я попыталась подняться.
- Пусти меня.
- В самом деле? Да выкинь ты все это из головы.
Он грубо толкнул меня на кровать.
- Пусти!
- Послушай, Мики!
- Почему ты думал, что это не было несчастным случаем?
- Черт побери! Да надо быть чокнутым, чтобы, зная Мюрно, считать это
несчастным случаем! Надо быть полным кретином, чтобы поверить, будто она,
прожив там три недели, не заметила, что газовая труба не в порядке! Как на
духу тебе говорю, можешь не сомневаться, что проводка была сделана
безукоризненно!
Я отбивалась от него как могла. Кончилось тем, что он разорвал ворот
моего пуловера, и только тогда опомнился. Увидев, что я плачу, он меня
отпустил.
Я отыскала свои туфли и пальто, не слушая, что он говорил. Подобрала
с пола газетные вырезки, сложила их в папку, и тут почувствовала, что за
перчаткой у меня спрятаны ключи, которые он мне дал. Я сунула их в карман
пальто.
Франсуа стал перед дверью, загораживая мне дорогу, смешной и
униженный, с бледным помятым лицом. Я вытерла глаза кулаком и сказала
Франсуа, что если он хочет меня еще когда-нибудь увидеть, то должен сейчас
дать мне уйти.
- Мики, это же глупо. Уверяю тебя, это глупо. Я все эти месяцы
непрерывно думаю о тебе. Сам не знаю, что это на меня накатило.
Он вышел на лестничную площадку и смотрел мне вслед. Жалкий,
уродливый, алчный, лживый. Шакал.

Я бродила по городу долго. Сворачивала то на одну, то на другую
улицу. Чем больше я размышляла, тем больше мешались мои мысли. боль в
затылке прошла, зато теперь разболелась спина вдоль всего позвоночника.
Вероятно оттого, что я устала, все это и случилось.
Сначала я ходила в поисках такси, а потом - лишь бы ходить, лишь бы
не возвращаться в нейи, не видеть Жанну. Я было решила позвонить ей по
телефону, но раздумала: я бы не удержалась, заговорила бы о газовой трубе.
Я боялась, что не поверю ей, когда она станет оправдываться.
Мне стало холодно. Я зашла в кафе, чтобы согреться. расплатившись и
получив сдачу, я заметила, что у меня осталось много денег, на них,
наверное, можно прожить несколько дней. Жить в эту минуту для меня
означало только одно: получить Возможность улечься на постель и поспать. А
еще не плохо было бы помыться, надеть свежее платье, свежие перчатки.
Я поплелась дальше и наконец зашла в какую-то гостиницу подле
вокзала. Там спросили, если у меня с собой багаж, хочу ли я номер с
ванной, и дали заполнить какой-то бланк. Я заплатила вперед.
Я уже поднималась по лестнице в сопровождение горничной, когда из-за
конторки раздался голос управляющего гостиницы:
- Мадемуазель Лои, прикажете будить вас утром?
- Нет, не беспокойтесь, пожалуйста, - ответила я и обернулась, вся
похолодев и чувствуя, что мой мозг точно скован ужасом, потому что я же
знала это раньше, знала давно, знала всегда.
- Как вы меня назвали?
Он заглянул в заполненный мною бланк.
- Мадемуазель Лои. А что, разве не так?
Я спустилась с лестницы, подошла к нему. Я еще пыталась подавить в
себе издавно знакомый страх. Это не может быть правдой, это просто -
"столкновение поездов", из-за того, что я два часа говорила о До, из-за
моей усталости.
На этой желтой бумажке я написала следующее: "Лои
Доменика-Лелла-Мария, родилась 4 июля 1939 года в Ницце (приморские
альпы), француженка, банковская служащая".
Подпись "ДоЛои", очень разборчива, имя и фамилия написаны слитно и
обведены овалом, неровно и наспех.
Я разделась и напустила воды в ванну. Сняла перчатки, затем снова их
надела, так как мысль о том, что я должна буду касаться своего тела такими
руками, была мне неприятна.
Я делала все медленно, почти спокойно. Когда доходишь до состояния
полной подавленности, отупление мало чем отличается от спокойствия.
Я не знала, что и думать, поэтому перестала думать. Мне было дурно и
в то же время приятно в теплой воде. Я забыла завести свои часы, и когда
взглянула на них, выйдя из ванной, они показывали три часа пополудни.
Я вытерлась полотенцами, которые были в моем номере, надела белье
руками в мокрых перчатках, руки у меня горели. В зеркальном шкафу
отражалась фигура автомата с узкими бедрами, топающего босиком по комнате,
в чертах которого не осталось и подобия прежнего человека. Подойдя ближе к
зеркалу, я обнаружила, что после ванны мерзкие швы у меня под бровями, под
крыльями носа, под подбородком и за ушами стали особенно заметны. А рубцы
на голове отчетливо просвечивали под редкими волосами, набухшие и
кирпично-красные.
Я упала ничком на кровать и долго лежала, уткнувшись лицом в сгиб
локтя, преследуемая одной неотвязной мыслью: зачем могла девушка
добровольно окунуться в пламя, сжигая голову и руки? Кто был бы способен
на такое мужество? Вдруг я заметила лежавшую возле меня папку.
Когда я сегодня утром в первый раз просматривала эти статьи, все в
них совпадало с рассказом Жанны. При повторном чтении я открыла такие
подробности, которые раньше казались мне незначительными, а теперь
поражали.
Ни дата рождения Доменики Лои, ни два других имени, данных ей при
крещении, нигде в газетах не упоминались. Сказано было только, что ей
двадцать один год. Но, так как пожар произошел ночью 4 июля, то репортеры
добавляли, что несчастная погибла в день своего рождения. Несколько секунд
я уже склонялась к тому, что могла знать не хуже самой До, какими еще
именами ее нарекли, равно как и дату ее рождения, что я могла написать
"Лои" вместо "Изоля": все это объясняется моей усталостью, тем, что я все
время думала о До. Но нельзя же этим объяснить такое полное
перевоплощение, когда я так точно заполняю все пункты учетной карточки,
даже воспроизвожу эту дурацкую школярскую подпись.
Вместе с тем мне пришло на ум и иное. Жанна не могла ошибиться. Она
помогала мне мыться, начиная с первого же вечера, она знала меня много
лет, как знает своего ребенка приемная мать. Если изменилось мое лицо, то
мое тело, мои манеры, голос остались прежними. До могла быть одного роста
со мной: может статься, у нее были глаза того же цвета, что у меня, и
такие же темные волосы, но ошибка Жанны - вещь невозможная. Я выдала бы
себя каким-нибудь изгибом спины или плеча, формой ноги.
Я задумалась над словами "выдала бы себя". И это было странно, как
будто моя мысль помимо моей воли уже привела меня к объяснению, которого я
не хотела принимать.
Я была не я. Поэтому я не способна восстановить свое прошлое. Как же
я могла восстановить прошлое кого-то, кем я не была?
А Жанна ведь меня не узнала. Мой смех, мои манеры и другие
неизвестные мне мои способности ее поражали, тревожили и постепенно меня
отдаляли.
Это-то я и пыталась понять сегодня, сбежав от нее, именно это. "Я
перестала спать". "Как можешь ты до такой степени быть на нее похожей?".
Да, я, черт подери, была похожа на до! Жанна не хотела этого признать, как
и я, но каждый мой жест раздирал ей сердце, каждая ночь сомнений добавляла
синевы под ее глазами ...
И все-таки в этом рассуждении было одно слабое место: ночь пожара.
Жанна была там. Она подобрала меня под лестницей, она, конечно,
сопровождала меня в Ля-Сьота, в Ниццу. Ее просили также опознать труп
погибшей до того, как явятся родители. И не до такой же степени я была
неузнаваема, даже обгоревшая. Ошибиться могли чужие люди, только не Жанна.
Значит, получается как раз обратное. Страшнее, но гораздо проще.
"Кто мне скажет, что ты не играешь комедию?" Жанна боялась - боялась
меня. Не потому, что я все больше походила на До, А ПОТОМУ, ЧТО ОНА ЗНАЛА,
что я - До!
Она знала это с самой ночи пожара. Почему она молчала, почему солгала
- разгадывать это мне было омерзительно. Омерзительно было представлять
себе Жанну, намеренно выдающей живую за мертвую, чтобы вопреки и наперекор
всему сохранить законную наследницу до того момента, когда вскроют
завещание.
Жанна молчала, но ведь осталась свидетельница ее лжи: ЖИВАЯ. Вот
почему Жанна перестала спать. Она прятала от людей свидетельницу, которая,
может быть, играла комедию, а может быть, и нет. Жанна сама теперь не
очень была уверена ни в том, что ошиблась, ни в своей собственной памяти,
да и вообще сомневалась во всем. Легко ли после трех месяцев разлуки, а
потом после этих трех дней нового знакомства с воскресшей узнать, тот ли
это смех и та ли это родинка? Жанне приходилось всего бояться. В первую
очередь - людей, которые хорошо знали умершую и могли бы раскрыть подлог.
А особенно она боялась меня, если так старательно прятала меня от людей.
Она не знала, как я отнесусь ко всему этому, когда память ко мне вернется.
Однако было в моем рассуждении еще одно слабое место: вечер пожара.
Жанна могла найти тогда некую девушку без лица и без рук, но у нее не
могло быть никаких сомнений в том, что эта девушка окажется всего лишь
идеально сконструированным автоматом, у которого вместо прошлого и
будущего - зияющая пустота. Поэтому маловероятно, чтобы Жанна пошла на
такой риск. Если только...
Если только свидетельница в равной мере не была заинтересована в
молчании (да почему бы и нет, раз уж я сама пришла к таким чудовищным и
нелепым предположениям), а Жанна, поняв это, решила, что это дает ей
власть надо мной. Вот тут-то вступали в силу подозрения Франсуа по поводу
газовой трубы. Мне, как и ему, казалось бесспорным, что такой грубый
дефект нового оборудования, способный вызвать пожар, не мог ускользнуть от
внимания Жанны. значит, труба была в исправности. Значит, кто-то,
конечно-же, должен был испортить ее потом.
Если судебные следователи и страховые агенты поддерживали версию
несчастного случая, значит, повредить трубу нельзя было с одного раза,
попросту сделав на ней насечку. Я нашла во многих газетах подробности
расследования: прокладку в течение нескольких недель разьедала сырость,
края одной из труб проржавели. Это требовало подготовки, длительной
работы. Подготовки к тому, что называется убийством.
Стало быть, живая еще до пожара решила занять место мертвой! Ми
нисколько не была заинтересована в такой подмене, следовательно, живая и
есть До. Я - жива.
Следовательно, я - До. Кривая, ведущая от гостиничного бланка к трубе
газовой колонки, замкнулась в кольцо, точь-вточь как этот манерный овал
вокруг подписи "ДоЛои".
Опомнилась я, очутившись неведомо когда и как на коленях под
умывальником своего гостиничного номера. Я была в одной комбинации, мне
снова стало очень холодно. Я надела юбку и свой разорванный пуловер. Чулки
же мне так и не удалось натянуть. Я свернула их в комок и сунула в карман
пальто. И, поскольку все мои мысли сводились к одному, я истолковала свой
собственный жест как лишнее доказательство моей гипотезы: Ми, конечно,
такого жеста не сделала бы. Пара чулок не имела для нее никакой цены. Она
швырнула бы ее куда попало, на другой конец комнаты.
В кармане пальто я нащупала ключи, которые дал мне Франсуа. Кажется,
это была третья по счету милость, дарованная мне жизнью в тот день. Второй
милостью был поцелуй, полученный до той минуты, когда я услышала вопрос:
"Теперь ты мне веришь?" А первой милостью был взгляд Жанны когда я
попросила выписать мне чек и она вышла из машины: усталый, чуть-чуть
сердитый взгляд, но я прочла в нем, что Жанна любит меня всеми силами
души, - и едва я об этом вспомнила здесь, в гостиничном номере, как снова
стала верить, что все это мне только приснилось, что все это неправда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23