— Не жди, что я поверю в ту чушь, которую ты несешь! Правда? Ты не признал бы правды, даже если б тебя ткнули в нее носом... Послушай, тебе лучше сделать то, что в твоих силах, пират. Для меня убить — раз плюнуть; смерть для меня ничто. Но... тогда... у меня не будет родины. Ты украл ее у меня, и я обрету ее вновь во что бы то ни стало! Отдай мне ее, пират! Я жду этого от тебя и твоего дружка — американского президента. Вы можете сделать это, и вы сделаете. Однако у тебя осталось в запасе всего шесть часов. Не трать их попусту. Когда они истекут, ты действительно не сможешь уже ничего поделать. — Он повесил трубку. — Эмулер!
Молодой атташе приблизился к нему, пробравшись сквозь множество тел, лежащих вповалку на полу. Эль-Калаам обнял его рукой за плечи.
— Ты сделал то, о чем я тебя просил? Эмулер кивнул.
— Да, я поговорил с остальными, пытаясь убедить их в том, что палестинцы ведут справедливую борьбу, а израильтяне поступают как разбойники.
— Ну и что они?
— Трудно сказать.
Эль-Калаам приблизил свое лицо вплотную к лицу Эмулера.
— Не пудри мне мозги, француз.
— Они... они просто не могут простить то, что вы делаете с ними.
— С ними? — вскричал Эль-Калаам. — Что я делаю с ними? А как насчет того, что сделали с нами? С народом Палестины? Неужели они настолько слепы или глупы, чтобы не понимать, что сионисты заставили нас прибегнуть к крайним мерам? — Его голос был полон страха и ненависти. — У нас нет друзей на Западе. Он весь на корню куплен сионистами. Люди там повернулись спиной к истине.
— Я понимаю ваше тяжелое положение. Вся Франция сочувствует вам.
— Вот мы и посмотрим. Я хочу получить письменное заявление, подписанное тобой, послом и английскими парламентариями, поддерживающее нашу точку зрения. Текст пусть тебя не заботит. Я сейчас дам тебе его.
— Я не...
— Мне оно нужно сейчас. — Эль-Калаам с такой силой сдавил Эмулера, что тот вскрикнул. — Ты отвечаешь за это. — Он встряхнул молодого француза за плечи. — Тебе предоставляется возможность доказать свою ценность в глазах народа Палестины. Другого у тебя не будет. — В его глазах вспыхнули свирепые огоньки. — Не подведи меня.
— Их будет трудно уговорить сделать это, если они вообще согласятся.
— Я не желаю слышать о трудностях, — прошипел Эль-Калаам. — Революции никогда не побеждают легко. Революция — это всегда жертвы, боль, самоотречение. Мы здесь не читаем книги, не изучаем теорию. Мы действуем! Подлинные мы революционеры или нет? — Он не сводил глаз с лица Эмулера, пока тот не кивнул.
— Я не подведу вас.
Рейчел и Хэтер лежали рядом на противоположном конце комнаты.
— Что Эль-Калаам имел в виду, когда сказал, что нашел твое слабое место? — спросила девочка.
— Он говорил о том, что может сломать меня с твоей помощью.
— С моей помощью? Как это?
— Если он причинит тебе вред так или иначе. Сделает тебе больно.
— Это правда?
Хэтер отвернулась и взглянула в сторону Эмулера, поднимавшегося с пола.
— Ты не хочешь говорить мне, — настаивала Рейчел, — но ты должна. Ложь не поможет мне сейчас... она не поможет никому из нас. Что произойдет с нами, если мы перестанем доверять друг другу? Тогда они заберут у нас все. Мы останемся ни с чем.
Слабо улыбнувшись, Хэтер сжала руку девочки и вздохнула.
— Я не хотела говорить тебе этого, но сейчас скажу. Когда Джеймс отдал свою жизнь, чтобы спасти твою, я не понимала, почему он это сделал. Я ужасно разозлилась. «Какое нам дело до нее?» — думала я. Меня заботила только судьба Джеймса. Я хотела, чтобы он бы жив и остался со мой.
— И когда он сказал, что каждый в своей жизни должен сделать выбор, я не понимала, о чем он говорит. Однако теперь мне кажется, что я понимаю. — Она отвела со лба волосы связанными кистями рук.
— Да, — тихо промолвила она. — Я думаю, он может сломать меня, используя тебя.
— Не дай ему сделать это, — торопливо отозвалась Рейчел. — Что бы ни случилось, он не должен сломать тебя или меня. Разве не ты говорила мне, что мы должны держаться до конца? Что мы должны бороться?
— Да, но...
— Никаких но, — яростно перебила ее Рейчел. — Я не шучу. Мой отец не поддастся требованиям какой-то группы террористов. Неужели ты веришь в то, что он стал бы, даже если б мог, разрушать государство Израиль, чтобы спасти жизнь своей дочери? — Она покачала головой.
— Что же тогда будет?
Рейчел взглянула на нее.
— Мы умрем, если Эль-Калаам сможет выполнить свою угрозу.
— Я думаю, он так и сделает. — Хэтер посмотрела вверх на черный потолок. — Господи, — прошептала она. — Впервые в жизни я размышляю о собственной смерти. — Она взглянула на Рейчел. — Мы должны выбраться отсюда. Но я не знаю, как нам это удастся без чьей-либо помощи.
— Возможно, нам не придется делать это, — возразила Рейчел. — Если мой отец поможет нам.
— Но как? Ты только что сказала, что он не сделает ничего...
— Я не говорила ничего о том, что он не постарается спасти нас. — Она кивнула, словно подтверждая свои слова. — Он обязательно попытается.
— Когда это по-твоему произойдет?
— Перед самым истечением срока ультиматума. Только тогда — не раньше и не позже. Возможно, он нанесет отвлекающий удар. Мы должны быть готовы.
— Но как он это сделает?
Рейчел откинула голову назад и закрыла глаза.
— Этого я не знаю.
* * *
Лиза-Мария положила в маленькую белую картонную коробку все требуемые ингредиенты, за исключением одного, но очень важного.
— Вся эта магия — «моджо» — так или иначе связана с сексом, — сказала она, перегнувшись через прилавок под взглядом желтых глаз казалось безразличного ко всему Мануса. — Ты должна раздобыть квадратный дюйм материи от шелковых чулок. Не нейлоновых, заметь, а шелковых.
— Это несложно, — ответила Дайна, в чьем сердце все ярче разгоралась жажда убийства. — Там, где я живу, сеть магазинов, в которых их продают.
— Нет, нет, дитя, — Лиза-Мария помотала головой. — Новые чулки тебе совершенно не годятся. Они должны быть поношенными. Понимаешь? На них внутри должны быть женские соки, однако не твои, а чьи-то еще.
Дайна подумала о Денизе и Эрике, но она не имела ни малейшего представления ни о том, где они живут, ни как их зовут (насколько ей было известно они выступали в «Новые» под другими именами). Наконец-то она стала осознавать в полной мере двуличие той жизни, которую вела на протяжении последнего времени.
С большой неохотой она была вынуждена отправиться домой. Кроме своей матери она не могла припомнить никого, кто носил бы шелковые чулки. Во всяком случае, она была уверена, что среди ее школьных знакомых таких людей не было.
Дайна заявилась домой в начале второго, полагая, что это наиболее удачное время, ибо Моника могла отправиться по магазинам, и ее визит остался бы незамеченным. Уверенная в себе, она вставила ключ в замок и, повернув его, толкнула дверь, намереваясь прокрасться по застеленной ковром лестнице в комнату матери, залезть в ее шкафчик, аккуратно вытащить...
— Итак, ты вернулась.
Дайна вздрогнула. С безошибочным материнским чутьем Моника расположилась в этот час в гостиной, словно дожидаясь прихода дочери.
— Ты знаешь, скольких бессонных ночей мне стоило твое поведение? — Дайна не сомневалась, что эта бессонница — продукт воображения матери. — Я очень тревожилась за тебя, Дайна. — Как ни странно, Моника казалась спокойней, чем Дайна когда-либо видела ее.
— Где ты была? — Моника, встав, направилась к дочери. Она была крупной женщиной высокого роста с роскошной фигурой. Ее прическа выглядела иначе, чем когда Дайна видела мать в последний раз. Моника отпустила длинные волосы и стала пользоваться лаком, придававшим им серебристый глянцевый блеск, великолепно сочетавшийся с ее красивым, скуластым лицом.
— Впрочем, я знаю, что ты не расскажешь мне. Да я и не особенно настаиваю. В конце концов мы все вправе иметь свои секреты. — Дайна стояла в полном оцепенении, слушая мать. Услышав с порога голос Моники, она внутренне приготовилась к саркастическим замечаниям и истерическим воплям, ставшим их нормальным способом общения со времени смерти отца.
— Меня просто беспокоит твоя судьба, — продолжала Моника. — Ты сильно похудела, — она сделала короткую паузу и осведомилась. — Ты пришла надолго?
— Нет.
— Ну что ж. В любом случае ты можешь оставаться здесь столько, сколько захочешь. — Голос Моники звучал мягко и приглушенно. — Не волнуйся, никаких вопросов. — Она развела руками. — Я бы соврала, сказав, что не желала твоего возвращения домой.
— Я не хочу возвращаться сюда. Этот дом чужой для меня.
На лице Моники появилось такое выражение, словно она собиралась заплакать. Она поднесла пальцы, унизанные кольцами, к виску. Весь ее вид говорил о том, что каждое слово, произнесенное Дайной, пронзало ее сердце точно нож. Улыбка промелькнула на ее губах, но тут же бесследно исчезла, так и не достигнув глаз.
— Ну ладно, как знаешь, малышка. Я думаю, что хорошо понимаю твои чувства. Ты продолжай..., — недоговорив, она разрыдалась; ее плечи затряслись.
— Мама..., — начала Дайна, но замолчала. Целый вихрь чувств кружил в ее душе, и она не могла разобраться в них.
— Чертова дура, — обругала Моника саму себя. — Я дала слово не распускать сопли при тебе. — Она подняла голову. Слезы катились по ее щекам, оставляя за собой черные подтеки смытой туши. Это придавало Монике не характерный для нее хрупкий и беззащитный вид. — Конечно, иди, если тебе нужно, но... ты не могла бы сделать мне одолжение? Мне было бы гораздо легче, если бы ты согласилась пройти осмотр у доктора. Просто, чтобы я знала, что с тобой все в порядке.
Дайна неохотно согласилась. В конце концов, медицинский осмотр был не такой уж высокой платой за спокойное поведение Моники на протяжении нескольких дней, которые, по мнению Дайны, должны были стать последними в ее жизни, проведенными вместе с матерью.
Все это происходило в разгар зимы, и, как утверждала Моника, их старый семейный врач, доктор Мелвилл, взял небольшой отпуск и уехал отдыхать.
— В любом случае, — сказала она весело, я нашла кое-что получше.
«Вне всяких сомнений, — подумала Дайна, — получше. В постели». Тем не менее она отправилась по указанному адресу в Уайт Плейнс. Там она встретилась с доктором Гейстом, краснолицым человеком с тщательно подстриженными усиками, кончики которых походили на острия копий.
Его водянистые голубые глаза прятались за толстыми линзами бифокальных очков. Он имел привычку выдувать воздух сквозь сморщенные губы, когда глубоко задумывался или объяснял смысл какой-то процедуры пациенту. В результате его щеки постоянно казались такими же круглыми и пухлыми (ну и разумеется, такими же розовыми), как у святого Николая.
Он произвел обычный осмотр, а затем спросил у Дайны, не возражает ли она против нескольких более специфических диагностических тестов. Она согласилась, и по их завершении, он отправил ее в приемную. Все это время Дайне не давал покоя его странный, крайне неудобный на вид, халат с завязками за спиной, какой всегда попадается на глаза в лечебных заведениях и вместо того, чтобы успокаивать пациентов своим видом, оказывает на них скорей противоположное воздействие.
После сорока пяти минут ожидания, на протяжении которых Дайна листала номера «Беггер Хоумс энд Гарденс» и «Тайм» полугодовой давности и с каждой секундой становилась все более нетерпеливой, ее опять вызвали в святая святых доктора Гейста. Он добродушно улыбнулся и встал, увидев, что Дайна вошла.
— Мисс Уитней, вы не откажетесь отправиться вместе со мной в медицинский институт? Он находится в двух минутах ходьбы отсюда на противоположной стороне Парквэй.
— Зачем? — спросила Дайна. — Что-то не в порядке?
— Дело в том, — ответил доктор Гейст, выхода из-за своего массивного дубового стола, — что я часто прибегаю к помощи этих людей, когда мне нужно провести дополнительные тесты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111