Оно было того же самого тускло-голубого цвета, как и прежде. Ни единого признака того, что рядом покоится огромная сила, ожидающая, когда ее освободят.
Он спустился по трапу, улыбаясь про себя. Как и остальное в жизни, все оказалось так просто! Надо только знать, как подать силе сигнал — и сила будет в твоем распоряжении. Харден зажег спичку и поднес ее к столу, усмехаясь. Он-то знал, как подать сигнал.
* * *
Седрик Огилви поднял медаль за привязанную к ней ленту и подбросил в воздух. Медаль с негромким стуком приземлилась среди бумаг на его столе. Лондонский «Ллойд» наградил его за «выдающиеся заслуги». Президент компании даже прилетел в Кейптаун, чтобы лично вручить медаль.
Выдающиеся заслуги? Огилви был гордым человеком, любившим символы, которыми Англия награждала своих граждан за исключительные подвиги, — на войне он получил много таких наград, — но на этот раз он не испытывал ничего, кроме цинизма. Собственно говоря, он спас страховым брокерам миллионы фунтов стерлингов, и именно за это «Ллойд» провозгласил его героем, хотя южноафриканские газеты по-прежнему нападали на него после того, как он привел «Левиафан» в Столовую бухту, несмотря на противодействие местных властей.
Медаль упала на письмо с поздравлениями от руководства компании. Огилви им не верил. У него возникло отчетливое подозрение, что компания разочарована спасением «Левиафана». Поскольку мировой рынок нефти был насыщен, да и танкеров более чем хватало, «Левиафан» приносил меньше прибыли, чем надеялись его владельцы.
«В условиях, когда другой капитан покинул бы свое судно, — гласило послание „Ллойда“, — капитан Огилви остался на своем посту и привел вверенное ему судно в гавань».
Огилви угрюмо подумал, что это походило на прорыв блокады. Были мгновения, когда он уже не ожидал снова увидеть мостик. В тот день, когда небо закрыли тучи, принесенные южным ветром, и начался шторм, второй офицер попросил его прийти на мостик.
«Левиафан» поднимался на гребни волн, рассекая водяные валы. Второй офицер хотел, чтобы капитан взглянул на индикаторы носового давления. Стальные пластины на носу танкера испытывали сильное давление. Огилви приказал уменьшить скорость на треть.
Он некоторое время смотрел на приборы, сравнивая их показания с тем, как его разум и чувства реагировали на движение корабля. Несмотря на сильный грохот, раздававшийся каждый раз, когда танкер таранил волну, он пока не беспокоился. После множества аварий конструкторы танкеров кое-чему научились, и широкий нос «Левиафана» был гораздо крепче, чем у менее крупных кораблей.
Тем не менее, когда волнение усилилось, Огилви решил, вспомнив военное время, пообедать на мостике. Стюард устроил нечто вроде пикника, поставив серебряный поднос с блюдами под окном мостика, снабженным дворниками, так что Огилви мог, обедая, следить за волнами.
Настоящий шторм разыгрался в девять вечера. Огилви приказал уменьшить скорость с двух третей до половины и, используя радар, чтобы находить случайные волны, поднимающиеся над гигантскими валами, решил выполнить маневр, который никогда раньше не использовал на «Левиафане». Он направил «Левиафан» в обход волн, огибая их, как будто плыл на грузовом судне водоизмещением в десять тысяч тонн.
Если бы танкер был обычным кораблем, он бы не уцелел. За все свои годы, проведенные на море, Огилви никогда не видел шторма такой силы. Буря прошла по океану уже четыре тысячи миль, с каждой милей наращивая силу.
В полночь, когда Огилви думал, что хуже уже быть не может, рев ветра, обтекающего рубку, внезапно резко усилился. Корабль накренился под очередным ударом волны, и во второй раз за ночь Огилви отдал приказ, который никто никогда не слышал на «Левиафане». Капитан приказал уходить от шторма.
На рассвете, когда судно оказалось в опасной близости от суши и Огилви был вынужден повернуть к югу, огромная волна нанесла первое повреждение. «Левиафан» содрогнулся — капитан не верил, что такая огромная масса может содрогнуться, — стрелки индикаторов носового давления зашкалили и больше не двигались — индикаторы вышли из строя.
Огилви не имел возможности оценить повреждения. Передние две трети корабля были недоступны до окончания шторма. Внутреннего прохода на нос не было, а любой человек, вышедший на палубу или хотя бы поднявшийся на трап пожарной станции, был бы немедленно смыт в море.
Корабль снова содрогнулся; от удара задрожала палуба, и на этот раз Огилви понял, что нос смят. Он приказал пустить машину на задний ход, чтобы уберечь тонкие переборки передних резервуаров, но прежде чем инерция «Левиафана» была погашена, по носу ударила третья волна, причинив, как он узнал позже, самые сильные повреждения.
Как барон в осажденном замке, отрезанный от своих армий, он ждал продолжения, не имея вестей и предполагая самое худшее. Корабль начал погружаться в воду. «Левиафан» уходил от шторма, включив все помпы на полную мощность, кормой к волнам, как муравей, который тащит искалеченную жертву себе в гнездо.
Строгая дисциплина и мореходное искусство спасли корабль. Матросы вкалывали, как негры, спасая котельную от воды. Если бы ее затопило, то «Левиафан», лишившись энергии, пошел бы ко дну. Когда шторм ослабел, Огилви направил судно в Столовую бухту.
По радио не умолкали протесты из Южной Африки: «„Левиафан“, слишком велик»; «„Левиафан“ угрожает Кейптауну»; «Кораблям с водоизмещением больше трехсот тысяч тонн запрещено входить в гавань»; «Сухие доки слишком малы. Они не смогут отремонтировать танкер»; «Если танкер затонет в бухте, то он заблокирует вход в гавань».
Огилви был в бешенстве. Отказать в помощи, бросить корабль и людей на произвол стихии — такое даже для сухопутных крыс чересчур! По иронии судьбы, люди, обладающие наибольшими возможностями для оказания помощи, менее всего склонны к милосердию. Огилви проигнорировал протесты и продолжал вести танкер к Столовой бухте, хотя нос погружался все глубже и глубже. В бухте по-прежнему бушевали штормовые волны, и танкеру пришлось совершить рискованный переход через гавань, прежде чем он бросил якорь около дока Дункан.
Огилви остановил корабль именно там по двум причинам. Во-первых, судно с глубокой осадкой не могло подойти ближе к докам, но, что более важно, «Левиафан» оказался в самой оживленной гавани, так что южноафриканцам ничего не оставалось, как побыстрее отремонтировать его и освободить проход.
Огилви снова взял медаль и слегка улыбнулся. Комендант порта угрожал арестовать его. Поздно. Корабль был спасен.
Офицеры до окончания ремонта вернулись в Англию, но Огилви оставался на борту «Левиафана». День за днем капитан сидел в одиночестве в своем высоком кожаном кресле на мостике, наблюдая за работами, производящимися на далеком носу. Как говорят китайцы, спаси человеку жизнь — и ты будешь отвечать за него всегда. То же самое, решил Огилви, касается и кораблей.
* * *
Спичка погасла.
Харден отошел к камбузу, достал вторую спичку из флакона, закрыл флакон и зажег спичку. Пламя поднялось высоко вверх. Он медленно пересек каюту, прикрывая пламя рукой, чтобы оно не погасло, и поднял спичку над подушками. Огонек замигал и погас. Тонкая струйка дыма понималась над приготовленным погребальным костром.
Харден торопливо вернулся в камбуз за очередной спичкой. Порыв холодного воздуха ворвался в главный люк и освежил его лицо. Он неуверенно остановился. Он еще не дал сигнал силе! Затем над головой заскрипел гик, и слова, звучащие у него в мозгу, показались мучительно-непонятными.
Сильно нервничая, он поднялся на палубу и увидел, что парус лежит в воде, его шкотовый угол зацепился за леерную стойку. Харден машинально поднял парус на борт, вылив из него воду.
За кормой тихонько булькал кильватер. Вода была покрыта рябью. Перед носом «Лебедя» бурлила небольшая носовая волна.
Включив радио, Харден узнал время и число, послушал прогноз погоды. Оказалось, он попал в полосу мощного антициклона. Харден вспомнил, что топливные баки пусты, и выключил радио. Если мотор не работает, то тока не будет и перезарядить батареи нельзя. Последняя запись в журнале была сделана четыре дня назад и кончалась бессмысленной мешаниной слов и знаков.
* * *
На следующий день Харден неожиданно оказался в горячем и сыром муссоне. Сильный ветер гнал судно по огромным волнам, которые двигались так же равномерно и предсказуемо, как и воздушный поток, обеспечивая большую скорость при небольшом риске.
От брызг и сырости все промокло, и только постоянный ветер, раздувающий двойные стаксели, спасал от непереносимой влажной жары. Вода скапливалась повсюду — на палубах и деталях оснастки, изнутри и снаружи. Она капала с потолка, намочила постель, растеклась по полу каюту, пропитала карты, размочила галеты и разрядила батареи.
* * *
Они отправлялись в путь. У борта ждут буксиры, команда вернулась из баров и борделей Кейптауна, офицеры прилетели из Англии и Бахрейна, топливные бункеры наполнены, продовольствие запасено.
Кресло Огилви стояло почти точно посреди мостика, прямо перед окнами, справа от рулевого. Сидя в кресле, капитан, казалось, ничуть не уменьшился в росте. Широкий деревянный подоконник служил ему столом.
— Слушаю вас, второй.
— Лоцманы на борту, сэр. Мы готовы к отплытию.
— Пришлите их ко мне.
«Левиафан» стоял носом на север, вдоль берега широкой бухты. Черти бы взяли эту гавань — сколько ночей Огилви провел в своей каюте, пока «Левиафан», стреноженный якорями, качался на волнах, которые врывались в гавань с северо-запада, как толпа футбольных болельщиков, нарушающих покой мирных жителей.
Лоцман с широкой фальшивой улыбкой на лице подошел к нему, протянув руку. За его спиной ухмылялся помощник, такой же круглолицый блондин.
— Не беспокойтесь, капитан. Мы выведем наш корабль из гавани в два счета!
Огилви продолжал сидеть сложив руки на коленях. Он никогда не был в восторге от образа мыслей южноафриканцев, считающих себя гарнизоном осажденной крепости, и ремонт «Левиафана» подтвердил его предубеждения. Они все время беспокоились о своих драгоценных берегах и ненавидели танкеры почти в той же степени, как чернокожих, собиравшихся спихнуть их в море.
Он бросил на лоцманов враждебный взгляд, затем заговорил властным голосом.
— Вы, сэр, — обратился он к старшему лоцману, — будете стоять здесь и отвечать на мои вопросы, если таковые возникнут. Я хорошо знаком с вашей гаванью, зашел в нее в ураган, не пользуясь услугами лоцмана, и провел здесь достаточно времени, чтобы познакомиться с фарватерами.
У лоцмана отвисла челюсть.
— Второй! — закричал Огилви. — Приготовьтесь к отплытию!
Он вошел в правое крыло, чтобы проследить за подъемом якоря. Около борта танкера суетились буксиры, а с внешнего волнолома дока Дункан и с маленьких лодок, вертевшихся вокруг «Левиафана», как мухи, глазели сотни зрителей.
Корабль возвратился к жизни. Его винты вспенили воду, поднимая на поверхность серый ил, скопившийся на дне гавани. Танкер величественно повернулся, отцепился от буксиров и направился в открытое море.
Глава 20
Когда самолет авиакомпании «Эль-Аль», следующий рейсом из Найроби в Тель-Авив, поднялся в воздух, юный израильтянин, занимавший соседнее кресло, спросил Майлса Доннера, турист ли он. Молодой человек был одет в брюки цвета хаки и потертую куртку и разглядывал дорогую одежду и фотоаппараты Доннера с неприкрытой враждебностью.
— У меня дела в Иерусалиме, — спокойно ответил Доннер.
— Вы англичанин?
— Да, — сказал Доннер.
Его глаза горели от усталости; он как раз собирался ложиться спать накануне выезда из Кейптауна, когда прибыл приказ немедленно явиться в штаб-квартиру Моссада. Восьмичасовой перелет до Найроби, трехчасовое ожидание в аэропорту, а теперь еще шесть часов полета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Он спустился по трапу, улыбаясь про себя. Как и остальное в жизни, все оказалось так просто! Надо только знать, как подать силе сигнал — и сила будет в твоем распоряжении. Харден зажег спичку и поднес ее к столу, усмехаясь. Он-то знал, как подать сигнал.
* * *
Седрик Огилви поднял медаль за привязанную к ней ленту и подбросил в воздух. Медаль с негромким стуком приземлилась среди бумаг на его столе. Лондонский «Ллойд» наградил его за «выдающиеся заслуги». Президент компании даже прилетел в Кейптаун, чтобы лично вручить медаль.
Выдающиеся заслуги? Огилви был гордым человеком, любившим символы, которыми Англия награждала своих граждан за исключительные подвиги, — на войне он получил много таких наград, — но на этот раз он не испытывал ничего, кроме цинизма. Собственно говоря, он спас страховым брокерам миллионы фунтов стерлингов, и именно за это «Ллойд» провозгласил его героем, хотя южноафриканские газеты по-прежнему нападали на него после того, как он привел «Левиафан» в Столовую бухту, несмотря на противодействие местных властей.
Медаль упала на письмо с поздравлениями от руководства компании. Огилви им не верил. У него возникло отчетливое подозрение, что компания разочарована спасением «Левиафана». Поскольку мировой рынок нефти был насыщен, да и танкеров более чем хватало, «Левиафан» приносил меньше прибыли, чем надеялись его владельцы.
«В условиях, когда другой капитан покинул бы свое судно, — гласило послание „Ллойда“, — капитан Огилви остался на своем посту и привел вверенное ему судно в гавань».
Огилви угрюмо подумал, что это походило на прорыв блокады. Были мгновения, когда он уже не ожидал снова увидеть мостик. В тот день, когда небо закрыли тучи, принесенные южным ветром, и начался шторм, второй офицер попросил его прийти на мостик.
«Левиафан» поднимался на гребни волн, рассекая водяные валы. Второй офицер хотел, чтобы капитан взглянул на индикаторы носового давления. Стальные пластины на носу танкера испытывали сильное давление. Огилви приказал уменьшить скорость на треть.
Он некоторое время смотрел на приборы, сравнивая их показания с тем, как его разум и чувства реагировали на движение корабля. Несмотря на сильный грохот, раздававшийся каждый раз, когда танкер таранил волну, он пока не беспокоился. После множества аварий конструкторы танкеров кое-чему научились, и широкий нос «Левиафана» был гораздо крепче, чем у менее крупных кораблей.
Тем не менее, когда волнение усилилось, Огилви решил, вспомнив военное время, пообедать на мостике. Стюард устроил нечто вроде пикника, поставив серебряный поднос с блюдами под окном мостика, снабженным дворниками, так что Огилви мог, обедая, следить за волнами.
Настоящий шторм разыгрался в девять вечера. Огилви приказал уменьшить скорость с двух третей до половины и, используя радар, чтобы находить случайные волны, поднимающиеся над гигантскими валами, решил выполнить маневр, который никогда раньше не использовал на «Левиафане». Он направил «Левиафан» в обход волн, огибая их, как будто плыл на грузовом судне водоизмещением в десять тысяч тонн.
Если бы танкер был обычным кораблем, он бы не уцелел. За все свои годы, проведенные на море, Огилви никогда не видел шторма такой силы. Буря прошла по океану уже четыре тысячи миль, с каждой милей наращивая силу.
В полночь, когда Огилви думал, что хуже уже быть не может, рев ветра, обтекающего рубку, внезапно резко усилился. Корабль накренился под очередным ударом волны, и во второй раз за ночь Огилви отдал приказ, который никто никогда не слышал на «Левиафане». Капитан приказал уходить от шторма.
На рассвете, когда судно оказалось в опасной близости от суши и Огилви был вынужден повернуть к югу, огромная волна нанесла первое повреждение. «Левиафан» содрогнулся — капитан не верил, что такая огромная масса может содрогнуться, — стрелки индикаторов носового давления зашкалили и больше не двигались — индикаторы вышли из строя.
Огилви не имел возможности оценить повреждения. Передние две трети корабля были недоступны до окончания шторма. Внутреннего прохода на нос не было, а любой человек, вышедший на палубу или хотя бы поднявшийся на трап пожарной станции, был бы немедленно смыт в море.
Корабль снова содрогнулся; от удара задрожала палуба, и на этот раз Огилви понял, что нос смят. Он приказал пустить машину на задний ход, чтобы уберечь тонкие переборки передних резервуаров, но прежде чем инерция «Левиафана» была погашена, по носу ударила третья волна, причинив, как он узнал позже, самые сильные повреждения.
Как барон в осажденном замке, отрезанный от своих армий, он ждал продолжения, не имея вестей и предполагая самое худшее. Корабль начал погружаться в воду. «Левиафан» уходил от шторма, включив все помпы на полную мощность, кормой к волнам, как муравей, который тащит искалеченную жертву себе в гнездо.
Строгая дисциплина и мореходное искусство спасли корабль. Матросы вкалывали, как негры, спасая котельную от воды. Если бы ее затопило, то «Левиафан», лишившись энергии, пошел бы ко дну. Когда шторм ослабел, Огилви направил судно в Столовую бухту.
По радио не умолкали протесты из Южной Африки: «„Левиафан“, слишком велик»; «„Левиафан“ угрожает Кейптауну»; «Кораблям с водоизмещением больше трехсот тысяч тонн запрещено входить в гавань»; «Сухие доки слишком малы. Они не смогут отремонтировать танкер»; «Если танкер затонет в бухте, то он заблокирует вход в гавань».
Огилви был в бешенстве. Отказать в помощи, бросить корабль и людей на произвол стихии — такое даже для сухопутных крыс чересчур! По иронии судьбы, люди, обладающие наибольшими возможностями для оказания помощи, менее всего склонны к милосердию. Огилви проигнорировал протесты и продолжал вести танкер к Столовой бухте, хотя нос погружался все глубже и глубже. В бухте по-прежнему бушевали штормовые волны, и танкеру пришлось совершить рискованный переход через гавань, прежде чем он бросил якорь около дока Дункан.
Огилви остановил корабль именно там по двум причинам. Во-первых, судно с глубокой осадкой не могло подойти ближе к докам, но, что более важно, «Левиафан» оказался в самой оживленной гавани, так что южноафриканцам ничего не оставалось, как побыстрее отремонтировать его и освободить проход.
Огилви снова взял медаль и слегка улыбнулся. Комендант порта угрожал арестовать его. Поздно. Корабль был спасен.
Офицеры до окончания ремонта вернулись в Англию, но Огилви оставался на борту «Левиафана». День за днем капитан сидел в одиночестве в своем высоком кожаном кресле на мостике, наблюдая за работами, производящимися на далеком носу. Как говорят китайцы, спаси человеку жизнь — и ты будешь отвечать за него всегда. То же самое, решил Огилви, касается и кораблей.
* * *
Спичка погасла.
Харден отошел к камбузу, достал вторую спичку из флакона, закрыл флакон и зажег спичку. Пламя поднялось высоко вверх. Он медленно пересек каюту, прикрывая пламя рукой, чтобы оно не погасло, и поднял спичку над подушками. Огонек замигал и погас. Тонкая струйка дыма понималась над приготовленным погребальным костром.
Харден торопливо вернулся в камбуз за очередной спичкой. Порыв холодного воздуха ворвался в главный люк и освежил его лицо. Он неуверенно остановился. Он еще не дал сигнал силе! Затем над головой заскрипел гик, и слова, звучащие у него в мозгу, показались мучительно-непонятными.
Сильно нервничая, он поднялся на палубу и увидел, что парус лежит в воде, его шкотовый угол зацепился за леерную стойку. Харден машинально поднял парус на борт, вылив из него воду.
За кормой тихонько булькал кильватер. Вода была покрыта рябью. Перед носом «Лебедя» бурлила небольшая носовая волна.
Включив радио, Харден узнал время и число, послушал прогноз погоды. Оказалось, он попал в полосу мощного антициклона. Харден вспомнил, что топливные баки пусты, и выключил радио. Если мотор не работает, то тока не будет и перезарядить батареи нельзя. Последняя запись в журнале была сделана четыре дня назад и кончалась бессмысленной мешаниной слов и знаков.
* * *
На следующий день Харден неожиданно оказался в горячем и сыром муссоне. Сильный ветер гнал судно по огромным волнам, которые двигались так же равномерно и предсказуемо, как и воздушный поток, обеспечивая большую скорость при небольшом риске.
От брызг и сырости все промокло, и только постоянный ветер, раздувающий двойные стаксели, спасал от непереносимой влажной жары. Вода скапливалась повсюду — на палубах и деталях оснастки, изнутри и снаружи. Она капала с потолка, намочила постель, растеклась по полу каюту, пропитала карты, размочила галеты и разрядила батареи.
* * *
Они отправлялись в путь. У борта ждут буксиры, команда вернулась из баров и борделей Кейптауна, офицеры прилетели из Англии и Бахрейна, топливные бункеры наполнены, продовольствие запасено.
Кресло Огилви стояло почти точно посреди мостика, прямо перед окнами, справа от рулевого. Сидя в кресле, капитан, казалось, ничуть не уменьшился в росте. Широкий деревянный подоконник служил ему столом.
— Слушаю вас, второй.
— Лоцманы на борту, сэр. Мы готовы к отплытию.
— Пришлите их ко мне.
«Левиафан» стоял носом на север, вдоль берега широкой бухты. Черти бы взяли эту гавань — сколько ночей Огилви провел в своей каюте, пока «Левиафан», стреноженный якорями, качался на волнах, которые врывались в гавань с северо-запада, как толпа футбольных болельщиков, нарушающих покой мирных жителей.
Лоцман с широкой фальшивой улыбкой на лице подошел к нему, протянув руку. За его спиной ухмылялся помощник, такой же круглолицый блондин.
— Не беспокойтесь, капитан. Мы выведем наш корабль из гавани в два счета!
Огилви продолжал сидеть сложив руки на коленях. Он никогда не был в восторге от образа мыслей южноафриканцев, считающих себя гарнизоном осажденной крепости, и ремонт «Левиафана» подтвердил его предубеждения. Они все время беспокоились о своих драгоценных берегах и ненавидели танкеры почти в той же степени, как чернокожих, собиравшихся спихнуть их в море.
Он бросил на лоцманов враждебный взгляд, затем заговорил властным голосом.
— Вы, сэр, — обратился он к старшему лоцману, — будете стоять здесь и отвечать на мои вопросы, если таковые возникнут. Я хорошо знаком с вашей гаванью, зашел в нее в ураган, не пользуясь услугами лоцмана, и провел здесь достаточно времени, чтобы познакомиться с фарватерами.
У лоцмана отвисла челюсть.
— Второй! — закричал Огилви. — Приготовьтесь к отплытию!
Он вошел в правое крыло, чтобы проследить за подъемом якоря. Около борта танкера суетились буксиры, а с внешнего волнолома дока Дункан и с маленьких лодок, вертевшихся вокруг «Левиафана», как мухи, глазели сотни зрителей.
Корабль возвратился к жизни. Его винты вспенили воду, поднимая на поверхность серый ил, скопившийся на дне гавани. Танкер величественно повернулся, отцепился от буксиров и направился в открытое море.
Глава 20
Когда самолет авиакомпании «Эль-Аль», следующий рейсом из Найроби в Тель-Авив, поднялся в воздух, юный израильтянин, занимавший соседнее кресло, спросил Майлса Доннера, турист ли он. Молодой человек был одет в брюки цвета хаки и потертую куртку и разглядывал дорогую одежду и фотоаппараты Доннера с неприкрытой враждебностью.
— У меня дела в Иерусалиме, — спокойно ответил Доннер.
— Вы англичанин?
— Да, — сказал Доннер.
Его глаза горели от усталости; он как раз собирался ложиться спать накануне выезда из Кейптауна, когда прибыл приказ немедленно явиться в штаб-квартиру Моссада. Восьмичасовой перелет до Найроби, трехчасовое ожидание в аэропорту, а теперь еще шесть часов полета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61