Никакими словами не смогла бы она передай, всю прелесть, все очарование этого вечера.
Шесть дней в карантине показались Эмме бесконечно томительным заточением, и сейчас у нее было ощущение, что она не просто вырвалась на свободу, а как бы заново родилась.
Время от времени в парковых аллеях мелькали одинокие прохожие. Они шли торопливо, очевидно, спешили с работы домой. У пруда стояли скамейки, на которых, прижавшись друг к другу, сидели парочки.
Эмме очень хотелось сказать им всем что-то хорошее, ласковое. Когда Кохияма нагнал ее, она взяла его за руку. — Пойдемте туда, — сказала она.
Взявшись за руки, как дети, они перешли через длинный мост. Белые лебеди бесшумно плыли по водной глади. То и дело из воды выпрьпивали рыбки.
- Прелесть! Все живет и радуется. Никогда не думала, что жизнь так прекрасна!
Кохияма смотрел на пустые лодки, покачивающиеся на воде у речной станции. Когда-то он приходил сюда кататься со своей прежней возлюбленной. Она непрерывно болтала, рисуя ему картины их будущей семейной жизни. Она была очень счастлива, мечтая о том, когда вместе с ними в лодку сядег их первый малыш, потом второй, потом трегий... А Кохияма молча греб, и ему казалось, что с каждой ее фразой лодка тяжелеег, принимая новых членов их будущей семьи...
- О чем вы задумались, Кохияма-сан? — спросила Эмма. — Сейчас не надо думать. — Неожиданно Эмма тоже разговорилась. - Вон сидят влюбленные! А за кого принимают нас? Муж и жена? О, нет! Влюбленные? Брат и сестра? Или просто добрые друзья? Впрочем, не все ли равно? Пусть принимают за кого угодно, не правда ли?
О том, что их могут принять за отца и дочь, она не сказала — слишком невелика была разница в возрасте. Но пустота, которая образовалась в ее жизни после смерти отца, единственного близкого человека, которого она любила и в то же время ненавидела за его деспотизм, казалось, угнетала се значительно больше, чем можно было ожидать. И сейчас ей нужно было заполнить эту пустоту.
— Я считаю, что все это можно совместить, — сказал Кохияма. — В зависимости от обстоятельств можно быть либо тем, либо другим, либо третьим. По-моему, это самое замечательное.
— Нет, — возразила Эмма. — Это мужская логика. Рассуждения эгоиста. А я говорю о другом. Я за нерассуждаюшую любовь, за непосредственность чувств.
— Вам, кажется, очень нравятся такие сочетания: "подлинная свобода", "нерассуждающая любовь"?
— Да, — Ответила Эмма. — И это, наверное, потому, что где-то в глубине души я все-таки верю в бога...
Кончин среднюю шкоду, Эмма поступила в миссионерский католический колледж. Самым тяжелым временем были для нес годы ученья в начальной школе. Но и в колледже она не нашла ни "подлинной свободы", ни "нерассуждающей любви". Здесь ей тоже то и дело напоминали о том, что она мешена.
Со дня рождения Эмма была обречена на жизнь, полную противоречий, и только потому могла, наверное, жить, что принимала эту жизнь без всякого протеста. Они обошли вокруг пруда. Летний театр был пуст. Оркестр не игран, но в этот вечер ей не нужна была его игра, музыка звучала сейчас в ней самой.
Они подошли к турникам. Ухватившись обеими руками за перекладину, Эмма легко подтянулась и уселась на ней. Ее красное пальто па мгновение распласталось в воздухе, как распустившийся цветок, мелькнули стройные ноги.
Кохияма подтянулся на соседнем турнике, который был чуть повыше. Со времени колледжа он уже лет десять не подходил к турнику и взобраться на него с первого раза не смог.
Взглянув друг на друга, они рассмеялись.
— А у вас сальные руки! — сказал Кохияма. — Я не ожидал.
— Странно для женщины, да? Я ведь всегда была озорной девчонкой. Это мне помогало жить.
Глядя, как она, ловко усевшись на турнике, смотрит с высоты вниз, Кохияма подумал: "Возможно, она именно это и считает подлинной свободой?"
Но Эмма вдруг сказала:
— Там, за темной рощей, мой дом. Я как бы издали разглядываю свое прошлое. И если это видение издалека — свобода, то это печально.
— А ведь подлинная свобода, вероятно, и состоит в том, чтобы распрощаться со своим прошлым, уйти опуда, где твоим уделом были печаль и безнадежность, — сказал Кохияма.
Он почувствовал, что пряжка больно впилась в живот, и спрыгнул на землю. Для него, тоже подумал он, печальным местом заточения стал этот дом, который Эмма сейчас рассматривала со своей перекладины.
— Мне нужно позвонить по телефону, — сказал он.
—Позвонить? —удивленно переспросила Эмма и тоже спрыгнула вниз. — Да. Я быстро.
— Хорошо, — согласилась Эмма.
Поблизости телефонной будки не было. Нужно было подняться по склону вверх и по переулку дойти до Киссёдэра. Выло рискованно появляться сейчас на улице. Его пугала не встреча с кем-либо из знакомых, он боялся, что, попав в мирную, оживленную толпу, он поддастся неодолимому желанию убежать из изолятора.
Дезертирство означало бы для него поражение. Нет, он должен остаться в изоляторе до конца и сделать все возможное, чтобы разобраться в этой загадочной истории с чумой. В противном случае он не только как журналист, но и просто как человек вынужден был бы признать свою полную несостоятельность. Чтобы испытать самого себя, он во что бы то ни стало должен выдержать срок карантина. Эмма — ваг н ком было его единственное спасение.
Когда они прошли переулок, перед ними открылась перспектива оживленной городской улицы. Чуть ли не на каждом шагу здесь были убогие магазинчики, овощные лавки, китайские харчевни. Но улица показалась им удивительно яркой и оживленной.
Торопливо шагали люди, из питейных заведений, распевая песни, уже выходили подвыпившие посетители. Еще неделю назад и Кохияма мог бы быть среди них. А сейчас он шел, Опустив голову, как бы избегая людских взглядов. Разумеется, никто не смог бы определить, кто он и откуда, но он весь сжался, будто его угнетал какой-то безотчетный стыд. В парке, где их окружала природа, у него не было такого ощущения, а сейчас, на людях, оно появилось.
Наконец рядом с небольшим баром они увидели телефон. Кохияма хотел было взяться за трубку, но при мысли о том, чго он может бьггь болен, остановился. Ему не раз приходилось писать о том, как много бациллоносителей дизентерии, тифа и даже холеры постоянно бродит по городу и насколько это затрудняет борьбу с распространением опасных болезней. Как же мог он, человек, который предостерегал ог опасности других, сам теперь сеять смерть!
Но потом он подумал, что его опасения, пожалуй, напрасны. Легочная форма чумы передается по воздуху при контакте с больным, а бубонная и кожная — через блох. Других путей распространения инфекции не существует. И если он и в самом деле бациллоноситель чумы, то сейчас, пока не кончится инкубационный период, он никого заразить не может.
К тому же перед уходом из дому они с Эммой приняли все меры предосторожности. В этот вечер он надел свой костюм, тщательно продезинфицированный еще в первый день его пребывания в "загородной вилле".
В общем, из дому они вышли облитые карболкой, что называется, с головы до пят.
— Ну и несет же от нас! — морщась, время от времени говорила Эмма. И действительно, запах был довольно сильный и, пожалуй, мог даже привлечь внимание прохожих.
И все же Кохияма не в силах был отделаться от жучкой картины, которую ему рисовало воображение: чумные бациллы садятся на телефонную трубку, затем переходят на каждого, кто берется за нее, бурно размножаются, распространяются дальше и одну за другой уносят человеческие жизни.
Наконец он все-таки решился и набрал номер. Послышался голос телефонистки редакционного коммутатора, даже этот гатос показался сейчас Кохияме бесконечно дорогим и близким. Затем он услышал голос Сомэи:
— Как дела? Что с тобой стряслось? Вчера Цурумодо звонил тебе. В пансионе отвсгали, что ты давно не приходил домой, мы уже стали беспокоиться.
— Видите ли, дело в том...
— Но потом я решил, — перебил его Сомэя, — что ты отлеживаешься в больнице у какого-нибудь знакомого врача, избавляешься от своей простуды.
— Вы почти угадали. Я и в самом деле вроде как отлеживаюсь.
— Ты говорил, что тебе нужен отпуск на неделю. Значит, завтра придешь?
— Нет. Денька через четыре, не раньше.
— Через четыре?
— Да. Я не могу пока выходить, но мне хотелось бы кое-что выяснить.
— Хм! Что же именно? — обеспокоенпо спросил Сомэя.
— Мне надо знать, каким университетам и научно-исследовательским институтам у нас Пентагон оказывает финансовую помощь и какие работы субсидирует.
— Этими вопросами занимается отдел общественной жизни.
— Возможно, это и не имеет прямого отношения к нашему отделу, но я бы хотел срочно получите список таких университетов и научно-исследовательских учреждений.
— Ого! Да ты и впрямь начал интересоваться серьезными делами!
— В первую очередь желательно узнать, какие темы и какие конкретные исследования финансируются американцами.
— Ладно, понял. Цурумото теперь ежедневно бывает в Министерстве просвещения, я ему поручу это.
— Очень прошу вас.
— Позвони завтра в полдень.
Сомэя словно что-то почувствован — больше он ни о чем не стал спрашивать. Кохияме это было на руку. Сомэя, наверное, лишился бы дара речи, если б узнал, чго Кохияма находится сейчас под одной крышей с тем самым Тэрадой, с которым они когда-то были в сибирском плену. С чувством облегчения Кохияма повесил трубку.
Кохияма и Эмма сидели в баре перед стойкой. После разговора с Сомэсй, который как-то связал его с внешним миром, Кохияма почувсгвоиач себя смелее. Он уговорил Эмму зайти в бар.
Итак, впервые они оказались вдвоем в баре. Они были знакомы шестой день и уже обменялись не одним поцелуем. Короче говоря, их вполне можно было считать влюбленной парой, но они пока еще не имели возможности остаться вдвоем вдали от всех.
Пока бармен выполнял заказ, Эмма молча рассматривала полки, уставленные бутылками с винами иностранных марок и фруктовыми соками.
Обстановка фешенебельного бара, мягкий, неяркий свет — все, казалось, как нельзя более подходило к европейской внешности Эммы. Но она держалась скованно и сидела с хмурым видом. Ог се недавней веселости и оживления не осталось и следа. Возможно, продолжало сказываться невольное напряжение, которое они испытали, попав из своего уединения в шумную городскую толпу. Но скорее всего, дело было не только в этом.
— Почему вы вдруг нахмурились? — спросил Кохияма.
— Наверное, потому, что настало время задуматься, — с чуть печальной улыбкой ответила Эмма.
Влюбленные всегда испытывают тоскливое чувство, когда наступает время расставания. Они начинают нервничать, между ними возникают подчас даже ссоры. Однако ни Кохиямс, ни Эмме это пока не угрожало, ее явно заботило
что-то другое.
— Но ведь вы сами сказали в парке, что сейчас не время задумываться.
— Да, но когда-нибудь это надо все-таки делать.
— Вы думаете о том, что с вами будет, когда вы покинете "загородную виллу"?
— Нет, не об этом. Это уже решено. Я снова вернусь к своей прежней работе.
— В таком случае вам не о чем беспокоиться, — сказал Кохияма. "Не считая чумы, которая, возможно, хозяйничает в "вилле", — хотел он добавить, но промолчал.
— Я вес думаю о том, для чего отец занимался этими исследованиями? — с некоторым усилием проговорила вдруг Эмма.
— Не стоит об этом думать, бесполезно, — сказал Кохияма.
— Бесполезно? Но ведь сами-то вы только об этом и думаете! Или я не права?
Казалось, она читала его мысли. Она, видимо, чувствовала, что Кохияма стремится узнать, над чем работал отец, и уже почти докопался до сути, хотя он никогда с ней об этом не говорил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26