И почему я не дипломат? Сейчас бы ходил по Арбату в смокинге, смущая нищенский, праздный люд. Или на брудершафт пил самогон с израильским послом. Или сидел в шезлонге под пальмой на острове Майорка. Что и говорить, не судьба. У каждого свое дерево. Я иду под родными соснами и сожалею лишь об одном, что рядом нет той, которой я когда-то нравился. И которая, разумеется, нравилась мне, любителю сибирских курортов.
С Тузиком мы вернулись домой. Пообедали тушенкой. Обожравшийся пес рухнул в тень сарая и уснул мертвым сном. Я же отправился в погреб. И не за консервированными огурцами, это правда. Вытащив из холодного тайника ящик с промасленным оружием, я принялся чистить советский АКМ, израильский «узи», американский карабин, пистолет «стечкина», ножи и диски производства Японии. Что и говорить, человек научился убивать себе подобных. Всевозможными веселыми способами.
Однако не будем о грустном. Поговорим о прекрасном. О чем же? Забыл, хотя, конечно, помню. Поговорим о Фениксе — ясном соколе, гекнувшемся в нашей среднерусской низине, а точнее, в девятиметровом колодце. Теперь у меня единственный вопрос: освобождать птичку из плена или подождать? Чего ждать и зачем освобождать? Для таких птичек нужна клетка, крепкая и надежная. Зачем мне вытаскивать птичку, а вдруг она упорхнет из моих рук? Правда, по большому счету, на хрена она мне нужна? Отдать алмаз обществу на борьбу с воинствующей педерастией? Чтобы всем представителям сексуальных меньшинств устроить профилактический ремонт. Не знаю. Не знаю, что делать с африканским камешком. Пусть лежит в артезианских водах до лучших времен. Ан нет. Какая-то сила заставила меня, закончив работу с оружием, заняться волнующей меня проблемой.
Лучше бы я ничего не делал. Я крепок задним умом, без сомнений. Используя автомобильный трос, я, как скалолаз на пике Коммунизма, спустился в колодец имени четырех миллионов долларов. Вода была ледяная, и через четверть часа мой копчик превратился в сосульку. Молчу о других функционально важных органах моего несчастного тела. Мои попытки обнаружить на песчаном дне хоть какие-то признаки предмета, напоминающего лекарственный пузырек, в котором и был замурован алмаз, оказались тщетны. Колодец был пуст, как пустыня Гоби после испытания атомной бомбы.
Проклятие! Где алмаз, Саша? Спросил я себя, продрогшего и протрезвевшего, подобно куриным тушкам, поставляемым нам по бартеру за нефть и газ. Я прыгал вокруг колодца и задавал себе этот простенький вопрос. Если слямзили, то кто? О том, что алмазная птичка у меня, знали трое. Я. Сын государственно-политического чиновника. И Орешко. Я исключаюсь сразу. У меня алиби на девять лет. У Сынишки тоже. Он те же девять лет мучился под кипарисами на Американском континенте. Остается кто? Верно, Орешко! Как говорил в таких случаях Николай Григорьевич: за такую работу полагается в три места — в харю, в спину и в двери… А если я ошибаюсь? Утеряв ум и бдительность на хозяйских нарах. Зачем полковнику Орешко, генералу без пяти минут, мелкий, комканый камешек? Разве что супруге подарить на праздник всех трудящихся землекопов? Тем более вычислить секретку Феникса, находясь в здравом уме, невозможно. Только такой расхристанный болван, как я, мог утопить птаху в сельском искусственном водоеме. Действия дурака не просчитываются никем. Кроме, разумеется, другого дурака. Значит, надо искать ещё одного дурака. Похожего на меня. М-да.
А быть может, оно и к лучшему. Собственно говоря, зачем мне лишние хлопоты? Если судьбе будет угодно, то я снова поймаю Феникс за хвостовое оперение. Хотя вопрос остается открытым: кто, понимаешь, того… Ну, конечно же, понятно, какое емкое, как впадина, словцо я хочу употребить в полном объеме, но не хочу, поскольку человек, сдержанный в своих чувствах.
После ледового крещения я взбодрился на всю оставшуюся жизнь. Во всяком случае, мыслить я начал более конструктивно и решительно. Период романтической адаптации закончился — время действовать.
Наступили смородиновые сумерки, а я уже был готов к отъезду. Пес, почувствовав скорое расставание, заскулил. Я закрыл дом, но открыл сарай и приказал:
— Охранять как зеницу ока. — Тузик вздохнул, как человек, мол, чего уж тут охранять, одни дрова. Я пошкрябал собачью спину, грубую, как солдатская шинель. — Я вернусь, бродяжка, — пообещал.
Собака вздохнула и лизнула руку шершавым, теплым языком, благословляя в дальний путь. Хоть одна живая душа будет жить ожиданием меня. Это приятно. Однако прочь сентиментальность и грусть. Вперед-вперед, туда, где фальшивый блеск и искренняя нищета, где смерть и жизнь играют друг с другом в жмурки, где главный принцип: никаких принципов. Вперед, Алекс, публика заждалась от тебя, коварного, смертельных номеров. Вперед!..
В город я вернулся в девятом часу вечера. Удобное время для убийств. Жертва за день притомилась и потеряла бдительность, она мечтает об ужине и ласковой жене; жертва торопится в уютное гнездышко, подсчитывая с удовлетворением капиталец, политический или финансовый, который она наработала за этот трудный день; жертва счастлива своим полноценным существованием, и ей кажется, что мир у её ног. Ан нет. Пуля-дура останавливает этот бег к счастью.
Жизнь, как дивиденд, замораживается. К сожалению, навсегда. В результате нелепого случая ласковая супруга получает мужа в состоянии, когда тот уже не может поужинать в кругу друзей. Друзья вместе с женой скорбят и недоумевают, почему такое несчастье обрушилось на голову примерного семьянина и принципиального политика, будущего отца нации. По этому поводу хочу сказать лишь одно: пуля не такая уж и дура; она, как правило, ищет и находит того, кто заслужил свинцовый её поцелуй. Хотя, не спорю, бывают и неприятные исключения. Особенно когда в городские трущобы выходят на охоту рожистые недоумки со стрижеными, крепкими, как подошва, затылками. Не будем, однако, отвлекаться. Город встретил меня бестолковой толпой на дорогах и озверевшей ГАИ, мешковатые представители коей со старенькими АКС на брюхах сдирали шерсть с дачников. Мои фальшивые документы на меня и машину были в полном порядке, но с оружейным арсеналом в багажнике не покатаешься, как с любимой девушкой на велосипеде. Пришлось покружиться по улочкам и переулкам, пока не спрятался под тень массивного дома. Дом был старый, времен Первой реконструкции имени товарища Сталина; здесь, я знал, жили бывшие революционеры и почетные военачальники. Я выбрался из автостарушки и увидел будку телефона-автомата. Будка была кстати. В ней пахло мочой и пустыми обещаниями. Я набрал по памяти номер, который запомнил из прошлой ещё жизни. Увы, так сложились обстоятельства, что я вынужден вторгаться в чужую размеренную жизнь. Имел ли я на это право? Не знаю.
— Да, я вас слушаю, — услышал я знакомый голос сквозь шум морского прибоя.
— Добрый вечер, Лика, — сказал я.
— Добрый вечер. Извините, вы?..
— Море — это лужа. По сравнению с океаном… Это Саша. Вот вернулся из командировки…
— Саша?
Кажется, тебя напрочь забыли, Саша? К несчастью, там, где ты имел счастье находиться, не было будки телефона-автомата. Ты бы, родной, звонил каждый Божий день.
К моей радости, Сашу вспомнили. И верно, такой прохвост не забывается. Никогда.
Я наболтал что-то о дальней командировке в тропическую Африку и был частично прощен. И приглашен в гости.
Со спортивной сумкой на боку, с полевыми цветами и бутылкой коньяка я тотчас же явился. К удивлению Лики, которая была потрясена скоростью моего передвижения в пространстве. Девушка практически не изменилась, лишь предательские морщины старили улыбку.
— Все такой же… барбос…
— Лика, я к тебе сразу, — cолгал, — с самолета…
— И я тебе поверила?
— С поезда. Из Африки…
— Из нашей, родной. Северной?..
Я насторожился: что за чертовщина? Откуда информация у девушки о моем активном отдыхе на вечной мерзлоте? Лика же была покойна, как богиня во время вахканалии. Была занята букетом полевых цветов и хрустальной вазой. Была хрупка и беззащитна. Разумеется, женщина, а не ваза, черт бы меня подрал! Так позорно обмишуриться. И поделом нагленькому гаеру. Женщины подобны минам замедленного действия; и эту истину я забыл, декоративный барбос.
Я внутренне подобрался: а вдруг Лика — агент ЦРУ, тогда мне несдобровать. С женщинами, как известно, я неспособен сражаться на равных. Разве что только в койке.
Между тем на кухне мы устроили небольшой праздник. В честь моего неожиданного возвращения в светскую жизнь. По этому поводу выпили несколько стопочек клопового коньяка. Лика захмелела, была прекрасна и беззащитна. Я решил, что время задавать интересующие меня вопросы.
— Ты агент ЦРУ?
— Нет.
— Агент японской разведки «Ямаха»?
— Да.
— Агентурная кличка?
— Цукерман-сан.
— Откуда вы, Цукер, узнали о Селихов-сане?
— От верблюда.
— Только правду, Цукерман…
— Лучше харакири…
Ну и так далее. В конце концов мы оказались на ложе пыток, где я угрозами и ласками добился правды: оказывается, генерал Батов Семен Петрович был знаком с замом по кадрам нашей Конторы неким Колосковым А.А. (добродушный алкоголик, ныне на заслуженном, пенсионном отдыхе). А кому, как не заму по кадрам, знать, где его кадры хоронятся от пытливой общественности.
— Значит, знала, и ни одной весточки, — посетовал я, дурак.
— Знала, и были весточки…
— Не получал… Клянусь любовью…
— Вот они, — и вырвала ящик ночного столика. Ящик перевернулся — из него выпорхнули птицами конверты с коротким, номерным адресом, впаявшимся в мой малоподвижный мозг.
— Прости, — и поцеловал родное лицо, запрокинутое к ночному потолку, где отпечатывались осенние деревья и наши осенние судьбы.
Лика спокойно посапывала на моей руке. Трудно понять женщин, это правда. Все они немножко сумасшедшие по природе своей. Их действия, их желания часто не поддаются никакой здравой логике. Этим они и опасны, своей непредсказуемостью. С ними не пойдешь в разведку, это точно…
Зуммер моей бомбы заставил действовать. Эти часы были мне подарены медвежатником по прозвищу Булыжник; мы с ним сдружились, он был честен и прост, как сейфы, которые он курочил без ума, служа при этом в органах внутренних дел в звании прапорщика. Какие только судьбы не встречаются, но мне надо торопиться. Два часа ночи время, удобное для черновой работы и знакомств. Я осторожно выпростал руку из-под женской головы. Лика продолжала спать, утомленная моим агрессивным поведением и очень любвеобильным… Потом я выбрался в коридор, длинный, как туннель. Там оделся и, прихватив ключи от генеральской квартиры, тихонько из неё улизнул. На время.
Город спал, однако в освещенных рекламой центрах, скажем так, развлечений золотой молодежи было оживленно. Ночные бабочки в коротеньких юбочках из плюша порхали от одного пестика к другому. По центральным проспектам летали импортные космические челноки с хмельными водителями и такими же пассажирами. Чувствовалось, что демократическая молодежь основательно взяла жизнь за холку.
Припарковав машину в темном переулочке, я дворами прошел к старенькому особнячку, сиротой притулившемуся к стеклянно-бетонной громадине гостиницы «Националь». Гостиница была известна всему миру своей плохой кухней и отличными проститутками, способными и мертвых поднять из родового склепа.
Условным сигналом звонка я встревожил обитателей деревянного теремка. Дверь мне открыл молодой человек с лицом боксера, неоднократно битого как на ринге, так и в жизни. В глухой ночи прозвучал пароль, примерно такой:
Я. Здесь продается спальня Людовика Шестнадцатого?
Он. Да, но спальня продана, осталась тумбочка от Людовика Семнадцатого.
Я. В тумбочке удобно хранить картошку?
Он. Не знаю, как картошку, а вот бананы…
Ну и так далее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92