..
-- Но ты представляешь, на нее не действует! Она говорит, я уже не
могу без пальм, а в Москве совсем нет пальм. Ведь в Москве нет
пальм?
-- Сколько ты хочешь?
-- Я ей говорю, при чем здесь пальмы?.. Десять тысяч и пять процентов...
-- И три процента.
-- Тебе жалко несчастных пять процентов для старого друга, готового отдать за тебя жизнь?
Вчера поздно вечером Золотовский все-таки дозвонился до начальника колонии. В бараках уже орали "Подъем!" заспанные дневальные, а по телевизору шли утренние новости. Начальник колонии долго выяснял что-то с начмедом, но потом все-таки решился выдать гостайну: у брата действительно определили рак прямой кишки и жить ему оставалось не больше трех-четырех месяцев.
Золотовский быстрым движением подобрал ноги под стул, налег грудью на стол и выпалил:
-- Четыре с половиной процента.
За время, пока он подбирал ноги и ложился грудью на стол, он умножил десять на четыре, приплюсовал возможные четыре-пять тысяч от ежемесячного сбора и внутренне согласился с не такой уж большой потерей, но в бизнесе, в том числе и шоу-бизнесе, всегда очень важно застолбить за собой право последнего голоса. И он вновь повторил:
-- Четыре с половиной.
-- Хорошо. Я согласен.
Аркадий достал из кармана брюк платок и облегченно высморкался.
-- А с кем работать? -- спросил он, аккуратно складывая платочек своими миниатюрными пальчиками.
-- Сначала с парнем, потом с девушкой. А еще лучше -- одновременно!
-- Подожди, Эдуард! Мы договаривались об одной единице на раскрутку. Я не выдержу такой запарки!
-- Аркадий, ты же одессит! У тебя же все в этой сфере свои люди!
-- Это я не отрицаю! Но я же не лезу в твои дела и к твоим людям!
Если бы можно было, Золотовский проскрежетал бы зубами, но они были из металлокерамики и могли испортиться. А зубами он дорожил не меньше, чем прической.
-- Аркадий, мне нужны твои связи. Хорошая студия, пару клипов, реклама через "ящик". Живьем никого гнать не будем. Чистая "фанера"...
-- А если оскандалимся?
-- Ну и хрен с ним! Без скандала не бывает популярности.
-- Согласен.
-- Раскрутку по клубам я беру на себя...
-- Эдик, ты очень торопишься. Я тебя не узнаю. В чем дело?
-- Потом объясню...
Перегнувшись над столом, Золотовский выудил из пачки "Camel" сигаретку, размял ее в пальцах, посмотрел на золотую печатку на одном из них, поморщился и сказал:
-- Девочку ты знаешь.
-- Серьезно? Она уже в раскрутке?
-- Нет. Это моя секретарша.
-- Э-эдик! Побойся Бога, ей слон на ухо наступил.
-- А фэйс?
-- И голос!.. У нее же не голос, а хрип колдуньи...
-- Очистим, отмикшируем. Я же говорил, "фанера"! Главное -- фэйс, личико. Ты знаешь, какие у нее губы?!
Аркадий почмокал своими, тоже немалыми, и немного отступил. Всего на шажочек.
-- А если ее потащут на какой-нибудь конкурс? А там надо в натуре...
-- Перешел на блатной жаргон?
-- Нет, я имею в виду натуральное пение, живьем... Потом же не отмоемся!
-- Я сказал, это мои проблемы!
-- Э-эх, ладно! Но учти, это будет средний уровень. Вытянуть можно только клиповым антуражем и скандалами.
-- Это я обещаю.
-- А что за парень?
-- Сейчас.
Гремя стулом, Золотовский выбрался из-за стола, тяжело протопал к креслу, плюхнулся в него и, снова став величественным и суровым, притопил клавишу на пульте.
-- Венерочка, ко мне есть посетитель?
Он вскинул левую руку, и сползший с запястья рукав пиджака открыл часы "Вашерон Константин". На строгом, без всяких цифр, диске две такие же строгие золотые стрелочки показывали половину пятого.
-- Есть молодой человек. Он ждет уже полчаса.
Ткань вновь скрыла циферблат, и Золотовский, опустив руку, мягко приказал:
-- Пригласи его ко мне, Венерочка.
Под щелчок зажигалки в кабинет вошел Санька. Вокзальная ночь все еще спала в складках его куртки, а запах сырых тряпок и дешевой жареной колбасы пробивал и сквозь едкий дух плохого одеколона.
Золотовский закурил, выдержал минутную паузу и спросил Аркадия:
-- Изучил?
-- Ты о чем, Эдик?
-- Я говорю, изучил объект? Из этого парня надо сделать что-нибудь приличное.
У Саньки повлажнели ладони. Где-то под сердцем забурлила, кипятком зашлась ярость, поперла, понеслась к горлу, и он еле сглотнул, чтобы не дать ей выхлестнуться.
-- Как он тебе?
-- Средний уровень.
-- А если волосы отпустить?
-- Тогда... тогда... -- Аркадий сощурился и стал похож на часовщика, к которому пришел новый посетитель с безнадежными часами. -- Тогда получится что-нибудь похожее на Есенина. Если он, конечно, курчав.
-- Он не курчав, -- за Саньку ответил Золотовский, хотя вряд ли мог это знать. -- Можно, правда, сделать химическую завивку...
-- Можно что угодно. А как у него с голосом?
-- Спой чего-нибудь, -- пыхнул дымом Золотовский.
Даже в зоне Санька не ощущал себя вещью. Здесь ощутил. Ему хотелось сделать хоть шаг, но ноги почему-то не шли, будто и вправду он весь превратился в неподвижный шкаф. В горле было суше, чем в пустыне в полдень, но он все же собрал все силы к шее и прокашлялся.
-- Давай-давай, не менжуйся! -- еще развязнее кинул Золотовский, и Санька вдруг ощутил, что оцепенение прошло.
В стекле часов, которые все так же стояли в углу, отражалась до боли знакомая седая физиономия. Увидев ее, Санька сразу забыл о Золотовском. Седую образину с таким носом и такими усами он видел не так давно в зоне. Ей осталось лишь открыть рот, и тогда бы по металлическим зубам Санька точно признал Клыка. Именно он после ухода Косого в больничку должен был стать паханом. И появление его лица в стекле могло означать только что-то страшное. Больше всего в жизни Саньке захотелось сейчас обернуться, но он сдержал себя.
-- "Царевна Несмеяна", -- еле ворочая языком, проговорил он. -- Слова и музыка Шангина-Березовского...
-- Ты чего гонишь?! -- выкрикнул из кресла Золотовский. -- Шангин в "Что? Где? Когда?" играет, а Березовский -- в Совете Безопасности замом у Рыбкина. Ты что, издеваешься?
-- Эдик, не горячись, -- простонал Аркадий.
-- Что значит, не горячись?! А если над тобой издеваются?!
-- Это правда песня Шангина-Березовского. "Трудное детство" ее просто реанимировала. Это один человек, а не два.
Губы Золотовского впились в сигарету и за одну затяжку сожгли не меньше сантиметра табака. Санька зачарованно смотрел на появившийся серый кончик сигареты. В зоне таким кусочком табака вволю накурились бы не меньше трех человек.
-- Ладно. Гони своего Березовского, -- разрешил Золотовский. -- Один куплет.
-- Ты стои-ишь у окна, на-а дворе осенний ветер. Ты стои-ишь и молчишь, и не видишь ничего, -- еле вытянул Санька.
Сухой язык с трудом ворочался под пересохшим небом. Он скорее мешал горлу, чем помогал ему. Хотя и горлу было не легче.
-- Потому-у что опять он пришел и не заметил, как ты лю-убишь его, как тоскуешь без него...
-- Хватит, -- оборвал его Золотовский. -- Ну как, Аркадий?
-- Две ноты сфальшивил, -- радостно сообщил он. -- Средний уровень.
-- А мне гении и не нужны. Ты же сам говорил, Аркадий, что и "Битлы" были средним уровнем, пока у них не появился продюсер Хинштейн...
-- Эпштейн, -- поправил он. -- Да, он красиво раскрутил их на первых гастролях в Штатах. Почти все средства потратил на оплату толпе "фанатов", встречавших "Битлов" на американской земле. Зато потом как это вложение оправдалось!
-- История, к сожалению, не повторяется. Ладно, в каком имидже ты его видишь? Волобуев тяготел к року...
-- Ну, и зря! Сейчас деньги можно сделать только на попсе!
-- А техно!
-- Только на попсе! Будем лепить сладкого мальчика, который никак не найдет свою девочку...
-- В этом имидже уже ниша занята.
-- Ты имеешь в виду Сташевского? -- угадал Аркадий и радостно потер ладошки. -- Он уже сменил имидж. Теперь он в амплуа парня, от которого ушла девица. Тоже кассовый вариант. Все-таки основной зритель -- бабы-дуры...
-- Чуть не забыл, Аркадий!.. Он только что освободился. Может, сменим имидж на уголовный?
-- Ни в коем случае! В той нише кого только нет! Там толчея как в метро в час пик! Новиков, "Лесоповал", Гоша Арбатский, Толя Полотно, Трофим, Ваня Московский, Игорек Герман, Вова Гогин, Слава Клименков...
-- Все-все-все! Убедил! Беру свои слова обратно! Композиторов сам подключишь?
-- Это без проблем. Стихи -- тем более. Сейчас все поэты -- нищие.
За копейки напишут.
-- Не скажи, Аркадий! Я одного знаю. Ему по штуке за текст кидают.
-- Нам такие не нужны. Главное, чтоб рифмовалось.
Санька только сейчас снова повернул голову к часам. Желтый маятник тупо перемалывал воздух внутри деревянной башни. Никто больше не сверлил оттуда Саньку взглядом. И он подумал, что больше не нужно спать на вокзалах.
-- А как его звать? -- первым вспомнил об имени Аркадий.
-- Санька, -- ответил за него Золотовский.
-- А фамилия?
Вот здесь уже Золотовский не мог сработать суфлером. Под хруст кресла он перебросил вопрос Саньке:
-- Какая фамилия-то у тебя?
-- Грузевич.
-- Не пойдет! -- вскрикнул Аркадий и перепугал этим Саньку.
Он еще никогда не видел, чтобы люди так быстро переходили от полусонного состояния к бешеному возбуждению. Впрочем, он никогда и не видел мужиков с серьгой в ухе.
-- Ни в коем случае не пойдет! Не эстрадная фамилия. Нужен псевдоним...
-- Весенин! -- подпрыгнул на кресле Золотовский.
-- Почему Весенин?
-- Ты же сам говорил. что если ему волосы отпустить, то на Есенина будет смахивать. А где Есенин, там и Весенин!
Лицо Аркадия сморщилось, как будто из спелого яблока превратилось в печеное. Он подержал его таким несколько секунд и все же разгладил морщины.
-- Не лучший вариант, конечно. Но ладно уж. Пусть Весенин.
-- Как тебе у ребят в берлоге? -- неожиданно спросил Золотовский. -Классно?
-- Нормально.
-- Обстановка, конечно, спартанская, но жить можно. Зато район -сказка! Точно?
Перед глазами Саньки желтыми вспышками замелькали проносившиеся мимо троллейбуса окна Крылатского, и он с облегчением кивнул. Вспышки исчезли, а глаза с удивлением поймали в стекле часов все то же седое лицо. Прошлое смотрело на него с укором, и Саньке впервые стало по-настоящему страшно.
-- "Бабки" на первое время получи у Венерочки, секретарши, -причмокнул он губами и пригладил и без того ровненький височек. -- Держись с группой. Что делать дальше, тебе скажут. Все. Иди... И это.. смени прикид... Купи себе приличные тряпки. А то в этом рванье тебе скоро начнут милостыню подавать...
Санька по-военному резко развернулся через левое плечо и тут же посмотрел на потайную дверцу в мебельной стенке. Именно там стоял в первый его приход Лось. Но сейчас дверца оказалась плотно прикрыта. Призрак седого испарился из комнаты, но Саньке не стало от этого легче. Какая-то заноза засела в сердце и никак не хотела оттуда выходить.
В приемной он получил от Венеры, ставшей вдруг любезной и ласковой, несколько стотысячных купюр, не считая сунул их в боковой карман куртки и вдруг вспомнил, что именно этот карман зеки зовут "скулой".
-- Понравилось в Москве? -- с придыхом спросила девушка.
Как ни старалась, хрипотцу скрыть она не могла. И замаскировала свой самый большой недостаток улыбкой.
Она была такой приторной, что Саньке даже почудился сахар во рту. Он торопливо сглотнул слюну, избавляясь от ее сахара, и прожевав что-то типа "Ны-нормально", вышел в коридор.
Лося у дальней двери не было видно, и Сашка решился на невозможное. Он шагнул к одной из белых дверей. Ему сильнее всего показалось, что из комнаты именно за этой дверью есть ход в кабинет Золотовского, ход через дверь мебельной стенки.
Он рванул на себя белоснежную створку и удивленно застыл при виде зековского интерьера: четыре металлические двухъярусные койки по две у каждой стены, синие казенные одеяла на них, тумбочки, набитый огромный рюкзак в углу. Впрочем, рюкзак к пейзажу зоны уже не подходил.
Санька уже хотел шагнуть в комнату, чтобы узнать, есть ли все-таки из нее ход в кабинет Золотовского, но тут ему на плечо опустилась ладонь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66