Вы рассуждаете о том, что есть факт, но не отвечаете на вопрос, существуют ли вообще факты.
Вейн поджал губы и как будто призадумался.
— Возможно. А почему бы нам не поступить так, как подобает ученым, и не устроить эксперимент? Возьмем какой-нибудь факт. Что-нибудь элементарное — скажем, простейшую хронологию…
— Нет, погодите! Я знаю, иногда точная дата события неизвестна…
— Нет, нет, мистер Коллингвуд, к таким грубым уловкам я прибегать не стану. То, что факт пока не обнаружен, еще не означает, что он не существует. Давайте возьмем факт, существование которого бесспорно. Скажите мне, когда и где началась вторая мировая война. Я не говорю о причинах войны — это тонкая материя, корни ее уходят в средние века. Я имею в виду начало самих военных действий.
Джереми немного растерялся. Только начни разговаривать с профессором — обязательно кончится тем, что тебе устроят экзамен.
— По-моему, она началась… в тридцать девятом. Когда Германия напала на Польшу.
— В сентябре тридцать девятого, — уточнил Вейн. — Вы утверждаете, что это было так. А не началась ли она в Бельгии летом 1701 года?
— Что?
— Ну, разумеется! — самодовольно подтвердил Вейн. — Французы и англичане вели между 1689 и 1763 годами четыре мировых войны. Последняя из них, которую называют по-разному — Семилетней, Французской или Индийской войной, — велась в Индии, Европе и Северной Америке. Если учесть такой географический размах, они, конечно же, заслуживают того, чтобы называть их мировыми.
— Но это жульничество! — возмутился Джереми. В поисках поддержки он повернулся к Гвинн, но та только усмехнулась.
— Вечный студенческий подход, — сказала она. — Вы всегда считаете, что ответы важнее, чем вопросы. Как вы не можете понять — если мы хотим, чтобы слова были не просто ярлычками, они должны что-то означать! А что означают слова «вторая мировая война»? В этих трех словах запечатлена масса предрассудков. Была ли она на самом деле второй? А может быть, просто продолжением первой? Некоторые учение считают, что ее нужно было бы называть второй германской войной. Кроме того, как только что указал Херкимер, всегда предполагается, что мировые войны — явление, характерное лишь для двадцатого века. И если обо всем этом задуматься, окажется, что никакого жульничества тут нет.
— Просто для того, чтобы заставить студентов думать, всегда приходится прибегать к какому-нибудь жульничеству, — сказал Херкимер Вейн. — Но я боюсь, Гвинн, дорогая, что этот вопрос на самом деле еще хитрее. Я мог бы доказать, что «вторая мировая война» вообще представляла собой не одну мировую войну, а два отдельных региональных конфликта — один в Европе, а другой на Тихом океане, и только случайно некоторые воюющие стороны участвовали в обоих сразу. В конце концов, Германия и Япония никогда не согласовывали своей стратегии. И если Гитлер честно выполнил условия своего договора с Японией и объявил войну США, то Япония не последовала его примеру и не объявила войну Советам. Можно высказать любопытное предположение: если бы Гитлер помалкивал, то США воевали бы только на Тихом океане и вообще не ввязались бы в европейскую войну. Однако, если даже оставить все это в стороне, мы можем с полным правом спросить — а не началась ли мировая война в Маньчжурии в сентябре 1931 года, или на Гавайях в декабре 1941 года? Эти две даты во всяком случае не менее законны, чем та европоцентрическая, о которой говорили вы.
Джереми хотел что-то ответить, но осекся и потом сказал:
— Хорошо, профессор, я понимаю, к чему вы клоните. Была европейская война, и была тихоокеанская война. У каждой из них было свое начало. И вы можете доказать, что мировая война как таковая не началась, пока Япония не напала на американские и британские колонии и не вовлекла эти страны в оба конфликта. Однако это отнюдь не лишает смысла само понятие исторического факта. Просто нужно тщательнее формулировать сами факты.
Вейн пожал плечами.
— Я ведь уже говорил, что ценность фактов зависит не столько от их точности, сколько от их взаимосвязей. Может быть, важнее задуматься о том, были это две войны или одна, чем выбрать один из ответов. Может быть, оба они в том или ином смысле правильны. Поймите, я не хочу сказать, что точность фактов не имеет значения. Но я хочу сказать, что чем «точнее» факт, тем дальше от истины он может оказаться. Например, я могу утверждать, что численность населения Денвера на 1 апреля 1999 года составляла… ну, скажем, 657.232 человека. Это будет точная цифра. Но если я вместо этого скажу, что численность населения Денвера в начале 1999 года составляла от 650.000 до 660.000 человек, это будет ближе к истине, хотя и не так точно. Потому что вторая оценка будет динамичной, а истина всегда динамична и относительна. Кто был и кто не был жителем Денвера в данный момент — это абстракция, и к тому же статичная. Что означает «численность населения Денвера»? Люди непрерывно приезжают и уезжают. Входят ли в это число бродяги на железнодорожном вокзале? Или туристы в гостиницах? Включает, ли оно студентов и служащих, которые живут здесь несколько лет, а потом переезжают куда-то еще? А что сказать о тех, кто живет в двух местах — в Денвере и еще где-нибудь? Если вы примете во внимание динамику, окажется, что назвать сколько-нибудь точную цифру просто невозможно.
— Принцип неопределенности Гейзенберга применительно к истории, — вставила Ллуэлин.
— А? — Вейн повернулся к ней. — Что вы этим хотели сказать?
— Гейзенберг доказал, что, если определить скорость частицы, останется неопределенным ее местоположение, и наоборот. Если бы вы действительно хорошо знали труды Джона Лукача, а не просто делали вид, что знаете, то вы поняли бы, что он вполне сознательно стремился применить подход Гейзенберга к истории.
— Ах, вот что, — Вейн пренебрежительно махнул рукой. — Только ведь, знаете, Гейзенберг был не один. Такое же мироощущение в ту эпоху мы видим у многих. В произведениях Пастернака и Ортеги, например, или у Гвардини и Хантша. Что такое импрессионизм, если не квантовая теория применительно к живописи? Или наоборот. И вспомните, что писал Лукач: к точным наукам можно подойти с позиций истории, но к истории нельзя подойти с позиций точных наук.
Ллуэлин задумчиво посмотрела на него.
— Не для того ли мы здесь собрались, чтобы решить именно эту проблему?
— Дорогая моя, — ответил Вейн, похлопывая ее по руке, — она уже решена. Представление о том, что механизм истории работает так же, как часовой механизм, давно отброшено. Бокль ошибался. Наша задача состоит в том, чтобы обнаружить в подобных представлениях слабые места. А пока… — Он пожал плечами и поставил свой пустой бокал на поднос проходившему мимо официанту. — Пока из этого может получиться несколько любопытных публикаций.
Он потянулся и взглянул на часы.
— Что ж, было весьма интересно с вами побеседовать, мистер Коллингвуд. Как-нибудь поговорим еще. А сейчас я чувствую себя после перелета, как сонная муха, и, если вы не возражаете, пойду к себе в гостиницу.
Джереми проводил его глазами.
— «Было весьма интересно со мной побеседовать», — сказал он Гвинн. — Он хотел сказать — было интересно прочесть мне лекцию.
— О, не сердитесь на него. Он хороший человек, только никак не может удержаться от того, чтобы читать лекции. Даже своим коллегам.
— Он говорил серьезно? Насчет фактов и вымысла?
Джереми допил свой мартини и озирался, не зная, куда девать бокал.
— Ну конечно. Я понимаю, это может показаться немного странным непрофессионалу… Я сказала что-нибудь смешное?
— Нет. Просто у нас «непрофессионал» — это всякий, у кого нет диплома бухгалтера-аудитора.
Ллуэлин усмехнулась.
— Ну да. Всякая группа людей делит человечество на две части. Эллины и варвары, евреи и гои, кельты и галлы. Мы, профессионалы, и вы, непрофессионалы. Но, как я и сказала, в том, что Херкимер говорил о «вымысле» и «факте», действительно есть смысл с точки зрения теории Гейзенберга. Он утверждает, что нельзя наблюдать за ходом истории так, чтобы не повлиять на то, что видишь, самим фактом наблюдения. Что мы «творим» историю, устанавливая связи между фактами.
— Но тогда как можно прогнозировать историю? Два человека могут видеть одни и те же события и представлять их себе по-разному. А если так, то как узнать, сбылся ли прогноз? Черт возьми, как вообще можно знать, что происходило в прошлом?
— Вот именно это Херкимер и хотел сказать.
— А если он не верит в то, что историю можно изучать методами точных наук, то зачем вы пригласили его участвовать в работе вашей группы?
Ллуэлин многозначительно покосилась на него.
— А он сам на этом настоял. Когда прошел слух, что я собираю такую группу, он позвонил мне и попросил его включить. Но дело не в этом. Никто из нас не верит, что какая-то кучка заговорщиков могла превратить историю в точную науку. И уж подавно — в то, что они могли направлять ход истории на протяжении последней сотни с лишним лет. Нет, это совершенно немыслимо.
— Но…
— Нет, я столь же твердо убеждена, что существует группа, которая пыталась это делать. Может быть, они даже верят, что добились успеха. Мы намерены проверить их утверждения без всякой предвзятости. И выяснить, какими мотивами может руководствоваться это так называемое Общество Бэббиджа.
— Зачем, например, они похищают людей или пытаются их убить, — сказал Джереми с большим жаром, чем хотел бы.
— Ах, да. Простите. Ведь вас это интересует не только с научной точки зрения, я совсем забыла. Согласна, нечто загадочное действительно происходит. Но поймите, существование такого тайного общества еще не доказывает, что их убеждения — не самообман, на какие бы жестокости их эти убеждения ни толкали. Слишком легко реконструировать события таким образом, чтобы доказать самому себе, что твое предсказание сбылось.
Джереми и Гвинн ушли с приема последними. В каком-то смысле они были на нем хозяевами. После того как ушел Вейн, Джереми удалось даже получить от приема удовольствие. Члены группы оказались по большей части интересными людьми. Джеф Хэмблтон, Генри Бэндмейстер, Пенни Куик — беседовать с ними было любопытно, если только не обращать внимания на их непреодолимую склонность то и дело ссылаться на авторитеты, о которых Джереми и не слыхивал. Он вынужден был признать про себя, что после разговора с Вейном обсуждать исторические события оказалось гораздо интереснее. О чем бы ни шла речь, он начинал думать, нельзя ли реконструировать события совершенно иначе и может ли одно их истолкование быть, по Вейну, истиннее другого. Если бы иногда его мысли не возвращались к самому главному — к исчезновению Денниса, Джереми мог бы сказать, что прекрасно провел вечер. Но время от времени его охватывало желание закричать во весь голос: «Мы же теряем время!»
Во всякой ужасной ситуации самое ужасное то, что рано или поздно к ней привыкаешь. Джереми не мог припомнить, кто это сказал. Должно быть, кто-то из Авторитетов. Но он обнаружил, что не в состоянии постоянно думать о Деннисе. (Или о себе? Что больше волновало его — судьба Денниса или собственные переживания от разлуки с ним?) Жизнь шла своим чередом, и он был готов принимать ее такой, какова она есть. Прежнее ощущение лихорадочной спешки ослабло, сменившись каким-то другим чувством. Что это — фаталистическое смирение или надежда?
Когда Джереми и Гвинн вышли из зала, где проходил прием, их остановил какой-то незнакомый человек. Он сидел развалившись в одном из чересчур мягких кресел, стоявших в холле, но, увидев их, вскочил. Это был низкорослый, худой человечек явно восточного происхождения в рубашке с закатанными рукавами. Очки в темной оправе казались на его лице слишком большими. За ухом у него торчал фломастер, в нагрудном кармане — еще несколько фломастеров и блокнот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
Вейн поджал губы и как будто призадумался.
— Возможно. А почему бы нам не поступить так, как подобает ученым, и не устроить эксперимент? Возьмем какой-нибудь факт. Что-нибудь элементарное — скажем, простейшую хронологию…
— Нет, погодите! Я знаю, иногда точная дата события неизвестна…
— Нет, нет, мистер Коллингвуд, к таким грубым уловкам я прибегать не стану. То, что факт пока не обнаружен, еще не означает, что он не существует. Давайте возьмем факт, существование которого бесспорно. Скажите мне, когда и где началась вторая мировая война. Я не говорю о причинах войны — это тонкая материя, корни ее уходят в средние века. Я имею в виду начало самих военных действий.
Джереми немного растерялся. Только начни разговаривать с профессором — обязательно кончится тем, что тебе устроят экзамен.
— По-моему, она началась… в тридцать девятом. Когда Германия напала на Польшу.
— В сентябре тридцать девятого, — уточнил Вейн. — Вы утверждаете, что это было так. А не началась ли она в Бельгии летом 1701 года?
— Что?
— Ну, разумеется! — самодовольно подтвердил Вейн. — Французы и англичане вели между 1689 и 1763 годами четыре мировых войны. Последняя из них, которую называют по-разному — Семилетней, Французской или Индийской войной, — велась в Индии, Европе и Северной Америке. Если учесть такой географический размах, они, конечно же, заслуживают того, чтобы называть их мировыми.
— Но это жульничество! — возмутился Джереми. В поисках поддержки он повернулся к Гвинн, но та только усмехнулась.
— Вечный студенческий подход, — сказала она. — Вы всегда считаете, что ответы важнее, чем вопросы. Как вы не можете понять — если мы хотим, чтобы слова были не просто ярлычками, они должны что-то означать! А что означают слова «вторая мировая война»? В этих трех словах запечатлена масса предрассудков. Была ли она на самом деле второй? А может быть, просто продолжением первой? Некоторые учение считают, что ее нужно было бы называть второй германской войной. Кроме того, как только что указал Херкимер, всегда предполагается, что мировые войны — явление, характерное лишь для двадцатого века. И если обо всем этом задуматься, окажется, что никакого жульничества тут нет.
— Просто для того, чтобы заставить студентов думать, всегда приходится прибегать к какому-нибудь жульничеству, — сказал Херкимер Вейн. — Но я боюсь, Гвинн, дорогая, что этот вопрос на самом деле еще хитрее. Я мог бы доказать, что «вторая мировая война» вообще представляла собой не одну мировую войну, а два отдельных региональных конфликта — один в Европе, а другой на Тихом океане, и только случайно некоторые воюющие стороны участвовали в обоих сразу. В конце концов, Германия и Япония никогда не согласовывали своей стратегии. И если Гитлер честно выполнил условия своего договора с Японией и объявил войну США, то Япония не последовала его примеру и не объявила войну Советам. Можно высказать любопытное предположение: если бы Гитлер помалкивал, то США воевали бы только на Тихом океане и вообще не ввязались бы в европейскую войну. Однако, если даже оставить все это в стороне, мы можем с полным правом спросить — а не началась ли мировая война в Маньчжурии в сентябре 1931 года, или на Гавайях в декабре 1941 года? Эти две даты во всяком случае не менее законны, чем та европоцентрическая, о которой говорили вы.
Джереми хотел что-то ответить, но осекся и потом сказал:
— Хорошо, профессор, я понимаю, к чему вы клоните. Была европейская война, и была тихоокеанская война. У каждой из них было свое начало. И вы можете доказать, что мировая война как таковая не началась, пока Япония не напала на американские и британские колонии и не вовлекла эти страны в оба конфликта. Однако это отнюдь не лишает смысла само понятие исторического факта. Просто нужно тщательнее формулировать сами факты.
Вейн пожал плечами.
— Я ведь уже говорил, что ценность фактов зависит не столько от их точности, сколько от их взаимосвязей. Может быть, важнее задуматься о том, были это две войны или одна, чем выбрать один из ответов. Может быть, оба они в том или ином смысле правильны. Поймите, я не хочу сказать, что точность фактов не имеет значения. Но я хочу сказать, что чем «точнее» факт, тем дальше от истины он может оказаться. Например, я могу утверждать, что численность населения Денвера на 1 апреля 1999 года составляла… ну, скажем, 657.232 человека. Это будет точная цифра. Но если я вместо этого скажу, что численность населения Денвера в начале 1999 года составляла от 650.000 до 660.000 человек, это будет ближе к истине, хотя и не так точно. Потому что вторая оценка будет динамичной, а истина всегда динамична и относительна. Кто был и кто не был жителем Денвера в данный момент — это абстракция, и к тому же статичная. Что означает «численность населения Денвера»? Люди непрерывно приезжают и уезжают. Входят ли в это число бродяги на железнодорожном вокзале? Или туристы в гостиницах? Включает, ли оно студентов и служащих, которые живут здесь несколько лет, а потом переезжают куда-то еще? А что сказать о тех, кто живет в двух местах — в Денвере и еще где-нибудь? Если вы примете во внимание динамику, окажется, что назвать сколько-нибудь точную цифру просто невозможно.
— Принцип неопределенности Гейзенберга применительно к истории, — вставила Ллуэлин.
— А? — Вейн повернулся к ней. — Что вы этим хотели сказать?
— Гейзенберг доказал, что, если определить скорость частицы, останется неопределенным ее местоположение, и наоборот. Если бы вы действительно хорошо знали труды Джона Лукача, а не просто делали вид, что знаете, то вы поняли бы, что он вполне сознательно стремился применить подход Гейзенберга к истории.
— Ах, вот что, — Вейн пренебрежительно махнул рукой. — Только ведь, знаете, Гейзенберг был не один. Такое же мироощущение в ту эпоху мы видим у многих. В произведениях Пастернака и Ортеги, например, или у Гвардини и Хантша. Что такое импрессионизм, если не квантовая теория применительно к живописи? Или наоборот. И вспомните, что писал Лукач: к точным наукам можно подойти с позиций истории, но к истории нельзя подойти с позиций точных наук.
Ллуэлин задумчиво посмотрела на него.
— Не для того ли мы здесь собрались, чтобы решить именно эту проблему?
— Дорогая моя, — ответил Вейн, похлопывая ее по руке, — она уже решена. Представление о том, что механизм истории работает так же, как часовой механизм, давно отброшено. Бокль ошибался. Наша задача состоит в том, чтобы обнаружить в подобных представлениях слабые места. А пока… — Он пожал плечами и поставил свой пустой бокал на поднос проходившему мимо официанту. — Пока из этого может получиться несколько любопытных публикаций.
Он потянулся и взглянул на часы.
— Что ж, было весьма интересно с вами побеседовать, мистер Коллингвуд. Как-нибудь поговорим еще. А сейчас я чувствую себя после перелета, как сонная муха, и, если вы не возражаете, пойду к себе в гостиницу.
Джереми проводил его глазами.
— «Было весьма интересно со мной побеседовать», — сказал он Гвинн. — Он хотел сказать — было интересно прочесть мне лекцию.
— О, не сердитесь на него. Он хороший человек, только никак не может удержаться от того, чтобы читать лекции. Даже своим коллегам.
— Он говорил серьезно? Насчет фактов и вымысла?
Джереми допил свой мартини и озирался, не зная, куда девать бокал.
— Ну конечно. Я понимаю, это может показаться немного странным непрофессионалу… Я сказала что-нибудь смешное?
— Нет. Просто у нас «непрофессионал» — это всякий, у кого нет диплома бухгалтера-аудитора.
Ллуэлин усмехнулась.
— Ну да. Всякая группа людей делит человечество на две части. Эллины и варвары, евреи и гои, кельты и галлы. Мы, профессионалы, и вы, непрофессионалы. Но, как я и сказала, в том, что Херкимер говорил о «вымысле» и «факте», действительно есть смысл с точки зрения теории Гейзенберга. Он утверждает, что нельзя наблюдать за ходом истории так, чтобы не повлиять на то, что видишь, самим фактом наблюдения. Что мы «творим» историю, устанавливая связи между фактами.
— Но тогда как можно прогнозировать историю? Два человека могут видеть одни и те же события и представлять их себе по-разному. А если так, то как узнать, сбылся ли прогноз? Черт возьми, как вообще можно знать, что происходило в прошлом?
— Вот именно это Херкимер и хотел сказать.
— А если он не верит в то, что историю можно изучать методами точных наук, то зачем вы пригласили его участвовать в работе вашей группы?
Ллуэлин многозначительно покосилась на него.
— А он сам на этом настоял. Когда прошел слух, что я собираю такую группу, он позвонил мне и попросил его включить. Но дело не в этом. Никто из нас не верит, что какая-то кучка заговорщиков могла превратить историю в точную науку. И уж подавно — в то, что они могли направлять ход истории на протяжении последней сотни с лишним лет. Нет, это совершенно немыслимо.
— Но…
— Нет, я столь же твердо убеждена, что существует группа, которая пыталась это делать. Может быть, они даже верят, что добились успеха. Мы намерены проверить их утверждения без всякой предвзятости. И выяснить, какими мотивами может руководствоваться это так называемое Общество Бэббиджа.
— Зачем, например, они похищают людей или пытаются их убить, — сказал Джереми с большим жаром, чем хотел бы.
— Ах, да. Простите. Ведь вас это интересует не только с научной точки зрения, я совсем забыла. Согласна, нечто загадочное действительно происходит. Но поймите, существование такого тайного общества еще не доказывает, что их убеждения — не самообман, на какие бы жестокости их эти убеждения ни толкали. Слишком легко реконструировать события таким образом, чтобы доказать самому себе, что твое предсказание сбылось.
Джереми и Гвинн ушли с приема последними. В каком-то смысле они были на нем хозяевами. После того как ушел Вейн, Джереми удалось даже получить от приема удовольствие. Члены группы оказались по большей части интересными людьми. Джеф Хэмблтон, Генри Бэндмейстер, Пенни Куик — беседовать с ними было любопытно, если только не обращать внимания на их непреодолимую склонность то и дело ссылаться на авторитеты, о которых Джереми и не слыхивал. Он вынужден был признать про себя, что после разговора с Вейном обсуждать исторические события оказалось гораздо интереснее. О чем бы ни шла речь, он начинал думать, нельзя ли реконструировать события совершенно иначе и может ли одно их истолкование быть, по Вейну, истиннее другого. Если бы иногда его мысли не возвращались к самому главному — к исчезновению Денниса, Джереми мог бы сказать, что прекрасно провел вечер. Но время от времени его охватывало желание закричать во весь голос: «Мы же теряем время!»
Во всякой ужасной ситуации самое ужасное то, что рано или поздно к ней привыкаешь. Джереми не мог припомнить, кто это сказал. Должно быть, кто-то из Авторитетов. Но он обнаружил, что не в состоянии постоянно думать о Деннисе. (Или о себе? Что больше волновало его — судьба Денниса или собственные переживания от разлуки с ним?) Жизнь шла своим чередом, и он был готов принимать ее такой, какова она есть. Прежнее ощущение лихорадочной спешки ослабло, сменившись каким-то другим чувством. Что это — фаталистическое смирение или надежда?
Когда Джереми и Гвинн вышли из зала, где проходил прием, их остановил какой-то незнакомый человек. Он сидел развалившись в одном из чересчур мягких кресел, стоявших в холле, но, увидев их, вскочил. Это был низкорослый, худой человечек явно восточного происхождения в рубашке с закатанными рукавами. Очки в темной оправе казались на его лице слишком большими. За ухом у него торчал фломастер, в нагрудном кармане — еще несколько фломастеров и блокнот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97