— Только потому что ей пришлось ради этого изрядно потрудиться...
— Они подождут. — Дайна метнула на него резкий взгляд. — Разве нет?
Рубенс искоса посмотрел на Мариона.
— Я не думаю, что они уедут.
— Конечно. Берил все уладит. Она за это получает деньги.
— Куда ты хочешь поехать? — тихо осведомился Рубенс.
— Не знаю. В парк, ладно? Тебе ведь тоже он нравится. Алекс свернул налево на Шестую Авеню, в мгновение ока пролетел Сентрал Парк Сауз и помчал машину навстречу холодному черному вечеру. Блеск городских огней стал меркнуть вдали.
Нарушая молчание, царившее в машине. Дайна сказала:
— Ты думаешь, что все идет как надо, верно? Что счастливый билет у меня в кармане? — Она сидела, откинув голову на спинку обтянутого бархатом сидения. Огни фар проносившихся навстречу автомобилей внезапно вспыхивали, окрашивая в серебро ее профиль, и столь же неожиданно пропадали. В эти короткие мгновения от вспышек света ее глаза становились похожие на два сверкающих аметиста; они казались глубокими, неподвижными и озаренными неземным сиянием.
— Притормози, — прошептала она, глядя в окно, — Езжай помедленнее, Алекс.
Телохранитель притормозил на повороте, и их глазам предстала «Таверн-он-зе-Грин». На деревьях, окружавших бар, висели крошечные фонарики, похожие на золотые нити.
— Когда я была маленькой, — сказала Дайна, — и мне становилось грустно, я ходила в Планетарий наблюдать за появлением звезд. День сменяла ночь, но прежде повсюду вокруг обсерватории в сумерках выступали резко очерченные силуэты городских зданий. Потом наступала ночь. И тогда не было видно ничего, кроме звезд. — Говоря это, она на самом деле думала о другом. О том, о чем не могла им рассказать, потому что просто не выдержала бы.
— Я не думаю ничего такого, — возразил Рубенс, точно этого лирического отступления, посвященного детским воспоминаниям Дайны, и вовсе не было.
— Как любой из старых, забытых фильмов, все это сгорит в огне. Каждый кусочек загорится по краям, и огонь будет постепенно приближаться к центру, пока не останется ничего, кроме горсточки пепла, которую унесет прочь самый легкий порыв ветра. — Повернувшись к Рубенсу, она призрачно улыбнулась ему. — Вот что случится со всеми нами, не так ли, Рубенс? — Она опять улыбнулась, на сей раз куда более светло. — И знаешь, что я скажу тебе? Все это чушь и ерунда, выдуманная каким-то голливудским сценаристом, наполовину свихнувшимся, выдавая по дюжине сценариев в год. — Она сморщила губы. — Имеет значение и смысл только то, что есть сейчас. — Однако собственное сердце говорило ей иное.
— Вот почему мы, не задумываясь, хватаемся за новую работу, едва завершив предыдущую, — вставил Марион. Дайна обняла его и поцеловала в щеку.
— Видишь какой он, Рубенс? Внутри, под всеми этими колючками он очень милый. И мудрый тоже.
— О да. Просто чертовски гениальный. — Марион вздохнул. — Но ты не поняла сути, сказанного мной. Похоже, мы все как-то забываем про человеческий фактор... тот самый элемент, который должен заставлять крутиться все колеса. Складывается впечатление, что мы просто не в состоянии научиться правильно обращаться с издержками славы. Мы отдаляемся от большинства людей и это лишь вселяет в нас еще большее чувство превосходства над ними. Оно вскармливает себя само, понимаешь? В глубине души мы все — злопамятные дети, постоянно бунтующие, отстаивающие свою независимость, которой никогда не обладали в детстве. — Он изучающе смотрел на своих спутников. На его лице появилось странное, особенное выражение. — Психологический вздор, вы не находите? — Однако, было ясно, что сам он не находил. — Вот почему в конечном счете мы все такие ублюдки, как моя бывшая жена вновь и вновь искусно разъясняла мне. Однако это означало, что она сама ничем не лучше, так что, в конце концов, она бросила это занятие. — Он рассмеялся. — В своем роде это очень забавно. Я превращаюсь в такую отвратительную ленивую свинью дома. Иное дело — работа, там это не так.
— Театр невероятно кружит голову — ничто не может сравниться с живым представлением, — однако со временем, работа в нем начинает очень напоминать самообслуживание. Театр представляет собой такую чудовищную структуру, в которой по самой ее природе все так переплетено, слито воедино, изолировано от остального мира. Он становится чересчур удобной, я бы сказал, нишей, и я стал замечать в себе лень, вызывавшую у меня самого презрение. Я постепенно осознавал, что работаю не на всю катушку, хотя долгое время врал самому себе, полагая, что все идет как надо.
— Для меня мир кино всегда являлся неким гигантским существом, наводящим ужас одними своими размерами. — Он покряхтел. — Переезд из Нью-Йорка в Голливуд был для меня еще одной головной болью. Я рос в полумраке, царящем в театрах, учась на легендарных произведениях искусства. Работа в Голливуде походила на покорение Олимпа.
— И теперь, я полагаю, — подал голос Рубенс, — ты собираешься сказать нам, что жаждешь вернуться в ту буколическую пору своей жизни, когда ты был главным режиссером в театре, зарабатывая сотню фунтов в месяц. Хорошая, честная работа. — Он и не пытался скрыть своего сарказма. — Гм. Назад к земле, старина, да? Вновь омыть свои руки огнями рампы.
— Ни боже мой! — Марион рассмеялся. — Я бы не вернулся туда даже за весь урожай чая, выращиваемого в Китае или, чтобы быть более современным, угля, добываемого в Ньюкасле. — Он покачал головой. — Нет, я думаю, что-то буколическое можно найти разве что в детских книжках типа «Волшебник страны Оз». Кстати, заметь, она написана американцем. В нашей «Алисе в стране чудес» ты не найдешь фразу как «О тетя Эм, ничто не может сравниться с домом!» или эту суровую протестантскую мораль.
— Разумеется, нет, — смеясь, согласился Рубенс. — У англичан слишком кривые позвоночники для таких прямых и узких путей.
— Слишком справедливые слова!
Когда машина выехала за северную границу парка, Дайна выпрямилась и, слегка задыхаясь, сказала:
— Алекс, не поворачивай пока назад.
— Куда везти, мисс Уитней? — Он смотрел на нее из зеркала, висевшего у него над головой. В его темных глазах нельзя было прочесть ничего.
— Езжай на север, — приказала она, — мимо 116, а затем возвращайся назад по Пятой Авеню.
— Что ты задумала? — спросил Рубенс.
— Ничего, — ответила она, не поворачиваясь. Она держалась обеими руками за металлический край опущенной стеклянной перегородки. — Не спрашивай меня ни о чем.
В салоне лимузина наступило молчание. Они повернули и остановились перед светофором. Дайна вглядывалась в черные лица людей, проходящих мимо. Они словно являлись частью иного мира, настолько же далекого от ее, насколько Плутон — от Земли.
Светофор подмигнул им зеленым глазом, и они свернули направо, выезжая на Пятую Авеню. Дайна увидела его издалека. Оно стояло на правой стороне улицы, высокое и гораздо менее примитивное и топорное, чем окружавшие его здания меньших размеров. От него до сих пор веяло своеобразным, псевдоевропейским духом (все эти завитушки, изящные карнизы, силуэты пялящихся в вечерние сумерки причудливых горгулий были на месте), и Дайна не могла понять, что не так, пока они не подъехали почти вплотную, и ее глазам не предстали заколоченные наглухо окна, сломанный дверной косяк и наваленная возле него груда битых пивных и винных бутылок. Полоска жести с выведенным на нем черной краской надписью: МАРК 2 ПЕРЕЕХАЛ НА ЗИ РАХИМ ЗОМБИ С." была приколочена вдоль всего пространства окон вестибюля. Когда они проезжали мимо, Дайна заметила похожее на афишу объявление, извещающее о том...
Однако оно промелькнуло слишком быстро, к тому же внимание Дайны было почти целиком сосредоточено на самом здании. Она уткнулась лбом в ладони и закрыла глаза. Ее спутники тем временем беседовали между собой совсем тихо, чтобы не потревожить ее. Рука Рубенса успокаивающе скользила кругами по ее спине, словно чайка над поверхностью моря.
— Теперь езжай назад, — приказала она Алексу странным, безжизненным голосом, — в центр на вечеринку. — Она подняла голову и откинулась назад.
— Этого недостаточно, — вдруг сказала она. Рубенс взглянул на нее.
— Чего недостаточно?
— Всего этого. Всего, что произошло до сих пор, что должно случиться сегодня вечером. Рубенс казался слегка озадаченным.
— Ты не хочешь даже наскоро отведать блюда прежде, чем подписать ему приговор?
— Нет. Во мне уже появилось это ощущение. Теперь я стала каннибалом, как все они. Все эти сумасшедшие деньги и... слава, вскармливающая себя... вместо того, чтобы заканчиваться на себе самой. Это совсем не то, что я на самом деле... искренне представляла себе. Я просто ребенок. Я хочу, я хочу, я хочу, — передразнила она саму себя. — Я больше не в состоянии думать ни о чем, кроме удовлетворения своих желаний, даже не пытаясь понять, что хорошо, а что нет. Разница между ними потеряла для меня всякое значение.
Рубенс повернулся к Мариону.
— Ты, случайно, не понимаешь, о чем она говорит?
— Оставь ее. Она будет...
— Ради всего святого, уж не блюз ли ты поешь, Дайна?
— Нет, — она яростно мотнула головой. — Это совсем не то. Я просто пытаюсь понять, вот и все. Он покряхтел.
— Тогда тебе лучше перестать мучить себя, потому что это невозможно. Ты хочешь понять такое недоступное разуму... чувство. Оно накатывает как волна. Дай ей откатиться за борт. — Открыв бар, он налил себе водки. — И просто радуйся тому, что это мы.
Ресторан «Окна в мир» располагался на последнем этаже первой башни Международного Торгового Центра. Размеры окон, из которых открывался захватывающий дух вид на необъятные просторы главным образом северной части города, внушали благоговейный ужас и вызывали легкое головокружение. Городской пейзаж, казалось, тянулся до самого края горизонта и дальше, дальше, так что даже закопченный Хадсон (где грязь на улицах достигала такой толщины, что они никогда полностью не покрывались льдом) не выглядел барьером на пути мегаполиса, наползающего на скалистые обрывы Нью-Джерси.
Огни города сверкали в черном небе, точно бесчисленные звезды, образующие геометрически правильную вселенную, в которой человеческие мягкость и закругленность казались чужими и ненужными.
Разумеется, все это были более поздние впечатления. Когда они вышли из кабины скоростного лифта, в считанные секунды взмывшего на 107 этаж небоскреба, их встретило море ослепительного света и приветственные крики многолюдной толпы. В ресторане было довольно жарко и накурено. Берил, не потерявшая ни капли своего поразительного самообладания несмотря на то, что они опоздали больше, чем на час, мгновенно схватила Дайну за руку и потащила ее в специально огороженный угол, где люди из программы теленовостей установили свои осветительные приборы. Они уже успели отснять немало кадров, запечатлевших сам вечер.
Из-за участия в проекте Мариона на вечеринке присутствовало немало театральных деятелей с Бродвея. Они не могли приехать в кинотеатр из-за собственных спектаклей, но всем им без исключения ужасно хотелось принять-таки участие в этом празднике. Еще раньше Рубенс выбил у студии специальный воскресный сеанс, назначенный специально на удобное для них время.
Внезапно откуда-то вынырнул Спенглер и увел ее прочь от ярких ламп и сверкающих микрофонов. Казалось, он точно знал, когда именно необходимо это сделать. На нем был серебристо-шелковый костюм, рубашка устричного цвета и капитанский галстук из грубого шелка. Он завел Дайну под огромный рекламный навес, на котором название фильма было выведено по темно-синему полю большими ярко-красными буквами с белой каемкой.
В этот вечер улыбка не сходила с его лица. Он ни разу не упомянул Монти и не приезжал на его похороны. Правда, он прислал цветы вместе с коротенькой соболезнующей запиской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111