Каждый вечер она устраивается рядом с Васькиной кроватью, и, раздуваясь от собственного величия, демонстрирует дар, тем самым унижая Ваську. Васька не очень-то вслушивается в то, что произносит Мика, она молча наблюдает за тем, как из круглого Микиного рта то и дело выскакивают эльфы, драконы, тараканища и немытые тарелки из «Федориного горя»; как движутся Микины веки, перескакивая со строчки на строчку – истории не получается.
Во всяком случае, она не такая яркая, какой могла быть в исполнении мамочки. Мамочка как будто брала Ваську за руку и уводила в волшебный мир, и заставляла Ваську смеяться, и заставляла замирать от страха, – давать руку Мике Ваське совсем не хочется.
Той самой Мике, которая постоянно бубнит: ты должна учиться читать, Васька. Скоро в школу, скоро в школу, скоро в школу!
Васька честно пробовала учить буквы – еще с мамой, – получалось не очень-то хорошо. Она знает, как звучит каждая буква, но плохо понимает, как она должна выглядеть. Как будто перед ней высится целая гора крошечных пазлов, но найти нужный нет никакой возможности. Гора пазлов преследует Ваську, единственная возможность нейтрализовать ее – кладовка. Темнота никогда не пугала Ваську, а с некоторых пор и вовсе стала ее другом. В кладовке она не думает о книжках и о том, что не умеет читать книжки; она не думает о Мике, она вообще ни о чем не думает. Ей некогда думать – она видит разные картинки, в основном это рыбы, плававшие в Красном море, а еще – воздушные змеи, а еще воздушные шары и множество приятных глазу маленьких существ: хорьки, стрекозы, крабы, морские ежи, лягушата с желтым брюшком. И множество приятных глазу маленьких вещей: ножи с двенадцатью лезвиями, увеличительное стекло, игральные карты, кость от домино «Дубль-Пусто», колокольчик с насечками, глиняная свистулька, стойкий оловянный солдатик. И никто из этого множества не требует, чтобы Васька учила проклятые буквы, никто не говорит, что она вырастет неучем и вся ее будущая жизнь будет бесконечной цепью страдании.
Мамочка и папочка не являлись Ваське ни разу.
Но, может быть, завтра появятся?
Мика и ее подкаблучник дядя Пека озабочены совсем другими проблемами: в один прекрасный день они ведут Ваську к врачу. Намерения у пик самые благие: избавить ребенка от горы пазлов, заполонивших его голову.
Именно так этот исторический поход интерпретирует Васька.
Воспоминания о нем ужасны.
Врач (с унылым лицом Мики и фальшивыми манерами дяди Пеки) мучает ее вопросами, показывает какие-то картинки (понять, что на них изображено, невозможно), заставляет произносить вслух буквы и слова, которые начинаются на эти буквы. А потом, с гнусной улыбкой, предлагает найти произнесенные буквы на карточках.
И в ту же минуту оказывается послан Васькой на словообразование из трех букв, которым частенько пользуются ее дворовые приятели. Смысл словообразования не совсем понятен Ваське, но на врача он производит потрясающее впечатление.
Из его кабинета Васька вышла с диагнозом дислексия.
Очевидно, это как-то связано с книгами, читать которые она по-прежнему не в состоянии.
Потом было еще несколько врачей, а потом из их жизни навсегда исчез дядя Пека, и только Мика – блаженная дурочка Мика – осталась. И остается до сих пор.
…Пора бы открыть глаза и разжать сведенные пальцы.
Продолжая держаться одной рукой за Ямакаси, Васька подносит к лицу другую: так и есть, на ладони проступила красная полоска, ее нечастые погружения в детство никогда не проходит бесследно. Ямакаси уже мчится по Троицкому мосту, к запаху кровельного железа прибавился запах нечистых перьев, и зачем только Васька затеяла разговор о Мике?
– Ты там случайно не заснула? – Ямакаси старается перекричать ветер с реки. В какой-то момент ему это удается.
– Нет, а что?
– Молчишь всю дорогу.
– Разве?
– Мы говорили о твоей сестре, и ты вдруг замолчала. Она что, такая сука, что слов нет?
Назвать Мику сукой было бы слишком просто. Мика сложнее, гораздо сложнее. Или пытается быть сложной, чтобы хоть как-то заинтересовать в себе кого бы то ни было. Ваську – в первую очередь. Именно так: она пытается быть сложной, пытается быть доброй, пытается быть нужной. Все эти годы Мика ни на секунду не прекращала попыток, она сплела из них целую паутину и сама превратилась в паука. Теперь паук сидит в центре паутины и ждет, когда в нее влипнет привлеченная добротой и состраданием жертва. И не дай бог влипнуть: паук тотчас же подскочит, впрыснет яд, обездвижит и окуклит, обволочет паутиной. И – все, привет.
Был человек и нет человека.
Внешне Мика совсем не похожа на паука. Объективности ради, ее можно назвать даже симпатичной: светлые волосы, приятное, хотя и немного пресное лицо, гладкая кожа, в чертах – ни одного изъяна. Мика так же безупречна, как и ее поведение. Странно, что при таком наборе добродетелей у нее никогда не было мужчины. Мужчины почему-то совсем не интересуют Мику, а ведь Васька знает как минимум одного, кто хотел бы трахнуть ее блаженную дурочку-сестру, и еще одного, кто хотел бы жениться на ней, и еще полсотни, кто хотел бы стать заправкой в ее салатах. И еще полмиллиона, кто хотел бы поселиться на кухне, где царствует Мика, навсегда.
Кулинарные таланты паука раздражают Ваську.
В них есть что-то опасное, ненастоящее.
Блюда, которые готовит паук, вызывают настоящий психоз, заставляют людей совершать несвойственные им поступки, заставляют произносить несвойственные им слова, они – хуже любого психотропного препарата. Сравнение с героином тоже подойдет. До тех пор пока Мика будет раздувать дьявольскую духовку и орудовать дьявольскими ножами, поток жаждущих приобщиться к затейливому меню «Ноля за поведение» не иссякнет никогда.
Васька ни разу не прикасалась к блюдам, которые готовит Мика.
Сколько ей было, когда все началось? Одиннадцать, двенадцать?
Что-то около того.
Раньше Мика не отличалась никакими особыми способностями в области кулинарии, примерно варила каши и бесцветные овощные супы, покупала полуфабрикаты и изредка баловала Ваську высококалорийными приветами из «Макдоналдса».
И все.
А потом, в одну ночь, все изменилось.
Васька хорошо помнит эту ночь. Она спала, когда в ее сон проник этот запах. Он был сладостным, чарующим, он обладал голосом, и голос звал Ваську: иди сюда, Васька! ты не пожалеешь, Васька! вставай же, котенок… вставай, солнышко.
Мамочкин голос.
Так Васька и подумала тогда: мама. Меня зовет мама.
Она вскочила с кровати и бросилась в коридор. Запах не отставал от нее, забивался в ноздри, ластился к ногам, рисовал в воздухе силуэты рыб и раковин, и еще много чего, что так нравилось Ваське. Он шел из кухни, совершенно определенно – из кухни.
Там не может быть мамы, – сама себе сказала Васька и распахнула дверь. Или дверь была открытой?
Теперь – не суть важно.
Важно, что на кухне не было никого, кроме Мики. Она стояла у плиты, которой никто никогда не пользовался. А если и пользовались, то только для того, чтобы порезать на ровной поверхности хлеб, сыр или колбасу. Над плитой (ее с полным на то основанием можно было считать старинной) располагались две, вполне современные, лампы дневного света. Их бледные вытянутые тела обычно окрашивали все вокруг в такие же бледные, рахитичные оттенки. Не так было той ночью: лампы не горели вполсилы, они сверкали. И это был не бледный, а ослепительно желтый свет. Иногда в нем появлялись красные, иногда – оранжевые тона. Больше всего он напоминал живое существо, обладающее силой, чувствами, разумом. И все это…
Все это принадлежало скучной Мике.
Лишь слепой мог не заметить, как чертов свет выписывает вокруг Мики кренделя, как он обволакивает Микину фигуру и едва ли не мурлычет ей песенки. Добро бы только этот, невесть откуда взявшийся свет, был без ума от Мики, так нет же!.. запах, поднявший Ваську с постели, тоже переметнулся на Микину сторону. Он стал еще более соблазнительным, еще более плотным, еще более густым. Васька сразу же вспомнила двух своих дворовых приятелей – Леху и Бычка, несколько дней назад они подрались из-за Васьки, из-за поцелуя, который она им якобы обещала. По большому счету Ваське было наплевать на обоих деятелей, но одно она уяснила точно: когда двое делят третьего – без мордобоя не обойтись. Здесь же – в такой понятной днем и такой странной ночью кухне – все было совсем по-другому. Свет и запах явно хотели обладать Микой, но при этом вели себя достаточно мирно, дополняли и поддерживали друг друга, – да так, что купавшуюся в них старшую Васькину сестру было просто не узнать.
До сих пор Васька не задумывалась, красива ли Мика или, наоборот, уродлива: для нее Мика была самым обыкновенным нытиком, мелким квартирным злом, домашним недоразумением, с которым приходится мириться. А теперь оказалось, что отвести от нее взгляд невозможно. Микины волосы, обычно прямые и тусклые, клубились вокруг лица грозовым облаком; ноздри раздувались, на щеках горел нежный румянец, губы влажно блестели, а глаза были такими большими и прозрачными, как будто в них отражались десять тысяч морей и десять тысяч небес.
Сраженная фантастическим зрелищем наповал, Васька ухватилась за косяк.
Это не Мика.
Красавица, больше похожая на фею, не может быть Микой, – а она, Васька, до сих пор спит. И видит сон про Мику, которая совсем не Мика. И во сне страстно желает быть похожей на «совсем не Мику», чтобы Леха и Бычок не просто набили друг другу морды, а поубивали бы друг друга.
Да…
Поубивали.
Додумав эту мысль почти до конца, Васька тотчас же испугалась своей кровожадности. И с чего бы ей вообще вдруг было возникнуть – кровожадности? Без «совсем не Мики» дело тут не обошлось. Без нее и без ее ножа.
Нож. Нож-нож-нож.
«Совсем не Мика» держала в руках нож. До этой минуты Васька питала к ножам известную слабость, особенно к перочинным крохам о двенадцати лезвиях. Блестящие, с пронзительными узкими телами, они завораживали Ваську. Совершенно другой экземпляр находился сейчас в руках «совсем не Мики». Ее нож был огромен и больше похож на тесак, снести таким голову (хотя бы и Васькину) – пара пустяков. К тому же по лезвию ножа лениво перемещалась темно-красная полоска – вверх-вниз, вверх-вниз.
С подобной темно-красной субстанцией Васька сталкивалась не раз: когда разбивала колени или разбивала нос. Разве что собственная Васькина кровь была чуть посветлее, разве что собственная Васькина кровь не была такой тягучей. И она уж точно не смогла бы перемещаться вверх-вниз по чему бы то ни было.
О, если бы все дело ограничилось кровью на лезвии!
Рукоять ножа (та ее часть, которая просматривалась сквозь пальцы «совсем не Мики») тоже являла собой выдающееся зрелище. Она была живой, опасно живой, к такой живности Васька – при всем своем безрассудстве – и на метр бы не подошла. Что же напомнила ей рукоять? – август, вторая половика бесконечно длинного дня, утопающего в бесконечно длинной жаре, от нее не спасают и тени от деревьев на Крестовском. От воды тоже никакого проку, – она не холоднее воздуха. Васька и Леха с Бычком путешествуют по острову в поисках прохладительных приключений. Весь их улов за день:
– стр-рашная история о кровососущем тополе, рассказанная Лехой;
– связка заржавленных ключей, найденная Бычком; пора бы и Ваське отличиться.
Случай предоставляется довольно скоро: она видит в пожухлой желтоватой траве что-то инородно-черное.
Мышь-полевка, крот-недомерок или еще какое-то мелкое животное. Животное и не думает убегать, лежит себе неподвижно – и при этом каждый сантиметр его тела находится в непрерывном движении. Крота (мышь) можно прихватить с собой, кормить кукурузными хлопьями и обучать бегу в колесе – так думает Васька, приближая к животному лицо.
И тут же отшатывается в ужасе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Во всяком случае, она не такая яркая, какой могла быть в исполнении мамочки. Мамочка как будто брала Ваську за руку и уводила в волшебный мир, и заставляла Ваську смеяться, и заставляла замирать от страха, – давать руку Мике Ваське совсем не хочется.
Той самой Мике, которая постоянно бубнит: ты должна учиться читать, Васька. Скоро в школу, скоро в школу, скоро в школу!
Васька честно пробовала учить буквы – еще с мамой, – получалось не очень-то хорошо. Она знает, как звучит каждая буква, но плохо понимает, как она должна выглядеть. Как будто перед ней высится целая гора крошечных пазлов, но найти нужный нет никакой возможности. Гора пазлов преследует Ваську, единственная возможность нейтрализовать ее – кладовка. Темнота никогда не пугала Ваську, а с некоторых пор и вовсе стала ее другом. В кладовке она не думает о книжках и о том, что не умеет читать книжки; она не думает о Мике, она вообще ни о чем не думает. Ей некогда думать – она видит разные картинки, в основном это рыбы, плававшие в Красном море, а еще – воздушные змеи, а еще воздушные шары и множество приятных глазу маленьких существ: хорьки, стрекозы, крабы, морские ежи, лягушата с желтым брюшком. И множество приятных глазу маленьких вещей: ножи с двенадцатью лезвиями, увеличительное стекло, игральные карты, кость от домино «Дубль-Пусто», колокольчик с насечками, глиняная свистулька, стойкий оловянный солдатик. И никто из этого множества не требует, чтобы Васька учила проклятые буквы, никто не говорит, что она вырастет неучем и вся ее будущая жизнь будет бесконечной цепью страдании.
Мамочка и папочка не являлись Ваське ни разу.
Но, может быть, завтра появятся?
Мика и ее подкаблучник дядя Пека озабочены совсем другими проблемами: в один прекрасный день они ведут Ваську к врачу. Намерения у пик самые благие: избавить ребенка от горы пазлов, заполонивших его голову.
Именно так этот исторический поход интерпретирует Васька.
Воспоминания о нем ужасны.
Врач (с унылым лицом Мики и фальшивыми манерами дяди Пеки) мучает ее вопросами, показывает какие-то картинки (понять, что на них изображено, невозможно), заставляет произносить вслух буквы и слова, которые начинаются на эти буквы. А потом, с гнусной улыбкой, предлагает найти произнесенные буквы на карточках.
И в ту же минуту оказывается послан Васькой на словообразование из трех букв, которым частенько пользуются ее дворовые приятели. Смысл словообразования не совсем понятен Ваське, но на врача он производит потрясающее впечатление.
Из его кабинета Васька вышла с диагнозом дислексия.
Очевидно, это как-то связано с книгами, читать которые она по-прежнему не в состоянии.
Потом было еще несколько врачей, а потом из их жизни навсегда исчез дядя Пека, и только Мика – блаженная дурочка Мика – осталась. И остается до сих пор.
…Пора бы открыть глаза и разжать сведенные пальцы.
Продолжая держаться одной рукой за Ямакаси, Васька подносит к лицу другую: так и есть, на ладони проступила красная полоска, ее нечастые погружения в детство никогда не проходит бесследно. Ямакаси уже мчится по Троицкому мосту, к запаху кровельного железа прибавился запах нечистых перьев, и зачем только Васька затеяла разговор о Мике?
– Ты там случайно не заснула? – Ямакаси старается перекричать ветер с реки. В какой-то момент ему это удается.
– Нет, а что?
– Молчишь всю дорогу.
– Разве?
– Мы говорили о твоей сестре, и ты вдруг замолчала. Она что, такая сука, что слов нет?
Назвать Мику сукой было бы слишком просто. Мика сложнее, гораздо сложнее. Или пытается быть сложной, чтобы хоть как-то заинтересовать в себе кого бы то ни было. Ваську – в первую очередь. Именно так: она пытается быть сложной, пытается быть доброй, пытается быть нужной. Все эти годы Мика ни на секунду не прекращала попыток, она сплела из них целую паутину и сама превратилась в паука. Теперь паук сидит в центре паутины и ждет, когда в нее влипнет привлеченная добротой и состраданием жертва. И не дай бог влипнуть: паук тотчас же подскочит, впрыснет яд, обездвижит и окуклит, обволочет паутиной. И – все, привет.
Был человек и нет человека.
Внешне Мика совсем не похожа на паука. Объективности ради, ее можно назвать даже симпатичной: светлые волосы, приятное, хотя и немного пресное лицо, гладкая кожа, в чертах – ни одного изъяна. Мика так же безупречна, как и ее поведение. Странно, что при таком наборе добродетелей у нее никогда не было мужчины. Мужчины почему-то совсем не интересуют Мику, а ведь Васька знает как минимум одного, кто хотел бы трахнуть ее блаженную дурочку-сестру, и еще одного, кто хотел бы жениться на ней, и еще полсотни, кто хотел бы стать заправкой в ее салатах. И еще полмиллиона, кто хотел бы поселиться на кухне, где царствует Мика, навсегда.
Кулинарные таланты паука раздражают Ваську.
В них есть что-то опасное, ненастоящее.
Блюда, которые готовит паук, вызывают настоящий психоз, заставляют людей совершать несвойственные им поступки, заставляют произносить несвойственные им слова, они – хуже любого психотропного препарата. Сравнение с героином тоже подойдет. До тех пор пока Мика будет раздувать дьявольскую духовку и орудовать дьявольскими ножами, поток жаждущих приобщиться к затейливому меню «Ноля за поведение» не иссякнет никогда.
Васька ни разу не прикасалась к блюдам, которые готовит Мика.
Сколько ей было, когда все началось? Одиннадцать, двенадцать?
Что-то около того.
Раньше Мика не отличалась никакими особыми способностями в области кулинарии, примерно варила каши и бесцветные овощные супы, покупала полуфабрикаты и изредка баловала Ваську высококалорийными приветами из «Макдоналдса».
И все.
А потом, в одну ночь, все изменилось.
Васька хорошо помнит эту ночь. Она спала, когда в ее сон проник этот запах. Он был сладостным, чарующим, он обладал голосом, и голос звал Ваську: иди сюда, Васька! ты не пожалеешь, Васька! вставай же, котенок… вставай, солнышко.
Мамочкин голос.
Так Васька и подумала тогда: мама. Меня зовет мама.
Она вскочила с кровати и бросилась в коридор. Запах не отставал от нее, забивался в ноздри, ластился к ногам, рисовал в воздухе силуэты рыб и раковин, и еще много чего, что так нравилось Ваське. Он шел из кухни, совершенно определенно – из кухни.
Там не может быть мамы, – сама себе сказала Васька и распахнула дверь. Или дверь была открытой?
Теперь – не суть важно.
Важно, что на кухне не было никого, кроме Мики. Она стояла у плиты, которой никто никогда не пользовался. А если и пользовались, то только для того, чтобы порезать на ровной поверхности хлеб, сыр или колбасу. Над плитой (ее с полным на то основанием можно было считать старинной) располагались две, вполне современные, лампы дневного света. Их бледные вытянутые тела обычно окрашивали все вокруг в такие же бледные, рахитичные оттенки. Не так было той ночью: лампы не горели вполсилы, они сверкали. И это был не бледный, а ослепительно желтый свет. Иногда в нем появлялись красные, иногда – оранжевые тона. Больше всего он напоминал живое существо, обладающее силой, чувствами, разумом. И все это…
Все это принадлежало скучной Мике.
Лишь слепой мог не заметить, как чертов свет выписывает вокруг Мики кренделя, как он обволакивает Микину фигуру и едва ли не мурлычет ей песенки. Добро бы только этот, невесть откуда взявшийся свет, был без ума от Мики, так нет же!.. запах, поднявший Ваську с постели, тоже переметнулся на Микину сторону. Он стал еще более соблазнительным, еще более плотным, еще более густым. Васька сразу же вспомнила двух своих дворовых приятелей – Леху и Бычка, несколько дней назад они подрались из-за Васьки, из-за поцелуя, который она им якобы обещала. По большому счету Ваське было наплевать на обоих деятелей, но одно она уяснила точно: когда двое делят третьего – без мордобоя не обойтись. Здесь же – в такой понятной днем и такой странной ночью кухне – все было совсем по-другому. Свет и запах явно хотели обладать Микой, но при этом вели себя достаточно мирно, дополняли и поддерживали друг друга, – да так, что купавшуюся в них старшую Васькину сестру было просто не узнать.
До сих пор Васька не задумывалась, красива ли Мика или, наоборот, уродлива: для нее Мика была самым обыкновенным нытиком, мелким квартирным злом, домашним недоразумением, с которым приходится мириться. А теперь оказалось, что отвести от нее взгляд невозможно. Микины волосы, обычно прямые и тусклые, клубились вокруг лица грозовым облаком; ноздри раздувались, на щеках горел нежный румянец, губы влажно блестели, а глаза были такими большими и прозрачными, как будто в них отражались десять тысяч морей и десять тысяч небес.
Сраженная фантастическим зрелищем наповал, Васька ухватилась за косяк.
Это не Мика.
Красавица, больше похожая на фею, не может быть Микой, – а она, Васька, до сих пор спит. И видит сон про Мику, которая совсем не Мика. И во сне страстно желает быть похожей на «совсем не Мику», чтобы Леха и Бычок не просто набили друг другу морды, а поубивали бы друг друга.
Да…
Поубивали.
Додумав эту мысль почти до конца, Васька тотчас же испугалась своей кровожадности. И с чего бы ей вообще вдруг было возникнуть – кровожадности? Без «совсем не Мики» дело тут не обошлось. Без нее и без ее ножа.
Нож. Нож-нож-нож.
«Совсем не Мика» держала в руках нож. До этой минуты Васька питала к ножам известную слабость, особенно к перочинным крохам о двенадцати лезвиях. Блестящие, с пронзительными узкими телами, они завораживали Ваську. Совершенно другой экземпляр находился сейчас в руках «совсем не Мики». Ее нож был огромен и больше похож на тесак, снести таким голову (хотя бы и Васькину) – пара пустяков. К тому же по лезвию ножа лениво перемещалась темно-красная полоска – вверх-вниз, вверх-вниз.
С подобной темно-красной субстанцией Васька сталкивалась не раз: когда разбивала колени или разбивала нос. Разве что собственная Васькина кровь была чуть посветлее, разве что собственная Васькина кровь не была такой тягучей. И она уж точно не смогла бы перемещаться вверх-вниз по чему бы то ни было.
О, если бы все дело ограничилось кровью на лезвии!
Рукоять ножа (та ее часть, которая просматривалась сквозь пальцы «совсем не Мики») тоже являла собой выдающееся зрелище. Она была живой, опасно живой, к такой живности Васька – при всем своем безрассудстве – и на метр бы не подошла. Что же напомнила ей рукоять? – август, вторая половика бесконечно длинного дня, утопающего в бесконечно длинной жаре, от нее не спасают и тени от деревьев на Крестовском. От воды тоже никакого проку, – она не холоднее воздуха. Васька и Леха с Бычком путешествуют по острову в поисках прохладительных приключений. Весь их улов за день:
– стр-рашная история о кровососущем тополе, рассказанная Лехой;
– связка заржавленных ключей, найденная Бычком; пора бы и Ваське отличиться.
Случай предоставляется довольно скоро: она видит в пожухлой желтоватой траве что-то инородно-черное.
Мышь-полевка, крот-недомерок или еще какое-то мелкое животное. Животное и не думает убегать, лежит себе неподвижно – и при этом каждый сантиметр его тела находится в непрерывном движении. Крота (мышь) можно прихватить с собой, кормить кукурузными хлопьями и обучать бегу в колесе – так думает Васька, приближая к животному лицо.
И тут же отшатывается в ужасе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56