Лемешонок, конкурент мужа Кайе, ушлый фээсбэшник, расследующий дело Олева Киви. Вот он, мой приговор, вот она, расплата!..
— А ордер на обыск у вас есть, господин Лемешонок? — Монтесуму было не так-то просто взять на арапа.
— Я бы не хотел прибегать к крайностям, Каринэ Су-реновна. Но если вы настаиваете… Я вернусь с ордером через полчаса…
— Сделайте одолжение…
— Но хотел бы предупредить вас, что все эти полчаса ваша квартира будет находиться под наблюдением… И последствия будут самыми непредсказуемыми.
— Я — гражданка Швеции, — вовремя вспомнила Монтесума.
— Я знаю и потому прошу вас открыть. Только для дружеской беседы. Международные скандалы нам ни к чему. Их и так хватает, не правда ли?
Монтесума медленно повернула голову в мою сторону и сделала жест рукой. Он был настолько красноречив, что даже я, полупарализованная ужасающей, как гильотина, фамилией «Лемешонок», поняла его: зеркальный шкаф в комнате, отправляйся в него и не забудь прихватить свой бокал и кальку с планом дома на Суворовском. Я снова поползла в комнату, схватила бокал, свернула кальку и отодвинула дверцу шкафа-купе. И забилась в него, несколько потеснив залежи Монтесуминых шпилек, лодочек и сапог на платформе.
Спустя несколько секунд я услышала, как клацнул замок входной двери, а еще спустя мгновение раздался абсолютно, совершенно, поразительно спокойный голос Монтесумы:
— Значит, Лемешонок Евгений Данилович. Гиена из ФСБ. Чему обязана столь поздним визитом?
— Обстоятельствам, Каринэ Суреновна. Обстоятельствам. Вы не пригласите меня в комнату?
— С какой стати? — В голосе Монтесумы послышались нотки царственного недоумения. С тем же успехом можно было бы просить английскую королеву выверйуть карманы ее костюма для прогулок на яхте.
— Или у вас гости?
— Вам-то что?
— Или гостья?.. Та самая, которую мы разыскиваем и на предмет которой уже разговаривали с вами?
Я стукнулась затылком о заднюю стенку шкафа и закрыла глаза.
— Вы в каком звании? — Монтесума пропустила иезуитское замечание Лемешонка мимо ушей.
— Майор.
— По-моему, это недоразумение. Ваш потолок — ефрейтор. Прапорщик — максимум. Прошу!
Очевидно, Монтесума все-таки пригласила Лемешонка в комнату. Голоса стали отчетливее, и я даже почувствовала волны гнева, которые исходили от Монти и просачивались сквозь стенки шкафа. Осмелев, я прижалась лицом к щели между дверцами и наконец-то увидела Лемешонка: долговязая жердина с коротко стриженными волосами и лицом заплечных дел мастера. Кроме того, Лемешонок являлся владельцем порочно-красного рта и порочно-голубых глаз. Слишком широко расставленных. Я нисколько не удивлюсь, если окажется, что периферийное зрение у него развито так же, как и у рыбы-мо-лот…
Монти развалилась в кресле, выставив изящные щиколотки. Лемешонок же так и остался стоять посреди комнаты.
— Вы ужинали? — спросил фээсбэшник, алчно осматривая остатки черешни.
— Это карается законом?
— Нет, но… В столь поздний час, в таком необычном месте…
— Ничего, что я еще и вино пила?
Лемешонок вздохнул, поскреб подбородок, сделал несколько шагов по направлению к шкафу и… присел на корточки, облокотившись спиной о дверцу. Теперь нас отделял какой-нибудь сантиметр. Сквозь щель я видела казенный рисунок ткани на его казенном пиджаке: мелкие тусклые шашечки. И даже ощущала его запах: запах дешевого одеколона, дешевого мыла и дешевой зубной пасты.
— Мне нравится, как вы держитесь, — сказал Леме-шонок. — Вы вообще мне нравитесь.
— А вы мне — нет. — Монтесума не была бы Монтесумой, если бы промолчала. — Вы и ваша дрянная контора. В совдеповские времена выискивали диссидентов, признавайтесь!
— Речь не обо мне, Каринэ Суреновна. Речь о вас. Вы утверждаете, что последний раз видели Варвару Сулейменову шесть лет назад.
— Утверждаю.
— В Таллинском ботаническом саду?
— Ну да. Недалеко от грядки с miscomthus sinensis…
— Не понял..
— Мискант. В просторечии — ковыль. Ковыль на ветру — очень впечатляющее зрелище, доложу вам…
— Охотно верю. Вот только здесь у нас с вами получается нестыковочка.
— У нас с вами? — Монтесума откровенно оскорбилась. — У нас с вами ничего получиться не может. В принципе. Ядохимикат, которым вы себя обрызгали, — это что, новое противопедикулезное средство?
— Не понял…
Положительно, Монтесума и Лемешонок говорили на разных языках!
— Одеколон. — Никогда еще я не слышала в голосе Монти такого презрения. — Что за дрянью вы пользуетесь?
— «Морской бриз», — совершенно машинально ответил Лемешонок.
— Смело может быть приравнен к бактериологическому оружию.
— Не морочьте мне голову, вы… — Очевидно, Лемешонок хотел добавить что-то ведомственно-нецензурное, но вовремя сдержался. — Ваша подруга сорок минут назад зашла в ваш же подъезд…
— Какая подруга?
— Ваша беглая подруга. Варвара Сулейменова. Так что советую вам ваньку не валять, ситуацию не усугублять и позаботиться об адвокате заранее. Иначе сами заколышетесь, как ковыль на ветру.
От такой прямой и явной угрозы у меня зачесалось в носу, и я испытала сильный рвотный рефлекс. Такой сильный, что сидевший в опасной близости от меня Евгений Данилович Лемешонок рисковал чистотой своего пиджака.
— Вы мне угрожаете? — почти пропела Монтесума. — Вы, вертухай, мне угрожаете?! Гражданке Швеции?..
Что такое «вертухай», я понятия не имела. Должно быть, изысканное армянское ругательство из обширного словарного запаса Монтесумы…
— Пошли вон отсюда!..
— Вы пожалеете, Каринэ Суреновна. Вы очень сильно об этом пожалеете!
— Я завтра же обращусь в наше консульство. И к вашему руководству. И к губернатору. Управа на вас найдется, можете не сомневаться!
Запах экстремального одеколона «Морской бриз» стал глуше: Лемешонок наконец-то отлепился от шкафа.
— Я вернусь, — пытаясь сохранить остатки фээсбэшного достоинства, сказал он.
— С ордером.
— С ордером. И с понятыми.
…Когда Монтесума отодвинула дверцу шкафа, то первым, о чем я спросила ее, было значение слова «вертухай».
— Охранник в зоне, — снисходительно пояснила она. — Дремучая ты женщина, Варвара. Читать нужно больше. Вытряхивайся, у нас не так много времени.
Я вспомнила угрозы, идущие от казенной, в мелких тусклых шашечках, спины Лемешонка, и попыталась заплакать.
— Прекрати истерику, — прикрикнула на меня Монти. — Ничего страшного не произошло. Урод, вот ведь урод! Зачем я его только пустила?.. Про ордер он, конечно, заливает, но…
Я живо представила себя в арестантской робе, с льняной косынкой на голове и наколкой под грудью — «Тюрьма — это камин, в котором сгорает счастье человека».
И зарыдала еще пуще.
Под аккомпанемент моих всхлипываний Монтесума подошла к окну, осторожно отогнула край занавеси и выглянула наружу.
— Ну что? — спросила я.
— Стоит какая-то сомнительная «шестерка»… Не более.
— Я не могла привести «хвост», Монти… Я была очень осторожной… Клянусь.
— Да черт с ним. Ни за каким ордером в три часа но он не поедет — кишка тонка. А вот торчать здесь до второго пришествия — это в их стиле.
— В их стиле?
— В стиле пакостной охранки. Монтесума двинулась в коридор, распахнула двери на лестничную площадку и крикнула в пространство:
— Филер! Подонок!..
И тотчас же получила достойный ответ с нижнего этажа;
— За подонка тоже ответите…
С лязганьем захлопнув дверь и закрывшись на все замки, Монти задумалась.
— Вот что, Варвара. Сделаем так. Сейчас пойдем баиньки, а я с утра засяду за телефон. Этого гада отконвоируют отсюда со всеми почестями…
— А я? Так и буду отсиживаться в твоем шкафу?
— Что же ты предлагаешь?
Выход нашелся через несколько минут. Монтесума притащила меня на кухню, в самой середине которой, в пасти стилизованной глиняной печи, красовался надраенный до блеска огромный медный котел.
Я уже знала, что печь называется «тонир» и что ее соорудил еще один дальний родственник Монтесумы — Ашот (так же, как и Акоп, выписанный из Еревана). «Следить за утварью и кормежкой», — скромно поясняла его функции Монти.
— Предлагаешь перекантоваться в этом чудовище? — Я кивнула на котел. — Учти, в шкафу мне нравится больше.
— Нет. Иди-ка сюда!
Мы продрались сквозь полки, уставленные керамикой, металлическими кувшинами и национальной армянской чеканкой, и оказались в маленьком закутке перед гобеленом «Странствия Месропа Маштоца».
Отогнув меланхоличного Месропа, Монтесума ткнула меня носом в дубовую дверь.
— Черная лестница, — пояснила она. — Спустишься вниз, в проходняк. Выйдешь на Двенадцатой линии. Связь через Акопа, с часу до трех он играет в нарды в «Севане». Кафе на Петроградке. Он все тебе сообщит.
Мы крепко обнялись — я, отчаянная и благодарная: за помощь и поддержку. И она — отчаянная и благодарная: за игру «обведи ментов вокруг пальца».
…Спускаться пришлось на ощупь: никому и в голову не приходило освещать черную лестницу в полуэлитном доме. Между третьим и вторым этажами я едва не вывихнула себе лодыжку.
А между вторым и первым…
Между вторым и первым этажами чьи-то железные пальцы сдавили мне горло.
…Прежде чем уйти из жизни под сомнительным лозунгом «легавым отомстят родные дети», я крупно пожалела о тех трехстах долларах, которые Монти дала мне на мелкие расходы. И о своей загубленной юности. И о высших учебных заведениях, которых никогда не кончала. И об экспериментальном креме от морщин, который так и не вымазала до конца. И о штате Айдахо, в который уж точно никогда не попаду… При чем здесь штат Айдахо, я сообразить не успела. А также не успела увидеть длинный белый коридор, натертый мастикой пол чистилища и боженьку, который в свое время не выдал мне мозгов…
Пальцы слегка разжались, и я заглотнула порцию затхлого воздуха.
Понятно. Убивать меня не будут. Во всяком случае, сейчас. Но…
— Предупреждаю, — сдавленным шепотом сказала Я. — У меня СПИД, молочница и недолеченный трихомоноз…
— Тэрэ-тэрэ, — ответили на мое программное заявление пациентки анонимного венерологического кабинета.
Проклятье, и здесь эстонский!..
Голос, произнесший приветствие, показался мне знакомым. И пока я прикидывала, где бы могла его слышать, меня стащили по ступенькам, за шиворот выволокли в колодец двора и сунули в драный «Опель», уткнувшийся носом в мусорные баки.
Через тридцать секунд «Опель» уже шел на таран: он опрокинул бак, едва не задавил кошку, сломал куст сирени и вырвался на сонный простор Двенадцатой линии. А затем помчался по направлению к Смоленскому кладбищу.
Перспектива оказаться в одной могиле с какой-нибудь мещанкой Тряпкиной, скончавшейся в каком-нибудь 1893 году, меня не прельщала, и я начала судорожно открывать дверцу. Результатом моих титанических усилий стала оторванная ручка: «Опель» был той еще развалюхой.
— Сиди тихо. — Определенно, я слышала этот голос!
Стараясь не злить его обладателя, я повернула голову.
Рейно!
Черт возьми, алчный белобрысый фотограф с «Королевы Реджины», выудивший из меня две тысячи долларов! Но что он делает здесь, в Питере, — ведь его корабль уже давно покинул Питер и наверняка успел забыть о существовании чахлой Северной Пальмиры.
— Я не понимаю…
— Сиди тихо, — снова повторил Рейно.
Но сидеть тихо, когда тебя везут к обветшавшему кладбищу, не представлялось никакой возможности, и я снова начала ныть:
— Выпустите меня сейчас же! Я не понимаю, что происходит!..
Рейно резко затормозил, бросил руль и повернулся ко мне. Все та же ямочка на подбородке, все те же наглые, похожие на объектив «Никона» глаза. Как будто и не расставались, честное слово, как будто так и просидели все это время в номере 217 на «Королеве Реджине»!
Рейно приблизил ко мне подбородок и сказал:
— Олев Киви.
Ну, конечно, это все объясняло. Когда-то я тоже произнесла эти слова и поймала фотографа на крючок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63