– Давай спать. Завтра будет длинный день. Длинный и трудный.
Завтра все должно решиться.
Все.
Васька уже готова смежить веки, но что-то останавливает ее.
Рюкзак.
Гипсовая лука седла была пуста, а еще вчера рюкзак висел на ней. Так куда же он подевался? Васька периода Шаброля и порномультяшек обязательно бы подумала: ну вот и все, решил смотаться, сукин сын, потому и эвакуировал вещи, но, кажется, сейчас все изменилось? А раз так – значит, всему найдется объяснение.
– Куда ты дел рюкзак, милый?
– Ты успела по нему соскучиться? – голос у Ямакаси совсем не сонный.
– Нет, правда…
– Я его выбросил. Ни одной ценной веши там не было, ты же знаешь.
– Откуда мне знать?
Вместо ответа он еще крепче прижимает Ваську к себе: зачем понапрасну сотрясать воздух, кьярида, когда нам обоим известно, что ты паслась в рюкзаке неоднократно; и я бы сильно удивился и расстроился, если бы это было не так.
Плеер без наушников и колокольчик без языка, потертые китайские шары (за всю жизнь Васька не видела ни одного идиота, который вертел бы их в руках), зажигалка «Зиппо» (в ней все равно не было кремня), отстойные зубочистки и ватные палочки для ушей; нож-выкидушка, годящийся только для того, чтобы срезать им картофельную кожуру, – Ямакаси прав, все это не стоит ни одного доброго слова, зато Васька подсуетилась и успела выцепить календарь. Она и сейчас с ним не расстается: календарь лежит в заднем кармане ее джинсов, – правда, со времен тосканского дебюта на лицевой стороне, Васька старается в него не заглядывать.
Пистолет.
Вот что было самым ценным в рюкзаке, неужели Ямакаси позабыл?
– А пистолет?
– С ним все в порядке.
– Ты его перепрятал?
– Скажем, переложил в другое место.
В подтверждение своих слов он приподнимает край подушки – пистолет находится там, он повернут дулом в Васькину сторону. Не слишком приятное соседство.
– Отверни его.
– Боишься, что выстрелит?
– Отверни.
Ямакаси послушно исполняет просьбу и снова обнимает Ваську, прижавшись к ней всеми своими татуировками – теперь тебе не вырваться, кьярида; странно, но за последние несколько минут что-то неуловимо изменилось. Вернее, вернулось к истокам: тело Ямакаси, обещавшее Васькиному телу абсолютную свободу, теперь снова похоже на клетку – и даже больше, чем когда-либо. Невесомый шатер из листьев, солнц и геометрических фигур самым неожиданным, предательским образом трансформировался в склеп, и нужно приложить известное усилие, чтобы выбраться из него. Закрыв глаза, Васька бродит по склепу в поисках выхода. Ничего похожего найти пока не удается, склеп слишком велик, но и падать духом тоже не стоит – расстояния всегда меньше, чем кажутся.
Так говорил ей Ямакаси, но он – по другую сторону склепа и ключи, скорее всего, тоже находятся у него. Васька не станет окликать Ямакаси, не станет орать, как оглашенная: в склепах не принято кричать, если, конечно, тебя не похоронили заживо.
Она не считает себя похороненной заживо, она просто прогуливается, рассматривая рисунки на сырых, плохо отштукатуренных стенах:
листья
солнца
геометрические фигуры
это все, что она в состоянии рассмотреть, но есть и кое-что еще, что всегда от нее ускользало. Надписи и даты. Отсутствие надписей и дат делает существование склепа бессмысленным; склепы для того и возводятся, чтобы надписям и датам было где приткнуть голову, было где переночевать. Наверное, здесь они тоже есть.
Наверное, это сон, думает Васька во сне.
С тех пор, как троянский мотоцикл, троянский трамвайчик и троянская птица были с позором изгнаны, Ваське никогда не снились сны. Сначала они не снились, дабы ими не смогла воспользоваться блаженная дурочка Мика; потом, когда угроза вторжения прошла, они не снились Ваське безотносительно паука – просто стали обходить ее стороной.
Даже обидно.
Она всю жизнь мечтала о том, чтобы по ночам, вместо черноты, перед глазами возникала чудесная картинка. Но картинка склепа – увольте.
Васька не слишком искушена в снах, иначе она знала бы, что сон волевым усилием можно изменить. Или проснуться, что тоже было бы вполне благоприятным исходом. Неискушенная Васька не делает ни того, ни другого, она просто бродит по склепу, то и дело цепляясь взглядом за листья, солнца и геометрические фигуры.
Пейзаж меняется неожиданно: в самой середине склепа, которая еще мгновение назад была пустынной, возникает некое странное сооружение – пять одинаковых прямоугольников. Они расходятся от общего центра, образуя так хорошо знакомый Ваське пятилистник. С той лишь разницей, что татуированные лепестки на Васькином плече были скругленными, а эти имеют рубленые формы.
Что говорил ей о пятилистнике мастер, гы-гы, татуажа?
Что пятилистник означает тайны пола и что он передает скрытые значения и скрытую сущность вещей.
На сей раз скрытая сущность вещей оказывается открытой: пять прямоугольников, сходящихся в одной точке, – не что иное, как прозрачные надгробные плиты. На них нет надписей и дат (Васька все равно не смогла бы их прочесть), но хорошо видно, что находится там, внутри.
Вернее – кто.
Она ходит по внешней границе круга, образованного пятью расходящимися надгробиями, и без страха заглядывает в каждый.
Бычок – он спокоен и умиротворен, но он совсем не юноша, каким был в день, час и минуту гибели, нет. Васька видит мальчика из лета на Крестовском, того самого лета, когда они нашли облепленное червями мелкое животное – то ли мышь-полевку, то ли крота.
Гек – оказывается, Гек был блондином, он и сейчас блондин, и так же спокоен и умиротворен.
Филя – любимая такса Васькиного детства, вот удивление так удивление, разве таксы покоятся под надгробными плитами? к тому же Филя слишком мал для такого огромного, человеческого, надгробия, он ютится в уголке, свернувшись калачиком, как любил сворачиваться калачиком при жизни. Шерсть у Фили не потускнела, а если потускнела – то совсем немного; Васька даже в состоянии различить седые волоски вокруг морды.
А этого человека Васька не знает, она никогда не видела его, – во всяком случае, он неизвестен ей, и его смерть Ваське неизвестна. Об этой смерти она ничего не слыхала – как в случае с Геком и Бычком, она не наблюдала ее воочию, как в случае с таксой, эта смерть не имеет к ней никакого отношения.
Несправедливость.
Васька расценивает это как несправедливость, под гнетом двух оставшихся надгробий она рассчитывала увидеть совсем другое, совсем других, – гораздо более важных для нес существ, чем Гек и Бычок, чем какая-то такса. Увидеть их было бы логично, но разве можно требовать логики от сна?..
Человека в толще стекла нельзя назвать мускулистым, как Гека; он, скорее, щуплый, невысокого роста, – но, конечно, много мощнее, чем мальчишка Бычок. И его темные, не слишком густые волосы, аккуратно расчесанные на косой пробор, тусклы и кое-где побиты сединой, как морда Фили.
Глубоко посаженные глаза.
Чуть скошенный подбородок.
Родинка, а может, бородавка на щеке.
Тобиас Брюггеманн! черт возьми, это же Тобиас Брюггеманн, скульптор-смерть из сказочки, рассказанной Ямакаси!
Возможно, что он и не существовал никогда, так что же он здесь делает?
Пока Васька продумывает варианты появления Тобиаса Брюггеманна в ее сне, он вдруг открывает глаза и принимается в упор рассматривать Ваську, вот ужас! Васька хочет сдвинуться с места, убежать, укрыться, но ноги как будто приросли к полу, а Тобиас все смотрит и смотрит на нее, – прищурив левый глаз. Уж не ракурс ли для наброска он выбирает?..
Крикнуть тоже не получается: рот Васьки забит слюной, а еще землей, – смешавшись, они образуют вязкую тягучую субстанцию, основу раствора для кладки кирпичей. Если Васькин рот заложат кирпичами, ей будет плохо, очень плохо, но почему она не может сдвинуться с места, вот шайзе!
Неизвестно, сколько бы продлилось обоюдное рассматривание, но стекло над Тобиасом Брюггеманном начинает трескаться. Трещины возникают у лица Тобиаса, затем спускаются ниже: на первый взгляд их движение хаотично и не имеет смысла, но только на первый взгляд. Присмотревшись к трещинам, Васька обнаруживает довольно внятный рисунок.
Схема линий метрополитена с календаря!
В их первозданном, не обремененном ни Кельном, ни Сеулом, ни Лондоном, ни Барселоной, виде. Срок жизни схемы – не больше нескольких секунд, после чего стеклянные осколки разлетаются в разные стороны, надгробная плита перестает существовать, а. Тобиас Брюггеманн вот-вот выйдет на свободу.
Восстанет.
Сейчас, сейчас…
По Васькиному лицу струится пот, сердце колотится, как ненормальное, но – слава богу! – она проснулась.
Это был всего лишь сон.
Кошмар.
Она все так же лежит в постели, в объятьях спящего Ямакаси, в недрах мастерской, где огромные окна с давних пор занавешены огромными же кусками холщовой ткани, где полно фигур из дерева, камня и глины, где прямо напротив кровати стоит телевизор, по которому с некоторых пор показывают только Шаброля и порномультфильмы. Эта мастерская – все, что есть у Васьки, она, может, и не самое прекрасное место на земле, но, безусловно, лучше склепа.
Это был всего лишь сон.
Кошмар.
Нужно поскорее забыть его, но Васька знает, что не забудет. Не из-за того, что картинка в кошмаре была четкой, явственной, мало отличимой от реальности, совсем не поэтому. Бычок, Гек, Филя, Тобиас Брюггеманн – именно в таком порядке она увидела их всех. Она шла по часовой стрелке, но если бы пошла против, и начала с Фили, Гека или хотя бы с Бычка – тогда бы она наверняка узнала бы всё про пятую надгробную плиту.
Ее тайна навсегда останется неразгаданной, и почему только события, случившиеся во сне, так волнуют Ваську?
Потому что в них был знак, было предзнаменование.
А Васька его не разглядела.
Все еще мокрая от пота, Васька осторожно высвобождается из объятий Ямакаси, который сейчас час? Три ночи? Пять утра? Совсем недавно Васька отлично ориентировалась во времени и без всяких часов; редкая психологическая особенность, отняв в одном месте, несомненно добавила Ваське в другом – обостренное чувство времени произрастает отсюда и – еще обостренное чувство расстояний. Васька всегда интуитивно точно выверяла расстояния: качество, которое ценится любым экстремалом на вес золота. Хотя, что там говорил Ямакаси? – расстояния всегда меньше, чем кажутся.
Он много чего говорил, се странный азиатский дружок. И что паук хочет избавиться от псе – тоже, стоит ли верить Ямакаси?.. В последние дни он плотно общался с пауком, корчил из себя приверженца семейных ценностей (что не соответствует действительности), и представлялся Васькиным парнем (что соответствует действительности лишь отчасти); он сам рассказывал об этом Ваське, – Васькин парень, ха! Ямакаси может быть только парнем самого себя, привет всем педикам из «Ноля за поведение». Сегодняшняя история о криминальных планах паука повергла Ваську в шок. Ей хочется думать о той абсолютной свободе, раскрепощенности и остром счастье, которую доставила ей близость с Ямакаси; ей хочется думать о том, что это повторится еще не раз, и о том, что она, наконец-то, влюблена и изнывает от желания быть такой же любимой, но вместо этого она думает о проклятом пауке.
Даже здесь паук вмешался и все испортил, задумала убийство, блаженная дурочка? решила меня извести и обратилась за помощью к моему же возлюбленному?
Ничего не выйдет, Мика. Я сделаю это первой.
Рукоять пистолета, вынутого из-под подушки спящего Ямакаси, шершава на ощупь, слабо различимый узор на ней напоминает рыбью чешую; Ваське всегда нравились рыбы, рыбины и рыбешки, еще с детства, с поездки на Красное море (теперь она не совсем уверена, что Красное море вообще существует), – пойти бы сейчас с этой стальной рыбкой на половину паука и решить все сразу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56