вопли и крики, сопровождавшие ее, не должны были тревожить остальных пациентов.
Дайна оглядела комнату-камеру и не увидела ничего, кроме оцинкованного стола, к крышке которого по бокам крепились кожаные ремни шириной дюйма в три.
— Их совершенно не надо бояться, — сказал доктор, поигрывая одним из этих ремней. — Вы должны быть привязаны к столу при прохождении процедуры ради вашей же безопасности.
— Моей безопасности? — слабо переспросила она, чувствуя себя так, словно вся кровь покинула ее тело и вытекла на пол сквозь подошвы туфель.
— Да. — Доктор повернулся кругом. — Инсулиновый шок вызывает серию, э-э, резких конвульсий и судорог. Вы можете нечаянно покалечиться, если не будете привязаны.
Дайна отвернулась и ее стошнило. Согнувшись пополам, она заходилась в приступе рвоты, сопровождавшемся, по крайней мере как ей казалось, отвратительными захлебывающимися звуками, лишь усиливавшими его.
— Это просто признак того, что ваше тело освобождается от болезней, населявших его, — заявил доктор Гейст, ничуть не смутившись. Он точно не замечал, что творится с девушкой. — На самом деле, это хороший симптом, так как заставив ваш рассудок ослабить контроль, мы получим в руки ключ к вашему исцелению. День за днем действуя в этом направлении, мы достигнем поставленной цели.
Вытирая губы и старательно дыша через нос из-за отвратительного вкуса во рту, Дайна смотрела на него. Ослепительный свет маленьких лампочек под потолком отражался в линзах очков Гейста, делая их непроницаемыми для взгляда снаружи, в результате чего он стал похожим уже не на святого Николая, а на доктора Циклопа.
— Как..., — она запнулась. — Как долго продлится лечение?
— Два с половиной месяца.
«О господи! — подумала она. — Я не выдержу так долго». А потом, когда он повел Дайну назад в ее палату, отчаянный, безмолвный крик поднялся из глубины ее души:
«Бэб, где ты? Забери меня отсюда!»
Лечение началось на следующий день в четыре утра. Доктор Гейст ждал ее в коридоре, но на сей раз он выглядел более спокойным. Вместе они зашагали по тому же пути, опускаясь все ниже и ниже в чрево больницы, туда, где никто не услышит ее крики. Останавливаясь на очередной площадке. Дайна чувствовала, как ее тело лишилось еще одной порции жизненной энергии.
Предыдущей ночью она плохо спала, часто просыпаясь, и ее неистовые мысли раз за разом возвращались к этому предстоящему моменту. Она представляла, как будет сопротивляться, как обрушит кулаки в ненавистную рожу медсестры и яростно вцепится зубами в толстую ляжку доктора Гейста. Однако теперь, когда этот момент настал, она чувствовала себя такой обессиленной и морально подавленной, что покорно позволила им положить ее лицом вниз на стол и привязать.
Осторожно, почти нежно, доктор Гейст поднял кромку ее больничного платья. Под ним на Дайне не было ничего, и доктор уставился на ее тело так, точно она являлась его дочерью. Яркий свет, отражаясь от линз его очков, метался по грубым бетонным стенам, как огни автомобильных фар. Опустив глаза. Дайна взглянула на каменный пол, и вот тогда словно «темница» впервые прозвучало у нее в голове, словно пистолетный выстрел.
Чувствуя головокружение, она повернула голову и увидела правую руку доктора Гейста, державшую шприц с иглой невероятной длины, какой Дайна никогда не видела прежде.
— Это больно? — спросила она голосом испуганного ребенка. Однако слезы ярости продолжали стоять в уголках ее глаз, и она изо всех сил стискивала побелевшие пальцы в кулаки. «Если бы только, — повторяла она про себя, — я не была связана». Ей хотелось стереть с лица земли доктора Гейста со всеми его идиотскими рассуждениями о пользе медицины и мерзкой леденящей улыбкой, словно примерзшей к его лицу.
— Это совсем не больно, — услышала она его голос, доносившийся словно с другой планеты. Разумеется, Дайна ни на секунду не усомнилась в том, что это — ложь. Она уже успела убедиться в его беспощадности и коварстве.
Она ощутила холодное прикосновение на обнаженных ягодицах, и в то же мгновение ненависть в ее душе вспыхнула с неведомой ей доселе силой. Она забилась, затрепыхалась всем телом, прикованным к оцинкованному столу, как рыба, вытащенная из воды. Смутно она слышала, как доктор Гейст зовет на помощь мисс Мак Михаэльс, однако это не остановило ее. Ничто и никто не смог бы остановить ее в тот миг. Ненависть фонтаном била в ее душе, и Дайна воображала, как ее развязанные руки смыкаются на жирном горле доктора Гейста. Вдруг что-то пронзило ее кожу и стало проникать все глубже и глубже в ее плоть, в то время как она сама погружалась все дальше и дальше во мрак. Она закричала не от боли или шока, а от ни с чем не сравнимого унижения.
Ярость продолжала бушевать в ее груди с неослабевающей силой, однако ненавистное лицо, стоявшее перед ее глазами, подернулось туманной пленкой, так что его стало невозможно разобрать. Потом доктор Гейст исчез, и на смену ему явилась Моника. Однако руки ее по-прежнему стискивали шею этого воображаемого существа. Она стала задыхаться; ее вздохи стали похожи на плеск воды, проливаемый на каменный пол... Открыв рот, она зашлась в беззвучном крике.
Некоторое время она лежала, зажмурив глаза со всей силой, на которую была способна ее ненависть. — «Мать, — мысленно обращалась она к Монике, — как ты могла поступить со мной так? Ревность. Ты всегда ревновала меня. Все было ничего, когда я была маленькой, и ты могла пеленать меня, кормить и купать. Но стоило мне вырасти, как я превратилась в твою соперницу. Ты хотела, чтобы я навсегда осталась ребенком».
Она открыла глаза, потому что хотела увидеть искаженное, словно отражение в кривом зеркале, лицо матери, находящейся уже на волоске от смерти, задыхающейся в смертельной хватке. Однако она увидела перед собой не мать, а кого-то другого, полускрытого в тени, нагоняющего на нее непреодолимый ужас. Дайна закричала и продолжала кричать до тех пор, пока у нее хватало дыхания. После она на некоторое время впала в беспамятство, погрузившись в пустоту.
Очнувшись, она получила густой лимонный сироп, такой сладкий, словно он был сделан из одного сахара. Однако даже он не смог отбить сильный вкус резины, державшийся у нее во рту. На следующий день, лежа у себя в палате и глядя в потолок, она припомнила Т-образный кусок черной резины, валявшийся на полу, который она увидела после того, как ее вытащили из темницы. Следы ее собственных зубов, красовавшиеся на этом куске, были такими глубокими, словно Дайна прокусила его насквозь.
Когда она пришла в себя, ей в палату принесли завтрак. Еще никогда в своей жизни она не испытывала такого голода и все же, увидев размер тарелок и их количество, подумала: «Ни один человек на свете не в состоянии съесть столько всего за один присест». Она съела все подчистую.
Так продолжалось день за днем: сеансы лечения, за которыми следовал прием глюкозы и чудовищная трапеза. Доктор Гейст посещал ее ежедневно. Слова лились из него бесконечным потоком. Однако Дайна не слушала, что он говорит. Ее мозг раздулся, став похожим на воздушный шар, наполненный причудливой смесью мыслей и идей; как будто Дайна была существом из далекого мира, вынужденного привыкать к иной, чуждой для него атмосфере. В таких случаях доктор Гейст казался ей не более реальным, чем прогулка по обратной стороне Луны. Дайна стала думать о нем, как о нелепой однодневной лилии, распускающейся каждый раз на рассвете только для того, чтобы завять и умереть с наступлением темноты. Поэтому она и относилась к нему как к растению или, возможно, телевизору, оставленному включенным с приглушенным звуком исключительно для создания видимости обстановки общения и больше ни для чего.
По ночам она не могла заснуть часами из-за ненависти к Монике и Аурелио Окасио, бушевавшей в ее груди, как пожар в лесу. Именно за нее, за эту мрачную и безнадежную ненависть она цеплялась всякий раз, когда ужас перед самим фактом заключения в «Уайт Седарс» или ежедневные путешествия в темницу грозили взять верх над ее рассудком. Доктор Гейст мог получить доступ к той части ненависти, которая предназначалась Монике: он и так имел его. В его речи, обращенной к ней, она являлась главной темой. Что же касается переполнявшего Дайну страха за то, что он узнает о ее тайной жизни с Бэбом и столь же тайной ненависти к Аурелио Окасио, то он казался все менее обоснованным, по мере того, как дни шли, а доктор ни разу даже не заикнулся ни об одном из этих чувств. Они принадлежали ей и только ей: любовь к Бэбу и ненависть к его убийце. Она была права. Никто и ничто не могло лишить ее их. Позднее, когда Дайна обрела способность вспоминать об этом времени, она пришла к твердому выводу, что только ее тайны и не позволили рассудку поддаться безумию. Безумию в его подлинной, чистой форме, которое доктор Гейст не смог бы даже распознать, не говоря о том, чтобы излечить.
Спустя некоторое время к ее дневному распорядку была добавлена групповая терапия. Все пациенты, принимавшие участие в этой процедуре, подвергались той же обработке, что и она.
Во время одного из сеансов тучный мужчина, пробывший в больнице гораздо больше Дайны, выбрав момент, торопливо шепнул ей на ухо: «Ешь все, что тебе дают».
Смысл этого совета дошел до нее не сразу. Она поняла его лишь после одного происшествия, приключившегося с ней однажды вечером в конце третьей недели ее заключения. К тому времени она уже успела заметить, что неуклонно прибавляет в весе. В тот день, когда санитар принес ей поднос с обедом. Дайна обнаружила, что у нее совершенно нет аппетита. Воображение рисовало ей кошмарные картины, вроде того, что она, будучи отвратительно толстой бесформенной женщиной, вваливается в комнату, полную людей, и они все тут же бросают свои занятия и смотрят на нее широко открытыми глазами. Когда санитар стал настаивать, чтобы она ела, Дайна категорически отказалась.
Отлучившись всего на пару минут, он вернулся вместе с другим санитаром и врачом, прежде ни разу не попадавшимся ей на глаза. Это был высокий, худощавый человек с волосами песочного цвета и острой бородкой. Над его верхней губой почему-то не росло ни единого волоска.
Санитары вкатили в палату тележку из нержавеющей стали, заставленную медицинскими инструментами. По команде врача, они привязали Дайну к постели и размотали, лежавшую на тележке резиновую кишку весьма зловещего вида.
Перепугавшись до смерти, она принялась громко вопить, когда они попытались засунуть ей эту кишку в одну ноздрю. Она мотала головой из стороны в сторону до тех пор, пока один из санитаров не сжал ее нижнюю челюсть с такой силой, что слезы выступили у нее на глазах. Боль была такая, словно ей вывихнули челюсть. Моментально второй санитар запихнул ей в нос кишку. Дайна закашлялась, и чуть не подавилась, почувствовав, что отвратительная трубка скользнула вниз у нее в горле. Санитар, продолжавший стискивать ее челюсть, наклонился над кроватью. Дайна увидела ярко-красный нарывающий прыщ у него на щеке.
— Если ты не будешь лежать спокойно, — прошипел он, — то тебе не пережить этого. — Он улыбнулся, впрочем без всякой злобы. — Мы сделаем это все равно, так что выбор за тобой.
Она замерла, лежа на спине, дрожа от напряжения и страха. Капли пота стекали у нее по лбу, и она ощущала их соленый привкус на губах. В тот раз ее накормили через кишку, и после этого она уже никогда не отказывалась есть то, что ей приносили.
Правда она отказалась от свидания с Моникой. Через восемнадцать дней после начала инсулиновой терапии доктор Гейст при очередной встрече с ней сказал, что ей будет позволено увидеться с матерью.
— Однако только, если вы сами пожелаете, — добавил он.
Она не пожелала, и ее оставили в покое. Не каждый день, но довольно часто Дайну посещали видения, подобные тому, которые являлись во время первого лечебного сеанса, когда ей казалось, что она душит кого-то другого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
Дайна оглядела комнату-камеру и не увидела ничего, кроме оцинкованного стола, к крышке которого по бокам крепились кожаные ремни шириной дюйма в три.
— Их совершенно не надо бояться, — сказал доктор, поигрывая одним из этих ремней. — Вы должны быть привязаны к столу при прохождении процедуры ради вашей же безопасности.
— Моей безопасности? — слабо переспросила она, чувствуя себя так, словно вся кровь покинула ее тело и вытекла на пол сквозь подошвы туфель.
— Да. — Доктор повернулся кругом. — Инсулиновый шок вызывает серию, э-э, резких конвульсий и судорог. Вы можете нечаянно покалечиться, если не будете привязаны.
Дайна отвернулась и ее стошнило. Согнувшись пополам, она заходилась в приступе рвоты, сопровождавшемся, по крайней мере как ей казалось, отвратительными захлебывающимися звуками, лишь усиливавшими его.
— Это просто признак того, что ваше тело освобождается от болезней, населявших его, — заявил доктор Гейст, ничуть не смутившись. Он точно не замечал, что творится с девушкой. — На самом деле, это хороший симптом, так как заставив ваш рассудок ослабить контроль, мы получим в руки ключ к вашему исцелению. День за днем действуя в этом направлении, мы достигнем поставленной цели.
Вытирая губы и старательно дыша через нос из-за отвратительного вкуса во рту, Дайна смотрела на него. Ослепительный свет маленьких лампочек под потолком отражался в линзах очков Гейста, делая их непроницаемыми для взгляда снаружи, в результате чего он стал похожим уже не на святого Николая, а на доктора Циклопа.
— Как..., — она запнулась. — Как долго продлится лечение?
— Два с половиной месяца.
«О господи! — подумала она. — Я не выдержу так долго». А потом, когда он повел Дайну назад в ее палату, отчаянный, безмолвный крик поднялся из глубины ее души:
«Бэб, где ты? Забери меня отсюда!»
Лечение началось на следующий день в четыре утра. Доктор Гейст ждал ее в коридоре, но на сей раз он выглядел более спокойным. Вместе они зашагали по тому же пути, опускаясь все ниже и ниже в чрево больницы, туда, где никто не услышит ее крики. Останавливаясь на очередной площадке. Дайна чувствовала, как ее тело лишилось еще одной порции жизненной энергии.
Предыдущей ночью она плохо спала, часто просыпаясь, и ее неистовые мысли раз за разом возвращались к этому предстоящему моменту. Она представляла, как будет сопротивляться, как обрушит кулаки в ненавистную рожу медсестры и яростно вцепится зубами в толстую ляжку доктора Гейста. Однако теперь, когда этот момент настал, она чувствовала себя такой обессиленной и морально подавленной, что покорно позволила им положить ее лицом вниз на стол и привязать.
Осторожно, почти нежно, доктор Гейст поднял кромку ее больничного платья. Под ним на Дайне не было ничего, и доктор уставился на ее тело так, точно она являлась его дочерью. Яркий свет, отражаясь от линз его очков, метался по грубым бетонным стенам, как огни автомобильных фар. Опустив глаза. Дайна взглянула на каменный пол, и вот тогда словно «темница» впервые прозвучало у нее в голове, словно пистолетный выстрел.
Чувствуя головокружение, она повернула голову и увидела правую руку доктора Гейста, державшую шприц с иглой невероятной длины, какой Дайна никогда не видела прежде.
— Это больно? — спросила она голосом испуганного ребенка. Однако слезы ярости продолжали стоять в уголках ее глаз, и она изо всех сил стискивала побелевшие пальцы в кулаки. «Если бы только, — повторяла она про себя, — я не была связана». Ей хотелось стереть с лица земли доктора Гейста со всеми его идиотскими рассуждениями о пользе медицины и мерзкой леденящей улыбкой, словно примерзшей к его лицу.
— Это совсем не больно, — услышала она его голос, доносившийся словно с другой планеты. Разумеется, Дайна ни на секунду не усомнилась в том, что это — ложь. Она уже успела убедиться в его беспощадности и коварстве.
Она ощутила холодное прикосновение на обнаженных ягодицах, и в то же мгновение ненависть в ее душе вспыхнула с неведомой ей доселе силой. Она забилась, затрепыхалась всем телом, прикованным к оцинкованному столу, как рыба, вытащенная из воды. Смутно она слышала, как доктор Гейст зовет на помощь мисс Мак Михаэльс, однако это не остановило ее. Ничто и никто не смог бы остановить ее в тот миг. Ненависть фонтаном била в ее душе, и Дайна воображала, как ее развязанные руки смыкаются на жирном горле доктора Гейста. Вдруг что-то пронзило ее кожу и стало проникать все глубже и глубже в ее плоть, в то время как она сама погружалась все дальше и дальше во мрак. Она закричала не от боли или шока, а от ни с чем не сравнимого унижения.
Ярость продолжала бушевать в ее груди с неослабевающей силой, однако ненавистное лицо, стоявшее перед ее глазами, подернулось туманной пленкой, так что его стало невозможно разобрать. Потом доктор Гейст исчез, и на смену ему явилась Моника. Однако руки ее по-прежнему стискивали шею этого воображаемого существа. Она стала задыхаться; ее вздохи стали похожи на плеск воды, проливаемый на каменный пол... Открыв рот, она зашлась в беззвучном крике.
Некоторое время она лежала, зажмурив глаза со всей силой, на которую была способна ее ненависть. — «Мать, — мысленно обращалась она к Монике, — как ты могла поступить со мной так? Ревность. Ты всегда ревновала меня. Все было ничего, когда я была маленькой, и ты могла пеленать меня, кормить и купать. Но стоило мне вырасти, как я превратилась в твою соперницу. Ты хотела, чтобы я навсегда осталась ребенком».
Она открыла глаза, потому что хотела увидеть искаженное, словно отражение в кривом зеркале, лицо матери, находящейся уже на волоске от смерти, задыхающейся в смертельной хватке. Однако она увидела перед собой не мать, а кого-то другого, полускрытого в тени, нагоняющего на нее непреодолимый ужас. Дайна закричала и продолжала кричать до тех пор, пока у нее хватало дыхания. После она на некоторое время впала в беспамятство, погрузившись в пустоту.
Очнувшись, она получила густой лимонный сироп, такой сладкий, словно он был сделан из одного сахара. Однако даже он не смог отбить сильный вкус резины, державшийся у нее во рту. На следующий день, лежа у себя в палате и глядя в потолок, она припомнила Т-образный кусок черной резины, валявшийся на полу, который она увидела после того, как ее вытащили из темницы. Следы ее собственных зубов, красовавшиеся на этом куске, были такими глубокими, словно Дайна прокусила его насквозь.
Когда она пришла в себя, ей в палату принесли завтрак. Еще никогда в своей жизни она не испытывала такого голода и все же, увидев размер тарелок и их количество, подумала: «Ни один человек на свете не в состоянии съесть столько всего за один присест». Она съела все подчистую.
Так продолжалось день за днем: сеансы лечения, за которыми следовал прием глюкозы и чудовищная трапеза. Доктор Гейст посещал ее ежедневно. Слова лились из него бесконечным потоком. Однако Дайна не слушала, что он говорит. Ее мозг раздулся, став похожим на воздушный шар, наполненный причудливой смесью мыслей и идей; как будто Дайна была существом из далекого мира, вынужденного привыкать к иной, чуждой для него атмосфере. В таких случаях доктор Гейст казался ей не более реальным, чем прогулка по обратной стороне Луны. Дайна стала думать о нем, как о нелепой однодневной лилии, распускающейся каждый раз на рассвете только для того, чтобы завять и умереть с наступлением темноты. Поэтому она и относилась к нему как к растению или, возможно, телевизору, оставленному включенным с приглушенным звуком исключительно для создания видимости обстановки общения и больше ни для чего.
По ночам она не могла заснуть часами из-за ненависти к Монике и Аурелио Окасио, бушевавшей в ее груди, как пожар в лесу. Именно за нее, за эту мрачную и безнадежную ненависть она цеплялась всякий раз, когда ужас перед самим фактом заключения в «Уайт Седарс» или ежедневные путешествия в темницу грозили взять верх над ее рассудком. Доктор Гейст мог получить доступ к той части ненависти, которая предназначалась Монике: он и так имел его. В его речи, обращенной к ней, она являлась главной темой. Что же касается переполнявшего Дайну страха за то, что он узнает о ее тайной жизни с Бэбом и столь же тайной ненависти к Аурелио Окасио, то он казался все менее обоснованным, по мере того, как дни шли, а доктор ни разу даже не заикнулся ни об одном из этих чувств. Они принадлежали ей и только ей: любовь к Бэбу и ненависть к его убийце. Она была права. Никто и ничто не могло лишить ее их. Позднее, когда Дайна обрела способность вспоминать об этом времени, она пришла к твердому выводу, что только ее тайны и не позволили рассудку поддаться безумию. Безумию в его подлинной, чистой форме, которое доктор Гейст не смог бы даже распознать, не говоря о том, чтобы излечить.
Спустя некоторое время к ее дневному распорядку была добавлена групповая терапия. Все пациенты, принимавшие участие в этой процедуре, подвергались той же обработке, что и она.
Во время одного из сеансов тучный мужчина, пробывший в больнице гораздо больше Дайны, выбрав момент, торопливо шепнул ей на ухо: «Ешь все, что тебе дают».
Смысл этого совета дошел до нее не сразу. Она поняла его лишь после одного происшествия, приключившегося с ней однажды вечером в конце третьей недели ее заключения. К тому времени она уже успела заметить, что неуклонно прибавляет в весе. В тот день, когда санитар принес ей поднос с обедом. Дайна обнаружила, что у нее совершенно нет аппетита. Воображение рисовало ей кошмарные картины, вроде того, что она, будучи отвратительно толстой бесформенной женщиной, вваливается в комнату, полную людей, и они все тут же бросают свои занятия и смотрят на нее широко открытыми глазами. Когда санитар стал настаивать, чтобы она ела, Дайна категорически отказалась.
Отлучившись всего на пару минут, он вернулся вместе с другим санитаром и врачом, прежде ни разу не попадавшимся ей на глаза. Это был высокий, худощавый человек с волосами песочного цвета и острой бородкой. Над его верхней губой почему-то не росло ни единого волоска.
Санитары вкатили в палату тележку из нержавеющей стали, заставленную медицинскими инструментами. По команде врача, они привязали Дайну к постели и размотали, лежавшую на тележке резиновую кишку весьма зловещего вида.
Перепугавшись до смерти, она принялась громко вопить, когда они попытались засунуть ей эту кишку в одну ноздрю. Она мотала головой из стороны в сторону до тех пор, пока один из санитаров не сжал ее нижнюю челюсть с такой силой, что слезы выступили у нее на глазах. Боль была такая, словно ей вывихнули челюсть. Моментально второй санитар запихнул ей в нос кишку. Дайна закашлялась, и чуть не подавилась, почувствовав, что отвратительная трубка скользнула вниз у нее в горле. Санитар, продолжавший стискивать ее челюсть, наклонился над кроватью. Дайна увидела ярко-красный нарывающий прыщ у него на щеке.
— Если ты не будешь лежать спокойно, — прошипел он, — то тебе не пережить этого. — Он улыбнулся, впрочем без всякой злобы. — Мы сделаем это все равно, так что выбор за тобой.
Она замерла, лежа на спине, дрожа от напряжения и страха. Капли пота стекали у нее по лбу, и она ощущала их соленый привкус на губах. В тот раз ее накормили через кишку, и после этого она уже никогда не отказывалась есть то, что ей приносили.
Правда она отказалась от свидания с Моникой. Через восемнадцать дней после начала инсулиновой терапии доктор Гейст при очередной встрече с ней сказал, что ей будет позволено увидеться с матерью.
— Однако только, если вы сами пожелаете, — добавил он.
Она не пожелала, и ее оставили в покое. Не каждый день, но довольно часто Дайну посещали видения, подобные тому, которые являлись во время первого лечебного сеанса, когда ей казалось, что она душит кого-то другого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111