то и прежняя возлюбленная, упрекая Кохияму в том, что он не желает на ней жениться. Называя Кохияму сейчас безжалостным и ужасным, Эмма, конечно, преувеличивала. Она хорошо знала, что такое по-настоящему безжалостные люди на примере своего оща. Пожалуй, она, скорее, хотела вызвать Кохияму на какой-то решительный шаг. Он крепче сжал ее в объятиях и прильнул губами к ее горячим, пересохшим губам. Она высвободила из-под одеяла руки и, нежно гладя его небритые щеки, ответила на поцелуй.
Часы дежурства у постели Эммы пролетели для Кохиямы совершенно незаметно. Это был блаженный отдых, какого он давно уже не знал. Если не рассматривать любовь как поединок между мужчиной и женщиной, то она, наверное, и должна приводить человека в такое состояние.
Когда Сатико сменила Кохияму, он вернулся в гостиную и, вооружившись карандашом, начал читать медицинский журнал, принесенный Катасэ. Бактериолог Х.В. в своей статье писал:
"В битве человечества с болезнетворными бактериями начиная с 30-х годов нашего столетия наступил крутой перелом. Люди получили в свои руки такое мощное оружие, как сульфамидные препараты. Затем в 40-х годах были открыты антибиотики, перед которыми стали быстро отступать такие грозные болезни, как туберкулез, тиф, дизентерия, холера. Постепенно люди начали забывать о них".
Несмотря на то, что это был специальный медицинский журнал, изложение было простое и ясное. Кохияме статья показалась интересной даже в литературном отношении.
Говоря о появлении среди патогенных микробов бактерий, устойчивых к лекарственным препаратам, автор писал:
"Считают, что несколько десятков процентов всех дизентерийных палочек, распространенных сейчас в Японии, обладают такой устойчивостью. Когда на бактерии, устойчивые к сульфамидным препаратам, стали воздействовать стрептомицином, оказалось, что они приобретают устойчивость и к стрептомицину; стали применяй, хлорамфеникол, и бактерии начали приобретал устойчивость и к этому препарату. Таким образом, среди болезнетворных микробов появились бактерии, устойчивые и к сульфамидным препаратам, И к стрептомицину, и к хлорамфениколу. Болезнетворные микробы, которые, казалось, резко пошли на убыль, обнаружили поразительную сопротивляемость "чудодейственным лекарственным средствам", и эти средства в значительной степени утратили свою эффективность".
Очевидно, в металлической чашке, в которую Тэрада погрузил тогда платиновый стержень, была культура именно таких бактерий. Конечно, это не были дизентерийные бациллы, но, во всяком случае, это были микробы, устойчивые к сульфамидным препаратам, стрептомицину и тетрациклину.
"Таким образом, — продолжал автор статьи, — образовался заколдованный круг. Лекарственные средства, которые считались чудодейственными, перестали быть падежным оружием в борьбе против патогенных микробов. Изучение устойчивых бактерий превратилось в важнейшую задачу медицинской науки". И далее:
"С середины 50-х годов быстро шагнуло «перед учение о наследственности у бактерий. После того как была выяснена детальная структура генов у бактерий, стало известно, что носителем устойчивости к медикаментам является один из генов, из которых состоят хромосомы бактерий. В отличие ог микроорганизмов, которые "дрессируются" в лаборатории, всех остальных их собратьев микробиолопт называют "дикими". Среди так называемых "диких" микробов устойчивые встречаются в количестве от одною па сто тысяч до одного на миллион. Если "дикие" микробы культивировать в соответствующей лекарственной среде, то остаются только устойчивые, остальные погибают. Зато выжившие быстро и бурно размножаются. В результате так называемой мутации и отбора устойчивые бактерии занимают место неустойчивых".
До этого места Кохияма еще кое-что понимал, но дальше стало труднее, и ему, окончившему не медицинский институт, а английское отделение литературного факультета, сугубо специальные места оказались не по зубам. Он пропустил несколько абзацев и затем снова стал читать.
"То, что фактор устойчивости к лекарственным средствам представляет собой такого рода эписому, было открыто японскими учеными, они же назвали его фактором К. Итак, если культивировать устойчивые дизентерийные бациллы вместе с неустойчивыми, то можно получить только устойчивые дизентерийные бациллы".
Это тоже было более или менее понято. О том,.что гены, передающие свойство противолекарственной устойчивости у микробов, называются зписомами, Кохияма слышал еще и редакции от своего шефа Сомэи.
Об этом говорил ему и Тэрада, когда Кохияма тайком проник в кабинет на втором этаже. Тэрада рассказал, что при смешении устойчивых микробов с обычными получаются новые, тоже устойчивые. Значит, он лизнул тогда платиновый стержень, на котором были устойчивые бактерии, выведенные покойным Убукатой? Но для чего он это сделал? Ведь он не похож на человека, любящего театральные эффекты.
Когда Кохияма думал об этом, все начинало казаться ему подозрительным. Возможно, Тэрада хотел внушить ему, что опасно оставаться в комнате, где находятся искусственно выведенные, не поддающиеся никаким лекарственным средствам бактерии, и поэтому лучше как можно скорее уйти отсюда? Но не исключено, что за этим Тэрада хотел скрыть что-то другое, что-то гораздо более важное... Когда Кохияма пытался спросить его о содержании исследований Убукаты, он уклонился от разговора: ответ, что на это потребовалось бы по меньшей мере два-три часа, был явной отговоркой.
Проникнув в кабинет Убукаты, одновременно служивший покойному и лабораторией, Кохияма сразу заподозрил, что здесь ведутся опыты с чумными бациллами. Увидев в металлической чашке студенистую массу, он подумал, что, возможно, это и есть видимое даже невооруженным глазом скопище бурно размножающихся чумных бактерий. Сейчас он снова задавал себе вопрос: почему у него тогда возникло такое подозрение?
"Генетическое исследование устойчивых кишечных палочек" — тема последней работы покойного Убукаты. Но Убуката скоропостижно умер якобы от воспаления легких. Как потом оказалось, у пего была чума, самая настоящая чума: чумная пневмония! Ведь случаев гибели исследователей в результате заражения бактериями, с которыми они работали, в истории немало. Чтобы установил, источник инфекции, нужно прежде всего выяснить, какими исследованиями человек занимался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26