Я боюсь, что ты позволишь чувствам вести себя навстречу ужасной гибели. Ты одержим прошлым, ты — человек, влюбленный и лишенный предмета своей любви, и моя трагедия в том же.
Прости мне этот унылый тон. Я хотела только убедить тебя не добавлять себе мучений, но я ужасно тоскую по тебе, а ведь прошла всего неделя".
Здесь чернила менялись с синих на черные — она написала продолжение на следующий день. За это время ее настроение переменилось.
"Спасибо тебе за часы и спасибо твоему другу Майлсу, который с потрясающей изобретательностью вырвал меня из лап южноафриканских расистов. Когда-нибудь я все расскажу тебе. Но хочу предупредить: я не хотела бы иметь его среди своих врагов.
Ну вот, я снова затосковала. Питер, пожалуйста, еще раз подумай о том, что ты делаешь с собой. Бывают моменты, когда я ненавижу себя за то, что не оглушила тебя и не привела яхту в Лагос. Именно поэтому ты никогда не учил меня навигации? Или все-таки учил? Ты обучил меня стольким вещам, что я не могу их все вспомнить.
Я люблю тебя. Береги себя.
Ажарату".
В постскриптуме она добавляла:
"Я хочу закончить письмо на радостной ноте. Вот она: ты — человек и страстный, и нежный. Я люблю тебя и того и другого. Возвращайся ко мне, когда сможешь".
Харден аккуратно сложил прочитанное письмо и вместе со вторым, оставшимся невскрытым, заложил между покоробившимися страницами судового журнала «Лебедя»... И перестал о них думать. Через четыре дня, за которые он хорошо отдохнул, после выхода из Кейптауна, несмотря на тяжелый переход вокруг мыса Доброй Надежды, его яхта была спущена на воду в гавани Дурбана. Он поставил парус и направился в Индийский океан.
Он ушел далеко в открытое море, чтобы избежать сильного течения Агульяс. Затем, оказавшись в двухстах милях к восток-северо-востоку от Дурбана, он обнаружил, что яхта протекает. Многие деревянные яхты в этих бурных морях протекали бы гораздо сильнее, но Харден все равно был встревожен. Он никогда еще не видел в трюме «Лебедя» столько воды. Ручная помпа легко откачала ее, но, когда Харден через несколько часов снова проверил трюм, там опять появилась вода.
После переделки «Лебедь» стал другой яхтой. На нем стояла деревянная мачта, потому что за такое короткое время хорошую алюминиевую мачту найти было невозможно, и хотя Харден любил дерево, он знал, что теперь яхту нельзя подвергать таким испытаниям, как в Южной Атлантике.
Конечно, откачивать воду каждые четыре часа было несложно, но в промежутках, если не надо было возиться с парусами, Харден все равно искал течь. Он заделал подозрительное место в форпике, где палуба соединялась с корпусом, но вода прибывала, хотя волны больше не заливали бак.
Он решил, что яхта, перевернувшись два или три раза — он не знал, какой из них оказался решающим, — лишилась былой прочности в тех местах, к которым не было доступа. В результате «Лебедь» оказался на равных с обычными яхтами, подверженными усталости материала. Но Харден, привыкший обращаться с двадцатилетней «Сиреной» и с несколькими деревянными яхтами до нее, был не слишком встревожен.
Кроме того, яхта по-прежнему была дьявольски быстроходной.
Через пять дней после выхода из Дурбана он оказался к востоку от Бассас-да-Индиа, островка на полпути между Мозамбиком и Мадагаскаром. Ветер был попутным, и Харден миновал Мозамбикский пролив, покрыв четыреста миль от Бассас-да-Индиа до острова Жуан-де-Нова за два с половиной дня.
Он проплыл в пяти милях к востоку от южной оконечности острова Анжуан из группы Коморских островов — голубого вулкана с голыми склонами — и, покинув зеленые воды Мозамбикского пролива, направился к северо-востоку, вдоль побережья Восточной Африки.
На пути ему часто попадались танкеры, и Харден нередко видел несколько супертанкеров одновременно. Наконец, ради безопасности и сохранения тайны, он изменил курс на несколько градусов к востоку. Удаляясь все дальше и дальше от побережья, он вернулся из мягкой южноафриканской зимы в экваториальную жару и начал 2500-мильное плавание навстречу аравийскому лету.
Метеорологические станции сообщали, что этим летом юго-западный муссон продержался дольше, чем обычно, но был уже конец августа. Сентябрь — переходный месяц, когда мощные муссонные ветры утихают, затем меняют направление и дуют по Аравийскому морю на юг. Харден все еще находился в тысяче миль южнее экватора. Он надеялся застать конец муссона, идущего на север, и гнал яхту вовсю, опасаясь, что ветер изменит направление слишком рано.
Но то, что случилось, было гораздо хуже. После полутора недель плавания при попутном ветре Харден внезапно попал в штилевую полосу, оказавшись в сотне миль к северу от экватора и далеко к востоку от судоходных линий. Ветер внезапно стих. Море успокоилось, и горячее солнце окутало все вокруг ослепительным сиянием.
Наступила мертвая тишина. Затих даже скрип автопилота, и не слышно было позвякивания фалов о мачту. На поверхности воды не было ни волн, ни зыби, ни даже ряби. «Лебедь» стоял неподвижно, как блюдо на стеклянном столе.
Когда стало ясно, что штиль продержится как минимум несколько часов, Харден занялся текущими делами. Он откачал воду из трюма, убрался в камбузе и форпике, навел порядок в каютё, проветрив постель, но его взгляд то и дело обращался в сторону моря. Он с нетерпением ожидал перемены.
Становилось все более жарко и душно. Харден приладил навес над кокпитом и сбросил рубашку, а затем и шорты, сменив их на набедренную повязку, сделанную из легкого белого полотенца.
Ночь он провел на палубе, где было прохладнее. На следующее утро он увидел, что мыльная пена и помои, вылитые из камбуза накануне, по-прежнему плавают около яхты.
* * *
Харден ползал по душному трюму, в очередной раз пытаясь найти течь. Штиль был подходящим моментом, чтобы проверить подводную часть корпуса, но, несмотря на жару, Харден не решался спускаться за борт, опасаясь акул.
Перед его глазами постоянно возникала одна и та же ужасная картина: он работает под водой, сосредоточив все внимание на корпусе яхты, из глубин возникает темный, вытянутый силуэт, длиннее и толще, чем его тело, и хватает его прежде, чем он успевает пошевелиться.
Акула, как будто призванная его воображением, выплыла к поверхности вечером. Корпус яхты был всего в три раза длиннее ее. Акула высунула голову из-под воды, и их глаза встретились. Огромная рыбина изогнула свое тело, отчего «Лебедь» покачнулся в первый раз с начала штиля. Затем она ушла на глубоководье и не вернулась. Харден жадно глядел ей вслед, с нетерпением ожидая ветра.
Чтобы заполнить томительные часы, Харден сделал десяток полезных, но необязательных дел. Когда он затягивал крепления кожуха двигателя, его посетила мысль, что рукоятка отвертки, в сущности, есть набор бесконечного числа рычагов, прикрепленных к жалу отвертки и разделенных бесконечным числом бесконечно малых углов.
Он подумал, не может ли каждый инструмент быть сведен к простому принципу рычага и точки опоры? Гаечный ключ? Очевидный рычаг, точка опоры — головка винта, которую он вращает. Плоскогубцы? Два рычага. Поршни в двигателе? Кажется, идея оказалась неверной. Может быть, посредством рычагов они распределяют мощность. Харден не мог сосредоточиться.
Он дремал в душной жаре, пока сон и солнце не опьянили его. Потом решил запустить мотор. Вопрос был в том, на сколько хватит топлива. Несколько последующих дней Харден то включал мотор, то выключал, пытаясь найти муссон, пока не кончилось топливо.
Харден не знал, когда к нему пришла эта мысль, но однажды он заметил, что его яхта полностью состоит из треугольников. Его глаз находил треугольники в комбинации штагов и мачты. Штаг шел от носа яхты к верхушке мачты, образуя треугольник, нижней стороной которого была мачта. Ахтерштаг служил гипотенузой другого треугольника. Ванты образовывали треугольники над краспицами.
Самым большим треугольником был обвисший грот.
Были и другие треугольники — на палубе яхты и ниже: небольшой треугольник бака, форпик, трап, вал винта, крыша рубки и многие другие.
Стежки в швах парусов содержали тысячи треугольников. Случайно ли парусные мастера открыли треугольники или они знали секрет всегда? Ответ на вопрос мог скрываться в плетении ткани.
Харден тщательно осмотрел парусину, но, под каким бы углом он ни поворачивал ткань, треугольников видно не было. Парусные мастера хранили секреты при себе. Но он знал, что где-то в глубине плетения треугольники должны были существовать.
Он бросился к парусным мешкам. Ну конечно!
Треугольники прятались в более тяжелых парусах. Харден вытащил штормовой стаксель из чехла, но тут же отбросил с отвращением. Хитрые мастера слишком умны, чтобы прятать свои треугольники в этом парусе.
Тяжелый спинакер. Вот это настоящий парус, полный секретов — вспомнить хотя бы, как он надувается, как шар, наполняясь ветром, и становится круглым, предавая свою истинную, треугольную форму.
Харден вытащил спинакер на палубу, расстелил его по палубе от мачты до штурвала и опустился на четвереньки, склонив лицо к мятому нейлону. Когда спустилась ночь, он упал на ткань и застонал от отчаяния. Парусные мастера спрятали свои треугольники с дьявольской хитростью. Ему никогда не найти их.
Он так и уснул, лежа на парусе. На следующий день — он потерял им счет — удушающая жара навалилась уже на рассвете. Харден с трудом проснулся и плеснул в лицо пригоршню теплой морской воды. Он хотел выпить кофе, но его ждало неотложное дело.
Харден вытащил из окуляра бинокля линзу и, используя ее как увеличительное стекло, стал рассматривать плетение ткани. К полудню, невзирая на адскую жару, он пришел к важному решению. Спинакер — фальшивка.
И он был так глуп, что попался на обман, хотя ответ все время находился у него перед глазами, на мачте. Трот. Конечно, грот! Там он найдет треугольники. Харден выкинул фальшивый спинакер в воду, подумав, как ему повезло, что он обнаружил его фальшь сейчас, а не в тот момент, когда спинакер понадобится. Затем, с сердцем, бьющимся от возбуждения, он поднес свою импровизированную лупу к гроту.
Он оказался прав. Ткань паруса была настоящим складом треугольников. Харден громко засмеялся. Он раскрыл секрет парусных мастеров. От радости он чувствовал головокружение. Только сейчас он понял, каким могуществом обладает. Затем ему пришло в голову, что человек, имеющий достаточно ясный ум, чтобы постигнуть секреты, которые парусные мастера изобретали в своих потайных убежищах, может легко справиться со штилем.
И затем пришло ошеломляющее решение. Великое откровение. Окончательное знание. По иронии судьбы, оно не имело никакого отношения ни к треугольникам, ни к детским секретам парусных мастеров. Нет. Это было знание богов. Знание «Левиафана».
Конечно, он знал все это и раньше, но просто не было случая этим воспользоваться. Эти знания были даны ему от рождения, им нельзя было обучиться.
Харден собрал все керосиновые лампы в салоне и навалил подушки диванов на обеденный стол. Не торопясь, он снял с ламп стекла, завернул их в полотенца и аккуратно сложил в буфете под раковиной камбуза. Затем отвернул держатели фитилей и насухо вытер каждый фитиль, вынув его из поддона. Стараясь не пролить керосин, он сложил фитили в раковине, потому что понял, что у него не остается времени разложить их по отдельности. Сила была готова прийти.
Затем он перевернул лампы и опрокинул поддоны на подушки. В каюте завоняло керосином, но так и было предусмотрено планом. Ветер за несколько секунд проветрит каюту, а затем наполнит треугольные паруса и погонит яхту на север.
Харден достал спичку из водонепроницаемого флакона, положил ее рядом со свернутой полоской бумаги и вышел на палубу, чтобы осмотреть небо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61