- А дом?
- Он стоит на мысе, который называется мыс Кадэ. это между Ля-Сьота и
бандоль. Он двухэтажный, три комнаты и кухня внизу, три комнаты и две
ванны на верху.
- Не так быстро. Ваша спальня?
- Выходит окнами на море и на поселок, который называется Лек. Стены
окрашены в голубую и белую краску. Я же вам говорю, что это идиотство. Я
помню все, что вы говорите.
- Это важно, мумия.
- Важно то, что я это повторяю. А в памяти это ничего не вызывает.
Одни слова и все.
- Вы бы могли повторить их по-итальянски?
- Нет. Я помню только: "CAMERA", "CASA", "MACHINA", "BIANKA"
(комната, дом, машина, белая - итал.). Я ведь вам уже говорила!
- Ну, на сегодня довольно. когда вы будете чувствовать себя лучше, я
покажу вам фотографии. Мне дали три большущих коробки со снимками. Я знаю
вас лучше, чем вы сами, мумия.
Оперировал меня некто доктор Шавер, в Ницце, через три дня после
пожара. По словам доктора Дулена, наблюдать работу Шавера, проделанную
после перенесенных мною в тот же день двух кровотечений из ран, было одно
удовольствие, каждая деталь в ней - просто чудо, но он не пожелал бы ни
одному хирургу повторить эту операцию.
затем я лежала в Булони, в клинике доктора Динна, куда меня поместили
через месяц после первой операции. В самолете у меня было третье
кровотечеие, потому что летчику за четверть часа до посадки пришлось
набирать высоту.
- Доктор Динн занимался вами после того, как пересадка кожи прошла
благополучно. Он сделал вам красивый носик. Я видел слепки. уверяю вас,
получилось очень красиво.
- А вы кто?
- Я зять доктора Шавера. служу при святой анне (больница святой анны
- городская психиатрическая больница в Париже). наблюдаю вас с того самого
дня, как вас перевезли в Париж.
- А что со мной делали?
- Здесь? вам, мумия, сделали хорошенький носик.
- А раньше?
- Это уж не существенно, раз это позади. Ваше счастье, что вам
двадцать лет.
- Почему мне нельзя никого видеть? я уверена, что если б я увидела
отца или кого-нибудь, кого я прежде знала, я бы с ходу все вспомнила.
- У вас удивительная способность находить нужное слово, моя крошка.
"с ходу" вы уже получили несколько ударов по черепу, причем один нам
порядком докучал. Чем меньше вы будете получать их теперь, тем лучше.
Он улыбнулся, медленно протянул руку, осторожно, не нажимая на
секунду положил ее на мое плечо.
- Не терзайтесь, мумия. Все образуется. Через некоторое время ваши
воспоминания вернутся к вам, одно за другим, потихонечку, чтобы вам не
было больно. Есть много видов амнезии, почти столько же, сколько больных
ею. А у вас очень, очень симпатичная амнезия. Ретроградная, частичная, без
потери речи, без малейшего даже заикания, но при этом с таким широким и
мощным кругом действия, что теперь этот зияющий провал непременно будет
зарастать. И останется от него только вот этакая, совсем-совсем махонькая
щелка.
Он показал пальцами, сблизив большой с указательным, - какая
малюсенькая останется щелка. улыбаясь, он намеренно медленно встал, чтобы
я не слишком быстро повернула глаза.
- будьте умницей, мумия.
Он пришел как-то, когда я была настолько "умницей", что меня
перестали глушить трижды в день пилюлями снотворного - их давали мне в
бульоне. это было в конце сентября, спустя примерно три месяца после моей
катастрофы. Я могла притворяться спящей, а моя память - вдоволь биться о
прутья своей клетки.
Где-то были залитые солнцем улицы, пальмы у моря, школа, класс,
учительница с гладко причесанными волосами, купальный костюм (красный
шерстяной), ночи, озаренные огнями иллюминации, военный оркестр, шоколад,
который протягивает американский солдат, и сразу - провал.
затем - вспышка яркого света, руки сиделки, лицо доктора Дулена.
Временами я очень ясно, с гнетущей и пугающей ясностью видела перед
собою толстые руки мясника, топорные как будто, а все же ловкие, и
одутловатое мужское лицо, бритую голову. то были руки и лицо доктора
Шавера, видела я их между двумя погружениями в забытье, между двумя
комами. Воспоминание о Шавере относилось, должно быть, к июлю, когда он
вернул меня в этот мир - белый, равнодушный, непонятный. умостив больной
затылок на подушке, закрыв глаза я подсчитала в уме. подсчеты эти
складывались передо мною столбиками на грифельной доске. Мне двадцать лет.
американские солдаты, по словам доктора Дулена, раздавали шоколад детям в
1944 или в 1945 году. Предел моей памяти - первые пять-шесть лет моей
жизни. пятнадцать лет как резинкой стерло.
Я привязалась к именам собственным, цепляясь за них, потому что это
были слова, ничего во мне не вызывавшие, никак не связанные с этой новой
жизнью, которой меня заставляли жить. Жорж Изоля, мой отец. Флоренция,
Рим, Неаполь, Лек, мыс Каде. Но тщетно я их твердила. Потом я узнала от
доктора Дулена, что это как об стенку горох.
- Я же говорил вам, мумия, лежите смирно. Если имя вашего отца ничего
вам не напоминает, то, следовательно, вы забыли отца вместе со всем
прочим. это еще ничего не значит, что вы не помните его имя.
- Но я знаю, когда говорю "река", "лисица", о чем я говорю. А разве я
после несчастья видела реку, лисицу?
- Слушайте, цыпушка, когда вы встанете на ноги, у нас с вами обо всем
этом будет длинный разговор, обещаю вам! а сейчас мне бы хотелось, чтобы
вы были умницей. Но одно вам надо усвоить: Вы замкнуты в рамках
определенного, изученного, можно сказать, почти "нормального" процесса. Я
вижу каждое утро десять стариков, которые не разбили себе голову, однако
испытывают почти в точности то же самое. Пяти- или шестилетний возраст -
таков, примерно, предел их памяти. Они помнят свою школьную учительницу, а
вот собственных детей или внуков не помнят. это не мешает им
перебрасываться иной раз в картишки. Они забыли почти что все, а карточные
ходы и как скрутить цигарку - помнят. Вот так-то. Вы наделали нам хлопот
своей амнезией, которая носит старческий характер. будь вам сто лет, я бы
сказал: "желаю здравствовать" и сбросил бы вас со счетов. Но вам двадцать.
Поэтому нет и одного шанса на миллион, что вы останетесь такой, как
сейчас. Поняли?
- Когда мне можно будет увидеть отца?
- Скоро. Через несколько дней с вашего лица снимут это средневековое
украшение.
- Я бы хотела знать, что было.
- Немного погодя, мумия. Есть вещи, в которых я хочу быть вполне
уверен, а если я слишком долго буду сидеть у вас, вы устанете. Ну-ка,
номер вашей машины?
- 66-43-13 "TT-X".
- Вы нарочно называет номер в обратном порядке?
- Да, нарочно! хватит с меня! я хочу двигать руками! хочу видеть
отца! хочу отсюда выйти! вы каждый день заставляете меня повторять всякую
чушь! хватит с меня!
- Смирно, мумия.
- Не называйте меня так!
- Прошу вас, успокойтесь!
Я подняла руку - огромный гипсовый кулак. В этот вечер со мной было
то, что врачи назвали "кризисом". Пришла сиделка. мне снова привязали руки
к кровати. Доктор Дулен стоял передо мной у стены, пристально глядя на
меня злым, полным обиды взглядом.
Я бешено выла, не ведая, на кого я злюсь, - на него или на себя. Мне
сделали укол. Я заметила, что пришли еще сиделки, еще врачи. Именно тогда,
кажется, я впервые ясно представила себе свой физический облик. у меня
было такое ощущение, словно я вижу себя со стороны, глазами тех, кто на
меня в эту минуту смотрел. Бесформенное существо с тремя отверстиями,
уродливое, постыдное, воющее. Я выла от омерзения.
Доктор Дулен не навещал меня целую неделю. Я сама много раз просила
вызвать его. Моя сиделка, которой, должно быть, сделали выговор после
моего "кризиса", отвечала на вопросы нехотя. Руки мне она отвязывала
только на два часа в день и эти два часа не спускала с меня глаз,
подозрительно и напряженно следя за мною.
- Это вы дежурите при мне, когда я сплю?
- Нет.
- А кто?
- Другая.
- Я хотела бы видеть отца.
- Нельзя.
- Я хотела бы видеть доктора Дулена.
- Доктор Динн не позволяет.
- Скажите мне что-нибудь.
- Что?
- Что угодно. Поговорите со мной.
- Запрещено.
Я смотрела на ее большие руки, они казались мне такими красивыми и
надежными. Наконец она почувствовала мой взгляд, он ее стеснял.
- Нечего следить за мной, перестаньте.
- Да ведь это вы следите за мною.
- Приходится, - отвечала она.
- Сколько вам лет?
- Сорок шесть.
- Сколько времени я здесь?
- Семь недель.
- Это вы ходили за мной все семь недель?
- Я. теперь уж хватит.
- А какая я была в первые дни?
- лежали неподвижно.
- бредила?
- Случалось.
- А что я говорила?
- Ничего интересного.
- Ну что, например?
- Не помню.
К концу второй недели, второй вечности доктор Дулен зашел в мою
комнату с каким-то свертком под мышкой. На нем был непромокаемый плащ,
забрызганный грязью. В оконные стекла барабанил дождь.
Он подошел ко мне, очень быстро, не нажимая, чуть-чуть прикоснулся к
моему плечу, сказал:
- Здравствуйте, мумия.
- Долго же я ждала вас.
- Знаю, - ответил он.- А я зато получил подарок.
Он рассказал мне, что кто-то, кто живет за стенами клиники, прислал
ему после моего "кризиса" цветы. Букет из георгин, потому что это любимые
цветы госпожи Дулен, а к букету был приложен брелок с кольцом для ключей
от машины. Дулен показал мне эту вещицу. Она была золотая, круглая,
похожая на висячий замочек, заводилась как будильник. "это очень удобно,
когда стоишь в "голубой зоне"", - сказал Дулен и объяснил, что такое
"голубая зона" (голубая зона - район внутри города, где установлены особые
правила уличного движения, в частности, ограничивающие время стоянки
автомобиля).
- Это вам мой отец подарил?
- Нет. Одна дама, она взяла вас на свое попечение после кончины вашей
тетушки.в последние годы вы встречались с ней гораздо чаще, чем с отцом.
Зовут ее Жанна Мюрно. Она поехала вслед за вами в Париж, когда вас сюда
перевезли. Справляется о вас три раза в день.
Я ответила, что это имя ничего мне не говорит. Дулен взял стул,
подсел ко мне, завел свой будильничек-брелок и положил его у моего плеча
на кровать.
- Через четверть часа он зазвонит. И мне надо будет уходить. Вы
хорошо себя чувствуете, мумия?
- Мне не хочется, чтобы вы меня так называли.
- Завтра я перестану вас так называть. утром вас повезут в
операционную. С вас снимут повязки. Доктор Динн думает, что все хорошо
зарубцевалось.
Он развернул сверток. В нем оказались фотографии, на них была снята
я. Он показывал мне их по одной, следя за моим взглядом. Кажется, он и не
ждал, что они пробудят во мне хоть какое-нибудь воспоминание. Впрочем, я
ничего и не вспомнила. Я увидела черноволосую девушку: на одной фотографии
- лет шестнадцати, на других - лет восемнадцати, и нашла, что она
прехорошенькая; она охотно и много улыбалась, у нее были длинные ноги и
тонкая талия.
Снимки были блестящие, обворожительные, но при взгляде на них меня
охватывал ужас. Я даже не пыталась вспоминать. Напрасный труд - я поняла
это сразу, едва взглянула на первое фото. Я жадно разглядывала себя и была
счастлива и несчастна; такой несчастной я еще ни разу не чувствовала себя
с тех пор, как открыла глаза под белым светом лампы. Мне хотелось и
смеяться и плакать. В конце концов я заревела.
- Ну-ну, цыпушка. Не глупите.
Он убрал фотографии.
- Завтра я покажу вам другие снимки, где вы не одна, а с Жанной
Мюрно, с тетушкой, отцом, с друзьями, - ведь всего три месяца назад у вас
были друзья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23