Ее мать (которую она всегда звала Моника) махала рукой и кричала, пытаясь заставить дочь выйти из воды, чтобы высохнуть и согреться на солнце, но та никогда не слушалась. В конце концов, Монике приходилось силой вытаскивать ее на берег, а к тому времени Дайна уже успевала промерзнуть до самых костей. Она стояла на песке мокрая и дрожащая, пока Моника, завернув ее в огромное ярко-красное пляжное полотенце, энергично растирала ей руки, чтобы ускорить кровообращение, а здоровенные сине-зеленые слепни больно жалили соленую блестящую на солнце кожу на ее лодыжках.
Дайна не сомневалась, что все началось именно в то страшное лето, когда ее отец умер так ошеломляюще внезапно и... так бессмысленно. Некоторое время она с детским безрассудством ненавидела его за то, что он поступил так с ней как раз тогда, когда они только начали узнавать друг друга... Ей даже показалось, будто она поняла причины заново всплывшие на поверхность язвительности и ненависти Моники.
Однако затем это чувство прошло, и Дайна осознала, что он не был виноват в случившемся и искренне любил ее. И то, что он успел многое передать ей. Тогда-то ей наконец удалось разобраться до конца, что представляет собой ее мать, вечно с завистью наблюдавшая за успешной карьерой мужа и считавшая, что он мешает ей полностью использовать свой потенциал. Теперь Моника была рада предоставившейся возможности воплотить в жизнь свои мечты.
Вскоре Дайне стало ясно, что весь потенциал Моники был сфокусирован вокруг одного места — спальни.
В начале 1965 года у Дайны начались первые месячные, а ее фигура стала из детской превращаться во взрослую, так что никто, даже Моника, не мог относиться к ней как к ребенку.
Это было время брожения и анархии в обществе. Бунтарский дух витал в воздухе; волны протеста, рожденные мощными подземными толчками, кругами расходились по поверхности. Земля содрогалась, шокированная появлением длинноволосых причесок, джинсов, коммун, курток с бахромой, наркотиков и расцветом могущего и заводного рок-н-ролла.
Новое поколение, позаимствовав у Черчилля символ в виде буквы "V", вложило в него совершенно новый смысл. Железные кони «беспечных наездников» с ревом проносились по шоссе и автострадам, в то время как дети из средних слоев, родившиеся после Второй мировой войны, начинали длительный и мучительный процесс разрыва со своими родителями. Дайна, будучи моложе главных действующих лиц этих событий, тем не менее ощущала в себе ту же самую неудовлетворенность устоявшимися шаблонами, так долго являвшимися неотъемлемой частью молодости. Она была убеждена, что ее отец понял бы неизбежность всего этого, хотя не придавал этому вопросу особого значения. Она сознавала, что не может не идеализировать его и что его образ в ее душе, по крайней мере отчасти, ее собственное творение.
В мире Моники, напротив, все происходило в соответствии с определенными правилами. Она сохранила многое от этого мира, и было совершенно очевидно, по крайней мере для Дайны, что теперь предоставленная самой себе она все больше возвращалась к представлениям и взглядам на жизнь, вбитым в ее голову, когда она еще была маленькой девочкой из Дьёра. Она родилась и выросла на северо-западе Венгрии — родине мадьяров — и древние сказки и легенды об этих свирепых и независимых воинах не сходили с ее губ.
— Твои глаза, — сказал однажды Дайне отец, — достались тебе от матери. Они не имеют ничего общего с моими. Посмотри на этот яркий фиолетовый огонь, пылающий в них, и слегка опущенные уголки: это мадьярские глаза. — Уютно свернувшись калачиком. Дайна лежала в постели, а он сидел рядом на груде мягких стеганных одеял, держа на коленях открытую книжку в темно-красной матерчатой обложке, купленную для дочери Моникой. В который уже раз он читал ей историю возмужания двух мадьярских мальчиков, попавших в плен во время борьбы мадьяров с гуннами, и как погоня Атиллы за легендарным Белым Оленем положила конец этой войне.
Подняв голову от страницы, отец Дайны сказал ей:
— Если в твоей жизни наступят трудные времена, помни, малышка, что внутри тебя живет Белый Олень — гордый, мужественный, непокорный. — Однако, когда несколько лет спустя в то последнее лето, она спросила его, говорил ли он всерьез, отец только рассмеялся в ответ и потрепал длинными пальцами ее золотистые локоны.
Потом уже было поздно, и ей пришлось разбираться в этом самой. Она часами просиживала в библиотеке, перелистывая книги по истории Венгрии, Австрии и даже России, но нигде не наталкивалась даже на простое упоминание Белого Оленя. В конце концов она примирилась с сознанием того, что это создание оказалось одной из выдумок, на которые отец был горазд. Когда в детстве она просила его рассказать какую-нибудь историю, то он сочинял сказку прямо на ходу, не прибегая к помощи книг.
В жизни Дайны был период, когда это мифическое животное постоянно являлось ей во сне. Белый Олень то шел, то бежал по незнакомой сельской местности под грустную мелодию Равеля из «Pavane», каждая нота которой падала словно лепесток прекрасного цветка. Дайна пробуждалась от этих снов с глазами, полными слез.
Моника не понимала в этом ровным счетом ничего, а однажды, когда Дайна все же попыталась объяснить ей, побледнела и больно ударила дочь по губам.
— Это все детская болтовня! — вопила она. — Все эти тайны и легенды. Ты можешь попасть под их власть, как произошло с твоим отцом. Я не потерплю ничего подобного, слышишь? Его больше нет. Ты забудешь об этой белой лошади...
— Олень — это лань мужского пола, мама, а не...
— Теперь послушай, что я тебе скажу, — перебила ее Моника, крепко схватив за руку. — Ты будешь делать то, что я велю, пока это не начнет нравиться тебе самой.
Так она увела Дайну далеко на край земли, туда, где царили сумерки, и беззаконие шествовало по улицам, точно монстр из кошмарных снов.
Проехать по Пасифик Кост Хайвэй оказалось делом нелегким из-за скопления транспорта, однако это было ничто по сравнению с тем, что ждало ее на Оушн Авеню. Ей пришлось поднять все стекла и включить кондиционер в качестве последнего резерва. Впрочем, в это время суток на дорогах Лос-Анджелеса приходилось выбирать между пеклом внутри салона и риском отравиться выхлопными газами. Астматикам здесь было делать нечего.
«Мерседес» Дайны, зажатый со всех сторон, полз медленно, как черепаха, и она в бешеной ярости с размаху ударила по магнитофону, включая его. Кассета заиграла с середины «Neksty» — песни с последнего альбома «Хартбитс». Услышав по обыкновению горячий и требовательный голос Криса, она, разумеется, тут же мысленно вернулась к кускам розоватой плоти и красным лужам на полу, казавшимися черными в тусклом свете: искажение неподдающееся человеческому пониманию. Она было протянула руку, намереваясь выключить музыку, но ее пальцы замерли в дюйме от кнопки магнитофона. «Нет, нет и нет, — подумала Дайна. — Если я сделаю это сейчас, то никогда не смогу больше слушать их музыку, не вспоминая при этом тело Мэгги, истерзанное точно тряпичная кукла. И я не смогу жить с такими мыслями, не смогу...»
Разумеется, она не смогла полностью избежать знакомства с наркотиками: они играли в жизни подростков гораздо большую роль, чем могли предположить их родители.
Однако она не притрагивалась ни к чему, за исключением травы, имея перед глазами живой пример того, что они могут сделать с человеком, в лице одноклассника, хваставшегося отсутствием у него зависимости. Однажды утром его посиневший труп с надетым на голову пластиковым пакетом, из которого отвратительно несло запахом клея, был найден в пустой оркестровой яме в «Филлмор Ист», холодный и безжизненный, как кусок замороженного мяса. В течение трех последующих дней всех учеников, приторговывавших наркотиками, выгнали из школы, однако Дайна знала, что гнев был направлен не по адресу.
Дорога к Марин дель Рей оказалась слишком пыльной и жаркой, и через некоторое время Дайне начало казаться, что с нее заживо содрали кожу. Несмотря на работающий на полную мощность кондиционер (а, возможно, и благодаря ему) она почувствовала, что душ для нее куда более необходим, чем алкоголь. Музыка настойчиво и яростно, словно кузнечный молот, пыталась расколоть ей череп, и, чтобы отвлечься. Дайна устремила взгляд вперед на бесконечный поток ослепительно сверкавших под солнечными лучами крыши «Мерседесов», «Порше», «Ауди», «Тойот», и ощутила себя частью длинного змеевидного тела неведомого чудовища из металла и стекла.
Бэб жил на пересечении Сорок Пятой и Десятой Авеню в квартире, находившейся на пятом этаже кишащего крысами дома, нижний этаж которого был отведен под кабак для пуэрториканцев. Там обитало такое количество тараканов, что они казались подлинными жильцами дома.
— Я долго боролся с ними, — сказал ей Бэб без тени улыбки. — Но теперь между нами возникло своего рода взаимопонимание: я не донимаю их, а они — меня.
Однако первым делом он повел Дайну в другое место. Они сели в метро и, очутившись в Гарлеме, зашагали по Ленокс мимо 138-й и «Занза Бере» — мрачного и вечно гудящего, точно растревоженный улей, места, расположенного на северо-восточной оконечности того, что Дайна называла про себя «берегом Леты». Именно такая ассоциация возникла у нее при виде этого шумного заведения, обозначавшего границу между... «здесь» и «там», перейдя которую они попали в иной, шумный мир, где лица всех встречавшихся людей были коричневого цвета, и внешность Дайны так же сильно бросалась в глаза, как снежный сугроб на фоне вулканического пепла.
Не одна и не две пары желтых глаз открывались при ее приближении, потому что уж очень явно она не принадлежала к здешнему миру, не имевшему, строго говоря, никакого отношения к Америке — земле обетованной, родине свободных и смелых людей — к миру замкнутого внутри себя гетто, полному беспомощных и хитрых стариков, потиравших озябшие руки над пламенем костров, разведенных прямо в урнах. Однако ни единого слова или возгласа не слетало с приоткрывшихся в изумлении губ: присутствие Бэба говорило само за себя.
Тем не менее, Дайна чувствовала себя неуютно, ибо в обращенных на нее взглядах она читала то, что потом годами преследовало ее. Этим людям не было нужды открывать рты: их глаза красноречивей любых слов выражали беспредельную ненависть по отношению к ней. По коже девушки забегали мурашки, под ложечкой засосало, и она стала раскаиваться, что попросила Бэба привести ее сюда. Она была здесь абсолютно чужой, словно внезапно очутилась на некой отдаленной планете, где ее могли терпеть, пока она пребывала в компании неторопливо передвигающегося темнокожего колосса, но никогда не могли признать своей. В замешательстве она взглянула на Бэба, но, увидев на лице того выражение полной безмятежности, успокоилась.
Дайна немало читала о последствиях налетов немецкой авиации на Лондон во время войны, но не могла нарисовать в воображении подлинную картину таких колоссальных разрушений. Зрелище, представшее перед ее глазами в Гарлеме, в полной мере соответствовало тем описаниям.
Полуразрушенные здания стояли по обеим сторонам улицы. То тут, то там виднелись порушенные кирпичные кладки, беспорядочные нагромождения булыжника, проволочные и деревянные загромождения вокруг черных провалов в земле, обгоревшие руины на месте пожарища.
Своры похожих на волков здоровенных собак с густой шерстью и вытянутыми мордами бродили повсюду, и в их желтых глазах ярко отсвечивали огоньки фар, пробегавших мимо автомобилей. Они заливались голодным лаем, нервно кружа возле черных от копоти и сажи урн, в которых тлели угли. Дайна заметила таракана величиной с палец, успевшего юркнуть в водосточный желоб, прежде чем один из псов успел броситься на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
Дайна не сомневалась, что все началось именно в то страшное лето, когда ее отец умер так ошеломляюще внезапно и... так бессмысленно. Некоторое время она с детским безрассудством ненавидела его за то, что он поступил так с ней как раз тогда, когда они только начали узнавать друг друга... Ей даже показалось, будто она поняла причины заново всплывшие на поверхность язвительности и ненависти Моники.
Однако затем это чувство прошло, и Дайна осознала, что он не был виноват в случившемся и искренне любил ее. И то, что он успел многое передать ей. Тогда-то ей наконец удалось разобраться до конца, что представляет собой ее мать, вечно с завистью наблюдавшая за успешной карьерой мужа и считавшая, что он мешает ей полностью использовать свой потенциал. Теперь Моника была рада предоставившейся возможности воплотить в жизнь свои мечты.
Вскоре Дайне стало ясно, что весь потенциал Моники был сфокусирован вокруг одного места — спальни.
В начале 1965 года у Дайны начались первые месячные, а ее фигура стала из детской превращаться во взрослую, так что никто, даже Моника, не мог относиться к ней как к ребенку.
Это было время брожения и анархии в обществе. Бунтарский дух витал в воздухе; волны протеста, рожденные мощными подземными толчками, кругами расходились по поверхности. Земля содрогалась, шокированная появлением длинноволосых причесок, джинсов, коммун, курток с бахромой, наркотиков и расцветом могущего и заводного рок-н-ролла.
Новое поколение, позаимствовав у Черчилля символ в виде буквы "V", вложило в него совершенно новый смысл. Железные кони «беспечных наездников» с ревом проносились по шоссе и автострадам, в то время как дети из средних слоев, родившиеся после Второй мировой войны, начинали длительный и мучительный процесс разрыва со своими родителями. Дайна, будучи моложе главных действующих лиц этих событий, тем не менее ощущала в себе ту же самую неудовлетворенность устоявшимися шаблонами, так долго являвшимися неотъемлемой частью молодости. Она была убеждена, что ее отец понял бы неизбежность всего этого, хотя не придавал этому вопросу особого значения. Она сознавала, что не может не идеализировать его и что его образ в ее душе, по крайней мере отчасти, ее собственное творение.
В мире Моники, напротив, все происходило в соответствии с определенными правилами. Она сохранила многое от этого мира, и было совершенно очевидно, по крайней мере для Дайны, что теперь предоставленная самой себе она все больше возвращалась к представлениям и взглядам на жизнь, вбитым в ее голову, когда она еще была маленькой девочкой из Дьёра. Она родилась и выросла на северо-западе Венгрии — родине мадьяров — и древние сказки и легенды об этих свирепых и независимых воинах не сходили с ее губ.
— Твои глаза, — сказал однажды Дайне отец, — достались тебе от матери. Они не имеют ничего общего с моими. Посмотри на этот яркий фиолетовый огонь, пылающий в них, и слегка опущенные уголки: это мадьярские глаза. — Уютно свернувшись калачиком. Дайна лежала в постели, а он сидел рядом на груде мягких стеганных одеял, держа на коленях открытую книжку в темно-красной матерчатой обложке, купленную для дочери Моникой. В который уже раз он читал ей историю возмужания двух мадьярских мальчиков, попавших в плен во время борьбы мадьяров с гуннами, и как погоня Атиллы за легендарным Белым Оленем положила конец этой войне.
Подняв голову от страницы, отец Дайны сказал ей:
— Если в твоей жизни наступят трудные времена, помни, малышка, что внутри тебя живет Белый Олень — гордый, мужественный, непокорный. — Однако, когда несколько лет спустя в то последнее лето, она спросила его, говорил ли он всерьез, отец только рассмеялся в ответ и потрепал длинными пальцами ее золотистые локоны.
Потом уже было поздно, и ей пришлось разбираться в этом самой. Она часами просиживала в библиотеке, перелистывая книги по истории Венгрии, Австрии и даже России, но нигде не наталкивалась даже на простое упоминание Белого Оленя. В конце концов она примирилась с сознанием того, что это создание оказалось одной из выдумок, на которые отец был горазд. Когда в детстве она просила его рассказать какую-нибудь историю, то он сочинял сказку прямо на ходу, не прибегая к помощи книг.
В жизни Дайны был период, когда это мифическое животное постоянно являлось ей во сне. Белый Олень то шел, то бежал по незнакомой сельской местности под грустную мелодию Равеля из «Pavane», каждая нота которой падала словно лепесток прекрасного цветка. Дайна пробуждалась от этих снов с глазами, полными слез.
Моника не понимала в этом ровным счетом ничего, а однажды, когда Дайна все же попыталась объяснить ей, побледнела и больно ударила дочь по губам.
— Это все детская болтовня! — вопила она. — Все эти тайны и легенды. Ты можешь попасть под их власть, как произошло с твоим отцом. Я не потерплю ничего подобного, слышишь? Его больше нет. Ты забудешь об этой белой лошади...
— Олень — это лань мужского пола, мама, а не...
— Теперь послушай, что я тебе скажу, — перебила ее Моника, крепко схватив за руку. — Ты будешь делать то, что я велю, пока это не начнет нравиться тебе самой.
Так она увела Дайну далеко на край земли, туда, где царили сумерки, и беззаконие шествовало по улицам, точно монстр из кошмарных снов.
Проехать по Пасифик Кост Хайвэй оказалось делом нелегким из-за скопления транспорта, однако это было ничто по сравнению с тем, что ждало ее на Оушн Авеню. Ей пришлось поднять все стекла и включить кондиционер в качестве последнего резерва. Впрочем, в это время суток на дорогах Лос-Анджелеса приходилось выбирать между пеклом внутри салона и риском отравиться выхлопными газами. Астматикам здесь было делать нечего.
«Мерседес» Дайны, зажатый со всех сторон, полз медленно, как черепаха, и она в бешеной ярости с размаху ударила по магнитофону, включая его. Кассета заиграла с середины «Neksty» — песни с последнего альбома «Хартбитс». Услышав по обыкновению горячий и требовательный голос Криса, она, разумеется, тут же мысленно вернулась к кускам розоватой плоти и красным лужам на полу, казавшимися черными в тусклом свете: искажение неподдающееся человеческому пониманию. Она было протянула руку, намереваясь выключить музыку, но ее пальцы замерли в дюйме от кнопки магнитофона. «Нет, нет и нет, — подумала Дайна. — Если я сделаю это сейчас, то никогда не смогу больше слушать их музыку, не вспоминая при этом тело Мэгги, истерзанное точно тряпичная кукла. И я не смогу жить с такими мыслями, не смогу...»
Разумеется, она не смогла полностью избежать знакомства с наркотиками: они играли в жизни подростков гораздо большую роль, чем могли предположить их родители.
Однако она не притрагивалась ни к чему, за исключением травы, имея перед глазами живой пример того, что они могут сделать с человеком, в лице одноклассника, хваставшегося отсутствием у него зависимости. Однажды утром его посиневший труп с надетым на голову пластиковым пакетом, из которого отвратительно несло запахом клея, был найден в пустой оркестровой яме в «Филлмор Ист», холодный и безжизненный, как кусок замороженного мяса. В течение трех последующих дней всех учеников, приторговывавших наркотиками, выгнали из школы, однако Дайна знала, что гнев был направлен не по адресу.
Дорога к Марин дель Рей оказалась слишком пыльной и жаркой, и через некоторое время Дайне начало казаться, что с нее заживо содрали кожу. Несмотря на работающий на полную мощность кондиционер (а, возможно, и благодаря ему) она почувствовала, что душ для нее куда более необходим, чем алкоголь. Музыка настойчиво и яростно, словно кузнечный молот, пыталась расколоть ей череп, и, чтобы отвлечься. Дайна устремила взгляд вперед на бесконечный поток ослепительно сверкавших под солнечными лучами крыши «Мерседесов», «Порше», «Ауди», «Тойот», и ощутила себя частью длинного змеевидного тела неведомого чудовища из металла и стекла.
Бэб жил на пересечении Сорок Пятой и Десятой Авеню в квартире, находившейся на пятом этаже кишащего крысами дома, нижний этаж которого был отведен под кабак для пуэрториканцев. Там обитало такое количество тараканов, что они казались подлинными жильцами дома.
— Я долго боролся с ними, — сказал ей Бэб без тени улыбки. — Но теперь между нами возникло своего рода взаимопонимание: я не донимаю их, а они — меня.
Однако первым делом он повел Дайну в другое место. Они сели в метро и, очутившись в Гарлеме, зашагали по Ленокс мимо 138-й и «Занза Бере» — мрачного и вечно гудящего, точно растревоженный улей, места, расположенного на северо-восточной оконечности того, что Дайна называла про себя «берегом Леты». Именно такая ассоциация возникла у нее при виде этого шумного заведения, обозначавшего границу между... «здесь» и «там», перейдя которую они попали в иной, шумный мир, где лица всех встречавшихся людей были коричневого цвета, и внешность Дайны так же сильно бросалась в глаза, как снежный сугроб на фоне вулканического пепла.
Не одна и не две пары желтых глаз открывались при ее приближении, потому что уж очень явно она не принадлежала к здешнему миру, не имевшему, строго говоря, никакого отношения к Америке — земле обетованной, родине свободных и смелых людей — к миру замкнутого внутри себя гетто, полному беспомощных и хитрых стариков, потиравших озябшие руки над пламенем костров, разведенных прямо в урнах. Однако ни единого слова или возгласа не слетало с приоткрывшихся в изумлении губ: присутствие Бэба говорило само за себя.
Тем не менее, Дайна чувствовала себя неуютно, ибо в обращенных на нее взглядах она читала то, что потом годами преследовало ее. Этим людям не было нужды открывать рты: их глаза красноречивей любых слов выражали беспредельную ненависть по отношению к ней. По коже девушки забегали мурашки, под ложечкой засосало, и она стала раскаиваться, что попросила Бэба привести ее сюда. Она была здесь абсолютно чужой, словно внезапно очутилась на некой отдаленной планете, где ее могли терпеть, пока она пребывала в компании неторопливо передвигающегося темнокожего колосса, но никогда не могли признать своей. В замешательстве она взглянула на Бэба, но, увидев на лице того выражение полной безмятежности, успокоилась.
Дайна немало читала о последствиях налетов немецкой авиации на Лондон во время войны, но не могла нарисовать в воображении подлинную картину таких колоссальных разрушений. Зрелище, представшее перед ее глазами в Гарлеме, в полной мере соответствовало тем описаниям.
Полуразрушенные здания стояли по обеим сторонам улицы. То тут, то там виднелись порушенные кирпичные кладки, беспорядочные нагромождения булыжника, проволочные и деревянные загромождения вокруг черных провалов в земле, обгоревшие руины на месте пожарища.
Своры похожих на волков здоровенных собак с густой шерстью и вытянутыми мордами бродили повсюду, и в их желтых глазах ярко отсвечивали огоньки фар, пробегавших мимо автомобилей. Они заливались голодным лаем, нервно кружа возле черных от копоти и сажи урн, в которых тлели угли. Дайна заметила таракана величиной с палец, успевшего юркнуть в водосточный желоб, прежде чем один из псов успел броситься на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111