Савелий направил скакуна в середину каравана: там обычно товары получше и народец побогаче. Но неожиданно нарвался на выстрел: так и ожгло пулей щеку! Чуть правее взял бы басурман — и больше никогда казаку не ходить в набег.
Молодой чернобородый перс откинул бесполезный пистолет и быстро выдернул из ножен кривой клинок, хищно блеснувший на жарком степном солнце. Да не так прост был и казак. Зазвенела сталь, высекая синеватые искры, и лег перс на выжженную зноем землю, задрав навстречу небу окровавленную бороду.
Вскрикнул тут кто-то, жалобна и тонко, словно раненая птаха. Оглянулся Мокрый и похолодел. Молодая басурманская девка, сидевшая на повозке, запустила себе под левую грудь длинный узкий кинжал. Кинулся он к ней, хотел спасти: ведь не по-божески это, если человек, да еще баба, пусть даже басурманской веры, жизни себя лишает. Пусть и не крещеная, но не простит Господь такой грех! Но не успел, упала она под копыта его коня рядом с тем персом — как знать, мужем, братом, женихом?
Спешился Савелий и снял с нее на память золотую серьгу с камушком бирюзы. Больше ничего не захотел он взять из добычи, оговорив себе право оставить только эту серьгу. И дал казак после этого случая клятву Пресвятой Богородице, что за нечаянно погубленную им жизнь не жалея себя, вызволит из неволи столько душ христианских, сколько сможет. И будет соблюдать клятву, пока не сложит буйную голову.
Мокрый свернул в очередной проулок и неожиданно наткнулся на трех турок. Щедро раздавая тумаки, они выгоняли из дома женщин, до глаз закутанных в широкие шали. Женщины визжали цеплялись за узлы, а мужчины сердились и бряцали оружием.
— Я аюха! Сюда! — не разглядев в темноте, кто перед ним, окликнул казака один из басурман. Но тут же понял, что ошибся, и метнул в Мокрого короткое копье.
Савелий ловко увернулся, и наконечник копья чиркнул по обожженной солнцем стене. Поудобнее перехватив саблю, он пожалел, что засунутые за пояс пистолеты уже разряжены, и смело двинулся на противников.
— У-у, шайтан! Язык сана! Горе тебе! — закричал турок, замахиваясь клинком, но рухнул с разрубленной головой. Попусту грозить казаку не стоило. Савелий словам предпочитал дело и чувствовал саблю как продолжение собственной руки.
Два других турка, видя скорую гибель товарища, быстро отскочили и принялись кружить, пугая Мокрого ложными выпадами и при этом опасаясь повернуться хоть на миг к нему спиной. Решив не затягивать схватку, Савелий неожиданно прыгнул вперед и наотмашь полоснул одного из турок саблей, но тот смело отбил удар. Казак волчком крутанулся на месте и успел воткнуть клинок в грудь второго османа, хотевшего срубить его сзади. Женщины побросали узлы и с воплями разбежались.
Оставшийся в живых турок начал пятиться, но вдруг ринулся на Савелия: в одной руке он сжимал кривую саблю, в другой — длинный ятаган. Это Мокрому не понравилось, басурман, видать, обезумел от ярости и решил любой ценой утянуть за собой казака в ад. Ну, поглядим, кто ловчее?
Бешено вращая перед собой клинком, чтобы не дать противнику возможности сделать выпад, Савелий стал потихоньку отступать, поддразнивая турка. Улучив момент, казак метнулся в сторону и, оказавшись сбоку от ринувшегося вперед османа, концом сабли рассек его голую шею. Сделав два-три неверных шага на подгибающихся ногах, тот залился темной кровью и упал вниз лицом.
Услышав сзади шорох, Мокрый быстро обернулся: какие еще бесы притаились здесь? На пороге дома, скудно освещенного отблесками пожара, стоял мальчонка в длинной рубахе обритая головенка с торчащими ушами, тонкая шейка, худенький, что твоя тростинка.
— А-а, — облегченно вздохнул казак — Нок бурда апын! Нет тут твоей матери. Туда, туда беги! — Он махнут рукой в темноту.
Мальчишка расширившимися глазами поглядел на порубанных турок и, выставив, как слепой, перед собой руки, шагнул к Мокрому
— Я верил, ждал, Бога молил! Не оставляй меня! — крикнул он, упав на колени.
— Святые угодники! — пробормотал ошарашенный Савелий — Никак русский?
— Русский, русский, — заплакал мальчик — Не оставляй!
— Ну-ну, — Мокрый неумело погладил его по голове, — не бойся! Звать как? Имя свое помнишь ли?
— Тимоша, — хлюпнул носом малец.
— Давай, Тимоха, ноги в руки брать — Савелий кинул саблю в ножны — Басурманы вот-вот подмогу приведут. Кончай реветь, бежим к морю.
— Не могу, — мальчик сел на землю.
В темноте что-то тонко звякнуло. Казак опустил глаза и вздрогнул — от ноги мальца тянулась цепочка, убегая за порог дома. У щиколотки тонкую ногу до кровавой язвы растер браслет кандалов.
— Матерь Божья! Что с дитями нашими делают! — И Мокрый сплеча рубанул по цепочке саблей. Но сталь со звоном отскочила от кованых звеньев.
— Там, в доме, надо, — сморщился от боли Тимоша.
Подхватив саблю убитого турка, Савелий кинулся в дом. Разбрасывая ногами валявшиеся на земляном полу вещи, отыскал столб и начал с остервенением рубить его. Наконец, вбитая в толстое бревно, кованая скоба поддалась и выскочила. С улицы, сквозь треск пожаров и шум пальбы, донеслось несколько пушечных выстрелов. Раздались крики турок:
— Алла! Алла!
— Скорее, — сунув цепь в руки мальчика, поторопил Мокрый. — Держи, чтобы по ногам не била. Айда за мной!
— Погоди, — попросил Тимошка.
— Чего ещё? — недовольно обернулся казак, с тревогой прислушиваясь к звукам боя. — Надо поторапливаться, не то могут и аркан на шею набросить.
— Помоги, — мальчик поднял большой узел.
В конце улицы грохнул выстрел, завизжали турки. Мелькнули огни факелов. Мокрый подхватил сильной рукой Тимошку, взвалил на плечо узел и со всех ног кинулся в спасительную темноту.
На следующий год, в мае, на праздник Фалалея-огуречника, когда мужики да бабы сажают рассаду в прогретую ласковым весенним солнцем землю, к монастырской обители у Муравского шляха прискакал небольшой конный отряд. Жилистый казак с золотой серьгой в правом ухе требовательно постучал в ворота:
— Эй, чернецы! Отворяй!
На стук открылось маленькое оконце, и глухой бас спросил:
— Кого Господь послал?
— К настоятелю отцу Зосиме от атамана Войска Донского. Отворяй!
— Скор больно, обождешь, — ворчливо ответил обладатель глухого баса. — Сейчас пошлю про вас сказать. Сам-то кто будешь?
— Савелий Мокрый с поручением от атамана, — гордо подбоченился казак.
— Жди. — Оконце захлопнулось.
Савелий махнул рукой, приказывая спешиться. Казаки слезли с седел, завели лошадей в тень монастырской стены, окруженной глубоким рвом: в тенечке не так доставало комарье.
Снова стукнула задвижка оконца, и внимательные глаза осмотрели приезжих. Вскоре тяжелые створки ворот со скрипом поползли в сторону, оставив узкий проход. Ведя коней в поводу, казаки по одному вошли в монастырь, и ворота за ними немедленно захлопнулись.
У крыльца церквушки их поджидал игумен, отец Зосима. Невысокий, худенький, в простой рясе и порыжелой скуфейке. Передав лошадей коноводу, казаки сняли шапки и поклонились: сначала церкви, потом настоятелю, поглядывая при этом на стоявших за его спиной дюжих монахов, больше похожих на разбойников, для потехи надевших рясы.
— По здорову ли дошли? Спокойно ли в поле, детушки? — Игумен благословил гостей.
— Слава Богу! — нестройным хором ответили казаки.
Савелий важно сообщил:
— Велено нам атаманом передать тебе, отче, грамотку. — Он подал игумену завернутый в чистую тряпицу небольшой свиток пергамента. — А еще привезли мы тебе отрока.
Казаки расступились и подтолкнули вперед парнишку — худенького, светловолосого, синеглазого. Зосима молча оглядел его и повернулся к Мокрому, ожидая дальнейших объяснений.
— Взят был в полон татарами и продан туркам, — сказал Савелий. — Выручил я его из неволи при набеге.
— Богоугодное дело, — перекрестился игумен.
— Несколько лет прожил малец у басурман, язык их и обычаи знает. Хотел я его заместо сына оставить, но велел атаман к тебе отвезти, чтобы опять сиротой не остался.
— Как звать тебя? — Зосима положил руку на голову мальчика.
— Тимоша… Тимофей Головин.
— Вот и славно, — ласково улыбнулся Зосима. — Казак?
Мальчик насупился и кивнул. Старец быстро ощупал шею, плечи и грудь Тимоши легкими, но точными движениями опытного лекаря, отыскивая скрытую болезнь или неправильность сложения. Убедившись, что все в порядке, он удовлетворенно улыбнулся и спросил:
— Скажи-ка, как вежливый турок приветствует другого?
— Аллаха эманет олсун! Да хранит вас Аллах! — на восточный манер поклонился мальчик.
— Аллах иншини рает гетерсин! Да поможет и тебе Аллах в деле твоем, — ответил игумен, спрятав в бороде довольную улыбку. — И по-татарски знаешь?
— Да, отче. Год прожил я у татар, пока не продали меня туркам.
— Не принимал ли ты веры басурманской? — продолжал допытываться Зосима.
— Нет, отче.
— Родители твои живы? — погладил мальчика по голове игумен.
— Отца татары срубали, а где мать — не знаю. Полонили нас вместе, а продали порознь.
— Спаси ее Господь, — перекрестился старец. — Русской грамоте обучен?
— Нет, отче.
— И то ладно, — вздохнул Зосима и обернулся к Савелию: — Оставлю отрока при монастыре. Так и передай атаману.
— Тогда прими и пожитки. — Мокрый взял у стоявшего рядом казака большой узел и развернул его.
Изумленному взору игумена предстал и турецкий шлем с тонкой золотой чеканкой, несколько толстых книг в кожаных переплетах, сабля в богато украшенных серебром бархатных ножнах. Зосима быстро нагнулся, взял одну из книг, раскрыл.
— Арабская. Откуда?
— Это добро взято самим мальцом при набеге. Он, по обычаю, его в общий кошт отдал, но круг приговорил добычу ему оставить, — объяснил Савелий.
— Похвальная добыча, — ласково поглаживая переплет книги, одобрил игумен. — Предстоит отроку, судя по добыче его, отменно владеть и саблей и словом. Быть тебе, Тимофей Головин, послушником в нашей обители. Отдохнете с дороги, казаки?
— Благодарим, отче. Но нам велено возвращаться, не мешкая.
Казаки поочередно обняли Тимошку и стали подходить под благословение игумена. Последним приблизился к нему Савелий. Наклонившись, чтобы поцеловать руку старца, он негромко сказал:
— Отче! Не вырастет ли малец книжником? Казак он отроду, степь его звать станет.
— Езжай с Богом! — тихо ответил Зосима. — Казак из него выйдет добрый.
Стоя рядом с игуменом, Тимоша полными слез глазами проводил выезжавших с монастырского двора казаков. Вот за воротами скрылся и его спаситель, Савелий Мокрый. Прощальный взмах руки, качнулась в ухе золотая серьга, сверкнув под лучами солнца исфаганской бирюзой, словно вобравшей в себя кусочек яркого голубого неба…
— Не тужи, приведет Господь, встретитесь. — Игумен обнял мальчика за плечи и увлек за собой. — У нас некогда скучать. Грамоте учиться будешь, говорить с тобой по-турецки и по-татарски начну, станем книги арабские читать.
— Зачем? — вытерев подолом рубахи мокрое лицо, удивился Тимоша.
— А ты умеешь править жеребцом в сече только ногами? Умеешь рубить лозу, вязкую глину и тонкую струю воды? Можешь ли биться на саблях двумя руками сразу?
— Нет, отче, — прошептал мальчик.
— Как же с ордой воевать, не умея держать в руках оружие? Нельзя. А если придется письмена турецкие или татарские разбирать или надо будет своим весть подать? То-то! С врагом на его языке говорить способнее. Как татарина в поле ловить, не зная, какому богу и когда он молится, как вооружается и как в поход собирается, какие над ним начальные люди есть?
— Дадут мне коня? — шмыгнул носом Тимоша.
— Коня? Дадут и коня, и саблей владеть научишься. А еще мы научим тебя травы разные собирать и лечить болезни и раны, голоса птиц различать и подражать им, в степи или в лесу прятаться, чтобы враг, рядом прошел, но не заметил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114