Единственной вещью, которую он пожелал забыть, было его собственное имя Сильвестр. Сильвестр Каммингс. Оно было смертельно ненавистно ему. Он говорил, что, когда произносят его имя, он так и видит нечто женоподобное, сервирующее обед и помогающее вам одеться.
Девушки сказали ему, что Сильвестр Сталлоне вовсе не женоподобен, а Сильвер возразил им, что Сталлоне — да будет им известно — звался не Сильвестром, а Слаем. Софи спросила его, почему бы ему самому не назваться Слаем. На это Сильвер ответил, что почему бы ей самой не назваться Слит. Это был едкий намек на то, что до того, как присоединиться к ансамблю, Софи промышляла проституцией.
Все это произошло четыре года назад.
Софи теперь было двадцать два года, а Грас, истинное имя которой было Грейс, восемнадцать лет. Она уже не была девственницей, и в этом был виноват Джиб. Его истинное имя было Джеймс Эдвард Бисон. «Блеск плевка» добился достаточной популярности, чтобы их пригласили давать бесплатные концерты в Гровер-парке. Спонсорами у них были богатые банки, известные под общим названием «Первый банк». Официально это объединение называлось Первый национальный городской банк.
А Софи так и осталась Софи.
— Я согласна с Джибом, — произнесла она. — Банк палец о палец не ударяет, получает шикарную рекламу, а нам за наше выступление бросает мелкие подачки.
— Другие ансамбли получают несравненно больше нашего, — поддержал ее Сильвер.
Ему уже минул двадцать третий год, он был самым старшим членом ансамбля. Высокий, статный, очень красивый, с глазами, черными, как речные омуты, римским носом и такими густыми длинными волосами, что их вид поверг бы в ужас даже ведьму. Он носил джинсы и черную футболку с надписью сверкающими желтыми буквами через всю грудь БЛЕСК ПЛЕВКА.
Разговор друзей мало занимал его. Недавно ему попался в руки альбом песен в стиле калипсо, сочиненных бардом, которого убили несколько лет назад. Одна из этих песен застряла у него в голове. Отличный образец раннего рэпа, стиля песен самого Сильвера, хотя она и исполнялась в ритме калипсо. Сильвер переложил песню для голоса Софи, полностью изменил мелодию, и лирика Джорджа Чаддертона — так звали барда — зазвучала в стиле современного рэпа. Самому Чаддертону нравилось называть себя Королем Джорджем.
Песни были обнаружены в его блокноте, куда он записал их незадолго до гибели. Их исполнил певец, отлично имитировавший Белафонте, и записал на диски в какой-то малоизвестной лос-анджелесской фирме.
Софи была не в восторге от песни, называвшейся «Сестра моя женщина», и только из-за того, что в ней пелось о проститутках. Ей казалось, что этой песней Сильвер дразнил ее, напоминая ей о тех днях, когда она зарабатывала себе на жизнь на панели. Пока она с Джибом перебирала различные варианты получения максимальной выгоды от предстоящего концерта, Сильвер еще раз пропел про себя песню Чэддертона:
Сестра моя женщина, черная женщина, сестра моя женщина.
Почему она носит юбку с таким разрезом, что видна половина ее зада?
Почему она гуляет по улице, почему она колется?
Неужели доллар белого мужчины делает ее счастливой?
Неужели у нее нет ума, неужели у нее нет гордости?
И она по дешевке, за доллар, трахается с белым мужчиной.
Берет у белого мужчины доллар и трахается с ним.
Сестра моя женщина, черная женщина, зачем она это делает
На спине, на коленях за грязные деньги белого мужчины?
Из-за этого она стала рабыней, сестра моя женщина.
На коленях, на спине за грязные деньги белого мужчины.
На коленях, сестра моя женщина, вымаливаешь ты эти деньги.
Не обращай внимания на уговоры белого мужчины, Пусть белая девка делает то, что говорит ей белый мужчина.
Сестра моя женщина, черная женщина на коленях, протягивает она голову
Мужчине, который желает видеть ее мертвой.
Неужели она не видит, неужели она не понимает, что он задумал?
Она вся в его власти, а он желает ее смерти.
Она черномазая, и этим все сказано. Она рабыня в цепях,
И белый мужчина будет сечь ее и держать в цепях.
Сестра моя женщина, черная женщина, услышит ли она мою песню?
Что бы она ни сделала на своем пути, она всегда будет не права.
Подними голову, подними глаза, громко пропой о себе,
Сестра моя женщина, черная женщина...
— О чем ты задумался. Сил?
Голос Джиба пробился сквозь песню, гремевшую в голове Сильвера. Хорошенькое дельце провернул тип, заграбаставший альбом, — это уж точно. Авторские права он продал фирме «Хлоя продакшн инкорпорейтед». Но кто это мог быть, черт бы его побрал?
— Сильвер! Ты нас слышишь?
— Я предлагаю позвонить в Первый банк и сказать им, что мы порвем с ними все отношения, если они не сделают для нас роскошную рекламу в печати.
— Это наилучший выход из нашего положения, Сильвер, — тихо проговорила молчавшая до сих пор Грас. — Парень нас выручил.
И улыбнулась ему.
Джибу вдруг стало интересно, уж не влюбились ли эти двое друг в друга.
* * *
Когда Паркер вошел в приемную морга Морхаузовской общей больницы, Каталина Херрера уже ждала его там. Было два часа дня 23-го марта. Ярко светило солнце, но было слишком холодно для этого времени года. Ночью снова ожидался дождь. Такая вот в этом году была весна.
Каталине было под тридцать или тридцать с небольшим.
Так на глаз определил Паркер. Миниатюрная женщина с огромными карими глазами, темными волосами и роскошнейшим бюстом, какие бывают только у латиноамериканок. Она зачала Альфредо в двенадцать-тринадцать лет, прикинул в уме детектив. В тропиках девочки рано созревают, и там, под пальмами, всем этим мачо-кабальеро трудно удержаться от соблазна надкусить сочные плоды. Глазами, полными слез, смотрела Каталина на детектива. А он пришел сюда только для того, чтобы удостовериться, что убитого парнишку действительно звали Альфредо Херрера, а не как-то иначе. Прерывающимся от рыданий голосом она подтвердила, что этот лежавший на мраморной плите подросток был ее сыном.
— Он был хорошим мальчиком, — всхлипнула Каталина.
Все они так говорят. Смотрят вам прямо в глаза и без зазрения совести утверждают, что ихний паршивец, только что укокошивший собственную бабушку, четырехлетнюю сестренку, свою любимицу собаку и трех золотых рыбок в придачу, был сущим ангелочком. Паркер уже проверил по компьютеру прошлое Альфредо Херреры. Ничего. Мальчишка был абсолютно чист. Чист, и тем не менее мертв. Паркеру было интересно, знала ли его мать, что он творил своим краскопультом. А еще ему было интересно, знала ли она, за что ее сын мог схлопотать две пули в лицо и одну в грудь. Он решил задать ей эти вопросы за чашечкой кофе в больничном кафетерии. Неплохо было бы переспать с ней, подумал Паркер. Бравый детектив считал себя неотразимым покорителем женских сердец.
В кафетерии за столиками сидели врачи и санитары, некоторые из них были в словно нарочно забрызганных кровью зеленых хирургических одеяниях, на их груди висели зеленые хирургические маски. Казалось, они только сейчас закончили труднейшую операцию, о которой с простыми смертными не стоит даже говорить. Все равно ничего не поймут. Паркер спросил Каталину, имела ли она хоть малейшее понятие, что ее сын делал сегодня глухой ночью, в то время, когда, по заключению медэксперта, он был застрелен.
— Не знаю, что он делал, — ответила она.
Сильный испанский акцент. Паркер находил его очаровательным у латиноамериканок и отвратительным у латиноамериканцев. Ну неужели они, ради всего святого, не могут выучиться говорить по-английски?
— Когда вы его видели в последний раз? — спросил он, опустив слово «живым». Ему вспомнился анекдот про моряка Шаворски.
— Когда я пришла домой, — ответила Каталина. — Меня не было дома.
— В котором часу это было?
— В сесть, сесть тридцать.
Очаровательно. Ах, гитары, черные кружева, которыми играет томный ветерок. Хорошо бы переспать с ней.
— Мы поужинали вместе.
Ее певучий голос ласкал слух. Прелесть. Если ее долго слушать, акцент становится почти незаметным. Интересно, нравится ли ей английский язык, вертелось у него на языке.
Но вместо этого он спросил:
— О чем вы говорили за ужином?
— Не помню, — ответила Каталина. — О многом.
— Например.
— Он сказал мне, что хочет купить машину.
— А откуда у него деньги на покупку машины?
Паркер сразу же подумал о наркотиках. Восемнадцатилетний юнец говорит матери, что надумал купить машину. На какие шиши, интересно? Не иначе как на деньги от продажи наркотиков. И ко всему еще мальчишка был латиноамериканцем. По разумению Паркера, здесь пахло наркотиками.
— После смерти бабушки он унаследовал ее деньги, — ответила Каталина.
— Грустно слышать такое.
— Это была мать моего мужа, — пояснила Каталина, равнодушным пожатием плеч отгоняя от себя тень свекрови.
Значит, она замужем, подумал Паркер и спросил вслух:
— Чем занимается ваш муж?
— Мы с ним развелись, и я теперь не знаю, чем он занимается. Вернулся в Санто-Доминго, и я его не видела вот уже шесть месяцев.
Неспроста считаешь, сколько времени его нет рядом с тобой, подумал Паркер и спросил вслух:
— В котором часу ваш сын вышел из дома сегодня ночью?
— Не знаю, я ушла раньше его.
— И куда же вы пошли? — спросил Паркер и подумал:
«К любовнику».
— В кино, — разочаровала она его.
Киношница, подумал Паркер и спросил вслух:
— Одна?
Женщина вскинула на него глаза, и ему вдруг пришло в голову, что она подумала, будто он проверяет ее алиби. Не пришила ли она собственного мальчика, а потом облила его красной краской. Вполне вероятная версия. Слезы на ее глазах могут быть крокодиловыми слезами.
— С подругой, — услышал он в ответ.
А не пригласить ли мне ее в кино на вечерний сеанс, размышлял Паркер.
— В котором часу вы вернулись домой? — спросил он.
— Около полуночи.
— А его уже не было дома.
— Его уже не было дома, — эхом отозвалась она и залилась слезами.
Паркер молча смотрел на нее.
Все эти сидевшие вокруг них за столиками медики болтали о чем угодно, но только не о медицине. Словно всякий входивший в кафетерий повиновался какому-то неписаному закону и оставлял за его порогом свои профессиональные заботы. Никаких разговоров об аппендицитах, катетерах, непроизвольной дефекации и тому подобных малоаппетитных вещах. В перерыв они не желали портить себе удовольствие от датского сыра размышлениями о крови и гное. Санитары оборачивались и смотрели на плачущую Каталину. Врачам же уже давно все это прискучило, ничто в мире их не волновало. А санитары пялились на эту миниатюрную, очень привлекательную, горько рыдавшую брюнетку. Паркеру стало не по себе. Не дай Бог подумают, что это из-за него она плачет.
Чепуха какая! Это же больница, каждые десять минут здесь кто-нибудь умирает, так что санитары должны уже привыкнуть к чужим слезам. Не такая это для них невидаль. И все-таки он чувствовал себя неуютно под взглядами обернувшихся на них двух или трех санитаров. Один из них был в зеленом хирургическом халате. Не испортила ли она им аппетит?
А, может быть, они влюбились в нее?
Он смотрел на нее, не в силах побороть охватившую его неловкость.
— Он был хорошим мальчиком, — напомнила ему Каталина, прикрыв рот промокшим от слез носовым платочком.
Он промолчал.
— Простите, — сказала она.
— Пустое, — смутился Паркер.
Он всегда смущался, когда ему приходилось утешать людей. Нужно бы спросить ее, не видела ли она когда-нибудь в своем доме краскопульт, но лучше подождать, пока она не успокоится. Он хотел также спросить у нее, не поссорился ли ее Альфредо по-крупному с соседскими, ребятами и не было ли среди них головорезов, способных продырявить его за это тремя пулями, а потом измазать красной краской. Но она все плакала и плакала.
Паркер терпеливо ждал.
Наконец Каталина как будто бы перестала плакать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Девушки сказали ему, что Сильвестр Сталлоне вовсе не женоподобен, а Сильвер возразил им, что Сталлоне — да будет им известно — звался не Сильвестром, а Слаем. Софи спросила его, почему бы ему самому не назваться Слаем. На это Сильвер ответил, что почему бы ей самой не назваться Слит. Это был едкий намек на то, что до того, как присоединиться к ансамблю, Софи промышляла проституцией.
Все это произошло четыре года назад.
Софи теперь было двадцать два года, а Грас, истинное имя которой было Грейс, восемнадцать лет. Она уже не была девственницей, и в этом был виноват Джиб. Его истинное имя было Джеймс Эдвард Бисон. «Блеск плевка» добился достаточной популярности, чтобы их пригласили давать бесплатные концерты в Гровер-парке. Спонсорами у них были богатые банки, известные под общим названием «Первый банк». Официально это объединение называлось Первый национальный городской банк.
А Софи так и осталась Софи.
— Я согласна с Джибом, — произнесла она. — Банк палец о палец не ударяет, получает шикарную рекламу, а нам за наше выступление бросает мелкие подачки.
— Другие ансамбли получают несравненно больше нашего, — поддержал ее Сильвер.
Ему уже минул двадцать третий год, он был самым старшим членом ансамбля. Высокий, статный, очень красивый, с глазами, черными, как речные омуты, римским носом и такими густыми длинными волосами, что их вид поверг бы в ужас даже ведьму. Он носил джинсы и черную футболку с надписью сверкающими желтыми буквами через всю грудь БЛЕСК ПЛЕВКА.
Разговор друзей мало занимал его. Недавно ему попался в руки альбом песен в стиле калипсо, сочиненных бардом, которого убили несколько лет назад. Одна из этих песен застряла у него в голове. Отличный образец раннего рэпа, стиля песен самого Сильвера, хотя она и исполнялась в ритме калипсо. Сильвер переложил песню для голоса Софи, полностью изменил мелодию, и лирика Джорджа Чаддертона — так звали барда — зазвучала в стиле современного рэпа. Самому Чаддертону нравилось называть себя Королем Джорджем.
Песни были обнаружены в его блокноте, куда он записал их незадолго до гибели. Их исполнил певец, отлично имитировавший Белафонте, и записал на диски в какой-то малоизвестной лос-анджелесской фирме.
Софи была не в восторге от песни, называвшейся «Сестра моя женщина», и только из-за того, что в ней пелось о проститутках. Ей казалось, что этой песней Сильвер дразнил ее, напоминая ей о тех днях, когда она зарабатывала себе на жизнь на панели. Пока она с Джибом перебирала различные варианты получения максимальной выгоды от предстоящего концерта, Сильвер еще раз пропел про себя песню Чэддертона:
Сестра моя женщина, черная женщина, сестра моя женщина.
Почему она носит юбку с таким разрезом, что видна половина ее зада?
Почему она гуляет по улице, почему она колется?
Неужели доллар белого мужчины делает ее счастливой?
Неужели у нее нет ума, неужели у нее нет гордости?
И она по дешевке, за доллар, трахается с белым мужчиной.
Берет у белого мужчины доллар и трахается с ним.
Сестра моя женщина, черная женщина, зачем она это делает
На спине, на коленях за грязные деньги белого мужчины?
Из-за этого она стала рабыней, сестра моя женщина.
На коленях, на спине за грязные деньги белого мужчины.
На коленях, сестра моя женщина, вымаливаешь ты эти деньги.
Не обращай внимания на уговоры белого мужчины, Пусть белая девка делает то, что говорит ей белый мужчина.
Сестра моя женщина, черная женщина на коленях, протягивает она голову
Мужчине, который желает видеть ее мертвой.
Неужели она не видит, неужели она не понимает, что он задумал?
Она вся в его власти, а он желает ее смерти.
Она черномазая, и этим все сказано. Она рабыня в цепях,
И белый мужчина будет сечь ее и держать в цепях.
Сестра моя женщина, черная женщина, услышит ли она мою песню?
Что бы она ни сделала на своем пути, она всегда будет не права.
Подними голову, подними глаза, громко пропой о себе,
Сестра моя женщина, черная женщина...
— О чем ты задумался. Сил?
Голос Джиба пробился сквозь песню, гремевшую в голове Сильвера. Хорошенькое дельце провернул тип, заграбаставший альбом, — это уж точно. Авторские права он продал фирме «Хлоя продакшн инкорпорейтед». Но кто это мог быть, черт бы его побрал?
— Сильвер! Ты нас слышишь?
— Я предлагаю позвонить в Первый банк и сказать им, что мы порвем с ними все отношения, если они не сделают для нас роскошную рекламу в печати.
— Это наилучший выход из нашего положения, Сильвер, — тихо проговорила молчавшая до сих пор Грас. — Парень нас выручил.
И улыбнулась ему.
Джибу вдруг стало интересно, уж не влюбились ли эти двое друг в друга.
* * *
Когда Паркер вошел в приемную морга Морхаузовской общей больницы, Каталина Херрера уже ждала его там. Было два часа дня 23-го марта. Ярко светило солнце, но было слишком холодно для этого времени года. Ночью снова ожидался дождь. Такая вот в этом году была весна.
Каталине было под тридцать или тридцать с небольшим.
Так на глаз определил Паркер. Миниатюрная женщина с огромными карими глазами, темными волосами и роскошнейшим бюстом, какие бывают только у латиноамериканок. Она зачала Альфредо в двенадцать-тринадцать лет, прикинул в уме детектив. В тропиках девочки рано созревают, и там, под пальмами, всем этим мачо-кабальеро трудно удержаться от соблазна надкусить сочные плоды. Глазами, полными слез, смотрела Каталина на детектива. А он пришел сюда только для того, чтобы удостовериться, что убитого парнишку действительно звали Альфредо Херрера, а не как-то иначе. Прерывающимся от рыданий голосом она подтвердила, что этот лежавший на мраморной плите подросток был ее сыном.
— Он был хорошим мальчиком, — всхлипнула Каталина.
Все они так говорят. Смотрят вам прямо в глаза и без зазрения совести утверждают, что ихний паршивец, только что укокошивший собственную бабушку, четырехлетнюю сестренку, свою любимицу собаку и трех золотых рыбок в придачу, был сущим ангелочком. Паркер уже проверил по компьютеру прошлое Альфредо Херреры. Ничего. Мальчишка был абсолютно чист. Чист, и тем не менее мертв. Паркеру было интересно, знала ли его мать, что он творил своим краскопультом. А еще ему было интересно, знала ли она, за что ее сын мог схлопотать две пули в лицо и одну в грудь. Он решил задать ей эти вопросы за чашечкой кофе в больничном кафетерии. Неплохо было бы переспать с ней, подумал Паркер. Бравый детектив считал себя неотразимым покорителем женских сердец.
В кафетерии за столиками сидели врачи и санитары, некоторые из них были в словно нарочно забрызганных кровью зеленых хирургических одеяниях, на их груди висели зеленые хирургические маски. Казалось, они только сейчас закончили труднейшую операцию, о которой с простыми смертными не стоит даже говорить. Все равно ничего не поймут. Паркер спросил Каталину, имела ли она хоть малейшее понятие, что ее сын делал сегодня глухой ночью, в то время, когда, по заключению медэксперта, он был застрелен.
— Не знаю, что он делал, — ответила она.
Сильный испанский акцент. Паркер находил его очаровательным у латиноамериканок и отвратительным у латиноамериканцев. Ну неужели они, ради всего святого, не могут выучиться говорить по-английски?
— Когда вы его видели в последний раз? — спросил он, опустив слово «живым». Ему вспомнился анекдот про моряка Шаворски.
— Когда я пришла домой, — ответила Каталина. — Меня не было дома.
— В котором часу это было?
— В сесть, сесть тридцать.
Очаровательно. Ах, гитары, черные кружева, которыми играет томный ветерок. Хорошо бы переспать с ней.
— Мы поужинали вместе.
Ее певучий голос ласкал слух. Прелесть. Если ее долго слушать, акцент становится почти незаметным. Интересно, нравится ли ей английский язык, вертелось у него на языке.
Но вместо этого он спросил:
— О чем вы говорили за ужином?
— Не помню, — ответила Каталина. — О многом.
— Например.
— Он сказал мне, что хочет купить машину.
— А откуда у него деньги на покупку машины?
Паркер сразу же подумал о наркотиках. Восемнадцатилетний юнец говорит матери, что надумал купить машину. На какие шиши, интересно? Не иначе как на деньги от продажи наркотиков. И ко всему еще мальчишка был латиноамериканцем. По разумению Паркера, здесь пахло наркотиками.
— После смерти бабушки он унаследовал ее деньги, — ответила Каталина.
— Грустно слышать такое.
— Это была мать моего мужа, — пояснила Каталина, равнодушным пожатием плеч отгоняя от себя тень свекрови.
Значит, она замужем, подумал Паркер и спросил вслух:
— Чем занимается ваш муж?
— Мы с ним развелись, и я теперь не знаю, чем он занимается. Вернулся в Санто-Доминго, и я его не видела вот уже шесть месяцев.
Неспроста считаешь, сколько времени его нет рядом с тобой, подумал Паркер и спросил вслух:
— В котором часу ваш сын вышел из дома сегодня ночью?
— Не знаю, я ушла раньше его.
— И куда же вы пошли? — спросил Паркер и подумал:
«К любовнику».
— В кино, — разочаровала она его.
Киношница, подумал Паркер и спросил вслух:
— Одна?
Женщина вскинула на него глаза, и ему вдруг пришло в голову, что она подумала, будто он проверяет ее алиби. Не пришила ли она собственного мальчика, а потом облила его красной краской. Вполне вероятная версия. Слезы на ее глазах могут быть крокодиловыми слезами.
— С подругой, — услышал он в ответ.
А не пригласить ли мне ее в кино на вечерний сеанс, размышлял Паркер.
— В котором часу вы вернулись домой? — спросил он.
— Около полуночи.
— А его уже не было дома.
— Его уже не было дома, — эхом отозвалась она и залилась слезами.
Паркер молча смотрел на нее.
Все эти сидевшие вокруг них за столиками медики болтали о чем угодно, но только не о медицине. Словно всякий входивший в кафетерий повиновался какому-то неписаному закону и оставлял за его порогом свои профессиональные заботы. Никаких разговоров об аппендицитах, катетерах, непроизвольной дефекации и тому подобных малоаппетитных вещах. В перерыв они не желали портить себе удовольствие от датского сыра размышлениями о крови и гное. Санитары оборачивались и смотрели на плачущую Каталину. Врачам же уже давно все это прискучило, ничто в мире их не волновало. А санитары пялились на эту миниатюрную, очень привлекательную, горько рыдавшую брюнетку. Паркеру стало не по себе. Не дай Бог подумают, что это из-за него она плачет.
Чепуха какая! Это же больница, каждые десять минут здесь кто-нибудь умирает, так что санитары должны уже привыкнуть к чужим слезам. Не такая это для них невидаль. И все-таки он чувствовал себя неуютно под взглядами обернувшихся на них двух или трех санитаров. Один из них был в зеленом хирургическом халате. Не испортила ли она им аппетит?
А, может быть, они влюбились в нее?
Он смотрел на нее, не в силах побороть охватившую его неловкость.
— Он был хорошим мальчиком, — напомнила ему Каталина, прикрыв рот промокшим от слез носовым платочком.
Он промолчал.
— Простите, — сказала она.
— Пустое, — смутился Паркер.
Он всегда смущался, когда ему приходилось утешать людей. Нужно бы спросить ее, не видела ли она когда-нибудь в своем доме краскопульт, но лучше подождать, пока она не успокоится. Он хотел также спросить у нее, не поссорился ли ее Альфредо по-крупному с соседскими, ребятами и не было ли среди них головорезов, способных продырявить его за это тремя пулями, а потом измазать красной краской. Но она все плакала и плакала.
Паркер терпеливо ждал.
Наконец Каталина как будто бы перестала плакать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50