– Что для этого нужно? – как-то уж чересчур по-деловому спросила Мика.
– Стать моей женой. Ты с гнешь моей женой?
– И только?
– Да. Одного этого будет достаточно.
Большего от Мики не потребуется, а уж он… Он сделает все, чтобы и ей, и Ваське было хорошо, ведь Васька будет жить с ними, это даже не обсуждается. До сих пор он ни разу не подвел ни Мику, ни Ваську, всегда был рядом, когда было нужно, ведь так, девочка?
– Да, – безвольно согласилась Мика.
Они ни в чем не нуждались все это время, он сумел защитить их, оградить от множества проблем, ведь так, девочка?
– Да.
– Ты станешь моей женой? Я понимаю, я застал тебя врасплох и потому не буду торопить…
– Вовсе нет. Вы не застали меня врасплох, – Мика даже удивилась своему спокойствию. – Я знала, что это произойдет.
– Значит, ты тоже думала об этом?..
Взрослый, сорокатрехлетний, легко справляющийся с кикбоксерами и универсальными солдатами, он оказался сбитым с толку. Застигнутым врасплох. Не она – он.
– И давно ты… об этом думала? И… как долго?
– Какое-то время.
Какое-то время. Шестнадцать минут. Она думала об этом ровно шестнадцать минут, но озвучить куцую цифру так и не решилась. Шестнадцать минут унизили бы всесильного дядю Пеку. А пространные объяснения унизили бы саму Мику. Объяснить – означало бы снова погрузиться в кошмар зеркального ателье, который она едва пережила. А ведь Мика не хотела ничего дурного – просто почистить зубы, оттого и сунула лицо в зеркало над раковиной.
Ничего экстраординарного. Так происходило каждое утро, и каждый вечер, и иногда – в течение дня, когда нужно было избавиться от одинокого прыщика на подбородке или поэкспериментировать с тушью «Moonlight serenade», купленной на базарном лотке «Всё по 10». Но то, что она увидела тогда в зеркале… В недрах Микиного воображения, тонкий плодородный слой которого был истощен созданием образа «этой суки В.» и сочинительством писем от мертвых родителей, это родиться не могло. Это не могло родиться ни в чьем воображении, а – следовательно – было реальностью. Невидимые, потусторонние ангелы кройки и шитья с невидимыми булавками в невидимых ртах, с невидимыми сантиметрами на шеях управлялись с Микиным лицом так, как будто это был отрез ткани. Глаза из сатина, брови из шелка, велюровые вставки щек, атласные вытачки губ; здесь подвернуть, тут прострочить, там обметать – и главное, ни на йоту не отступить от выкройки. Чик-чик, вжик-вжик, вот оно и готово, платье маминого лица! Оно сидит на тебе как влитое, Мика! Из него не выбраться, Мика! Ты будешь носить его до скончания дней, Мика! Если тебе повезет, если Богу будет угодно и ты проживешь много дольше мамы, – то увидишь, как оно износится, залоснится, истлеет, – но пока оно совершенно. Идеально подогнано. Платье для коктейля и платье для любви, и для увеселительных поездок на пикник – тоже. Сидеть на веслах, сидеть в киношке па последнем ряду, рожать, покупать кинзу и укроп – оно для всего сгодится. Ну-ка, проверь – нигде не жмет, Мика?..
Нигде.
К исходу шестнадцатой минуты все было кончено: из зеркала на Мику смотрела мама. Такая, какой Мика помнила ее по девичьим фотографиям. И, вероятно, такая, какой ее полюбил дядя Пека, и позже – отец. Новое, выплывшее из невнятных глубин прежнего, лицо не прибавило Мике ни знаний, ни опыта. Оно лишь слегка изменило угол зрения. На всё.
– …И как бы вы хотели, чтобы я вас называла? «Павел Константинович»?
– Слишком официально и слишком длинно, девочка. Ты могла бы звать меня Павлом. Для начала. Потом… Э-э… когда мы познакомимся поближе… Когда ты доверишься мне… Возникнет что-нибудь другое.
Не возникнет, подумала Мика. Не возникнет, а жаль. Павел Константинович или просто Павел – не самый худший вариант, далеко не худший. Если оставить за скобками его положение и обратиться лишь к внешним данным, которые так ценятся молодостью, – то и здесь он выше всяких похвал. Высокий, поджарый, совсем не похожий на чинушу, скорее – на горнолыжника или автогонщика-профессионала в их гламурной, рекламирующей пену для бритья, ипостаси. Дозированная во все той же гламурной пропорции седина, никаких суетливых мелкотравчатых морщин под глазами – одна основательная складка на лбу и одна – на подбородке. Плейбой, умница, лев зимой, шикарный мужик – ни одно определение не было бы избыточным. Даже странно, что, обладая такой харизмой, такой потрясающей фактурой, Павел Константинович безнадежно влип – сначала в ее мать, а потом – в нее саму. Впрочем, насчет себя Мика не обольщалась: это всего лишь платье.
Платье маминого лица.
На мне оно выглядит даже лучше, чем на маме, подумала Мика. Во-первых, ей восемнадцать, и, глядя на нее, Павел Константинович возвращается в свои восемнадцать, в худшем случае – двадцать, именно тогда они с мамой познакомились. А кто откажется вернуться в молодость, хотя бы ненадолго? Никто. Тем более что в случае с Микой это возвращение может затянуться на годы. Во-вторых…
Множество аргументов в пользу второго пункта Мика пропустила и сразу перешла к третьему. Убийственному. Восемнадцатилетняя мама зависела от Павла гораздо меньше, чем восемнадцатилетняя Мика, она ничем не была ему обязана. Благополучие же Мики и Васьки держалось исключительно на плечах Павла Константиновича, он был главным божеством Мики-Васькиной жизни. Зевсом, Одином, солнцеликим Ра. Что еще она забыла?.. Ага, верховный жрец Каракалпакской АССР, солнцеликий легко бы справился и с этой ролью. Абсурдная, хотя и не лишенная живости мысль о Каракалпакии со дна пиалы придала Мике сил.
– …Не возникнет. Не возникнет ничего другого, Павел Константинович.
– Почему, Нина? – брякнул он.
– Я не Нина, – она поправила его со всей деликатностью, на которую была способна. – Как бы вам ни хотелось – я не Нина.
– Конечно, нет… Прости меня. Прости, девочка.
– Не нужно. Я понимаю. Все из-за лица, оно кого угодно введет в заблуждение. Я понимаю и не обижаюсь.
– Ты чудо. Хотя так ничего и не ответила мне… Я могу надеяться? Пусть не сейчас – потом…
– Когда вам исполнится сорок четыре?
– Желательно, чтобы это произошло раньше.
Не произойдет, подумала Мика. Не произойдет, а жаль. Искушение, с которым она приготовилась бороться, прошло стороной. А как бы было прекрасно – подчинить себе непоправимо взрослого, наделенного нешуточной властью, ворочающего немаленькими деньгами мужчину! Вертеть им, заставлять ревновать по самым ничтожным поводам, приучить исполнять любой каприз, выцыганить у него на лето бело-синий греческий остров Санторин и там и остаться. Или наметить в жертву другой остров и все равно остаться: девочкой, инфантой, чудом. Для него, Павла, а не для сопляков-ровесников в синтетических плавках, с преющими подними нищими пенисами. Если к восемнадцати годам она не удосужилась даже влюбиться, то какая разница – кого не любить? Павел Константинович куда предпочтительнее любого сопляка и синтетику уж точно не напялит.
Но так свойственная Мике прагматичность дала сбой. Все из-за изменившегося угла зрения, на Павла Константиновича – в частности. Мика точно знала, что поступит так же, как в свое время поступила мама.
Вежливый отказ, вот что ожидает всесильного Павла.
Вежливый отказ.
– …Хорошо, я не буду ждать, когда вам исполнится сорок четыре.
– Ты готова дать ответ сейчас?
– Да.
– И что это… будет за ответ?
– Нет.
– Я дурак, – только и смог выговорить Павел Константинович. – Круглый дурак, вылез со своим предложением… И даже неудосужился спросить… У тебя кто-то есть? Какой-то симпатичный парень?
Угол зрения.
Под этим углом Мике была хорошо видна горизонтальная морщина на лбу Павла Константиновича. И представить, что находится там, за восхитительно ровными краями морщины, тоже не составило особого труда: несколько разумных мыслей по поводу самой Мики и ее гипотетического парня. Ни один парень не даст тебе того, что смогу дать я. Твой парень, Мика, наверняка ездит на метро и стреляет у однокурсников по не самому престижному вузу деньги на пивасик. Его главные переживания связаны с провальной игрой «Зенита» в обороне и еще с тем, как скрыть от тебя триппер, случайно подцепленный на интернациональной вечерние «Yankee, go home!». Он никогда не будет заботиться о твоей сестре, а о ней, учитывая ее состояние, нужно заботиться. Ежедневно, ежечасно.
Что касается синтетических плавок… О них и говорить нечего.
– Нет. Парня у меня нет, – сказала Мика. – Но это ничего не меняет.
– И не изменит в дальнейшем?
– Не думаю, чтоб изменило.
– Ты еще больше мама… Еще больше Нина, чем я предполагал.
Самое время выставить счет, Павел Константинович, подумала Мика. За неприкосновенность квартиры, за безбедное существование на протяжении двух лет, за Сашу и Гошу, за деликатесы из дорогих супермаркетов, а главное – за Ваську. Мика никогда не забывала, что именно он, Павел Константинович, взял на себя трудный разговор о смерти родителей. Наверняка этот разговор потребовал гораздо большей изобретательности, чем вся Микина ложь – дядя Пека (тогда еще – дядя Пека) отличился и тут: он не подставил Мику, не выдал ее. Отсутствие вероломства – вот что делало Павла Константиновича непохожим на Зевса, Одина и солнцеликого Ра. И на всех остальных богов, только и умеющих, что выставлять счета в самый неподходящий момент. Быть может, он останется верен себе и сейчас – и санкций за дерзкое Микино «нет» не последует?..
– …Со временем я верну все деньги, которые вы на нас потратили, – это было не менее дерзкое, а главное – ни на чем не основанное заявление.
– Не нужно меня обижать, Мика.
Проклятье, он действительно остался верен себе. Он был даже более благороден, чем когда-либо, и от этого благородства Мику затошнило.
– Я считаю, что будет справедливым…
– Справедливо, когда сильный помогает слабым. И когда мужчина берет ответственность за женщину…
И уступает в трамвае место пассажирам с детьми и инвалидам, подумала Мика. Ей хотелось, чтобы Павел Константинович ушел, умер, разложился на атомы, пал бы к ее ногам цветком анемона, – или (пусть его!) снова обернулся бы дядей Пекой, тотемным столбом их с Васькой благополучия. Но Павел Константинович вовсе не желал раскладываться на атомы, он все вещал и вещал о справедливости и бескорыстии, а потом (как это бывало обычно) – переключился на Ваську.
– Я нашел замечательного специалиста, Мика. Он обещал посмотреть Ваську в самое ближайшее время. Конечно, это редкое заболевание…
– Васька не больна.
– Извини, я хотел сказать – редкая психологическая особенность…
Дислексия – вот как называлась редкая психологическая особенность, Васька была просто не способна читать и усваивать прочитанное. И совершать другие действия, хоть как-то связанные с чтением, письмом и их производными, – решать примитивные задачки, например, когда от нарисованной пятерки нужно было отнять нарисованную единицу, чтобы в сумме получилась нарисованная же четверка. Васька легко проворачивала математические операции в уме и на слух, она с неподражаемым изяществом манипулировала яблоками, конфетами или косточками от вишен. Но графическое изображение цифр, букв и символов оставалось для нее недоступным.
Запертый сад.
Возможно, у маленькой Васьки были другие ассоциации по этому поводу, но Мика представляла себе именно запертый сад с древними, почти библейскими стенами; упоительные фразы в плащах с красным подбоем бродили по его дорожкам, простодушные считалки и скороговорки расставляли силки для птиц, двузначные и трехзначные числа играли в крикет, объедались сахарной ватой и выстраивались в очереди на аттракцион «Только у ангелов есть крылья». А Васька, несчастная Васька, не могла даже одним глазком взглянуть на все это великолепие – просто потому что в древних, почти библейских стенах, не было ни одного пролома, увитого плющом, ни одной щели, заросшей терновником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56