-- А ты не мент случаем?
-- Был.
-- Что значит, был?
-- Уволился.
-- В каком звании?
Букаха ерзал на кресле, будто хотел стать чуть выше, а значит, ближе к собеседнику и рассмотреть его юное смелое лицо.
-- Старший лейтенант милиции.
-- Три крохи на плече?.. А почему ушел? Проворовался? Зубы не тому выбил?
-- Я ушел в музыку.
-- Не гони, -- улыбнулся Букаха, показав голливудские фарфоровые зубы. Мелкие, как у мышки.
-- Правда. Я хочу петь. Одну мою песню уже крутили по радио.
-- Как прозывается?
-- "Воробышек".
-- Не-ет... Не слыхал. А ты? -- повернулся он вместе с креслом к телохранителю.
-- Кажись, слыхал, -- еле выдавил тот.
Он пристально смотрел на санькины руки, и вопрос шефа заставил его изменить служебному долгу. Но как только он ответил, глаза еще сильнее впились в руки гостя. Наверное, если бы за спиной телохранителя рванула мина, и его бы швырнуло вверх, он бы и в полете продолжал смотреть на руки.
-- А об чем песня? -- продолжил Букаха допрос телохранителя.
-- Про любовь.
-- Так они все про любовь!
-- Не могу знать, -- прохрипел телохранитель.
Ему платили не за песни, а за то, чтобы ничьи злые руки не сделали вред хозяину.
-- Так ты на конкурс, значит, приехал? -- беззвучно повернулся вместе с креслом к Саньке Букаха.
-- Да.
-- Сам будешь петь?
-- Нет, с группой... Точнее, пел бы. Уже не получится.
-- Почему же?
-- Те, кто совершили покушение на Буйноса, изувечили нашу аппаратуру.
-- Она, что, в его офисе была?
-- Нет. В доме в Перевальном. Кто-то залез ночью в окно и все изувечил.
-- А с чего ты прикинул, что и у Буйноса, и у тебя -- один вражина-фраерюга?
-- Есть кое-какие предположения, -- не стал говорить об анализе пятен крови Санька. -- К вам я потому и пришел, что хотел узнать, кто из местных мог поквитаться с Буйносом...
-- Можна-а? -- тихо донесся до Саньки голосочек из глубины кабинета.
-- Прислали? -- напрягся лицом Букаха.
-- В лучшем виде.
-- Давай сюда!
Мимо Саньки беззвучно скользнул щупленький человечек. Схваченные микстурной резинкой волосы с плотной проседью на его затылке раскачивались конским хвостом. За него хотелось ухватиться.
Человечек с плавностью балерины обогнул острый угол стола, мягко, будто перочинный нож, сложился в пояснице и опустил на стол перед Букахой цветной буклет. Маленькие торопливые пальчики перевернули первую страницу, и Санька увидел оранжевых голых девиц. Они акробатически стояли на головах. Впрочем, для хозяина кабинета, видевшего их не перевернутыми, они стояли обычно, на ногах.
-- Длинные? -- облизнув сухие синие губки, спросил Букаха.
-- Эти две -- по метр восемьдесят пять.
-- А выше нету?
-- Есть. Там дальше. Одна -- метр девяносто, но худовата. А есть метр девяносто восемь, так это изюм! Чистый изюм! Высшее образование -- только спецпошив! По парашюту на каждую грудь!..
-- Где она?
Оранжевые тела замелькали перед санькиными глазами. Девицы упорно стояли на головах, и когда они разбрасывали в стороны руки или ноги, он удивлялся, почему они не падали при съемке.
-- Вот, -- радостно ткнул пальцем человечек с косой на пышку с игривым бананом во рту.
-- У-у-у! -- взвыл Букаха. -- Заказывай! Срочно! Чтоб к вечеру была! Но со всеми справками!
-- Хозяин, какие вопросы?! Все, как положено! Тест на СПИД, кровь, анализы и прочее...
-- Во-во! Чтоб как в лагерном лазарете -- чистота!
-- А гостям?
-- Это ты сам. Выбери шесть штук. По своему вкусу. Если кто-то из гостей не явится, одна в резерве побудет. Врубился?.. Вечером чтоб у меня были.
-- Мы их бортом. Из Москвы.
-- Вот и хорошо.
-- Я могу идти?
-- А дождь не помешает? -- повернулся к окну Букаха.
Санька тоже удивленно посмотрел на стекла, обрамленные красными, собранными в складки шторами, и только теперь увидел капли. Окна в кабинете, скорее всего, были вакуумные. Дождь шел беззвучно, будто это и не дождь был, а просто плакали по ком-то стекла.
По пути к дому, расположенному на взгорке, всего метрах в двухстах от берега, Санька заметил, что небо над морем потемнело, насупилось. Но солнце светило с прежней южной яростью, и он не поверил, что в этих широтах вообще возможен дождь.
-- Грозы хоть нет? -- задал вопрос Букаха и, легко выпрыгнув из кресла, сам пошел за ответом к окну.
Он оказался чуть выше ростом, чем предполагал Санька, настолько выше, чтобы не ощущаться карликом. Подоконник был сделан непривычно низко. Он легко оперся о него узкими ладошками и со вздохом оценил ливень:
-- Как в вологодской глуши. Обложной.
В словах сквозила неизбывная тоска, и Санька решил, что либо самый большой срок, либо последний Букаха отбывал именно в тех краях. Уловив испуг на лице телохранителя, он тоже встал с драгоценного стула и прошел к окну. Между ним и хозяином города остался всего метр дистанции. И только теперь, вблизи, Санька уловил хриплое чахоточное дыхание Букахи и увидел, как ощутимо пульсировала вена на его тощей шее. Вену будто дергали из-под ворота за нитку.
-- А ты откуда родом? -- не отрывая глаз от окна, спросил Букаха.
-- Кузбасс. Город Анжеро-Судженск.
-- Папаша кем был?
-- Шахтер. В шахте завалило.
-- Не помнишь его?
-- Нет.
-- А мать?
-- Умерла... Давно уже...
-- Так ты в детдоме был? -- повернул к нему лицо Букаха.
-- Да. В детдоме.
-- Как я.
Лицо не смягчилось. Оно по-прежнему оставалось медно-морщинистым, но в голосе появилось что-то такое, что Санька еще не слышал. Наверное, после слов Букахи нужно было что-нибудь сказать. Или спросить о том, где именно жил в детдоме нынешний босс Приморска. Но больше всего Саньке хотелось выбежать под дождь, смыть с себя все, что налипло за эти бешеные дни, и бежать, бежать, бежать, пока не появится вдали серое здание железнодорожного вокзала. Ему казалось, что только оно способно спасти его и увезти из Приморска в душном пыльном вагоне. Аэровокзал такого ощущения не оставлял. Наверное, потому, что все плохое у них началось именно с аэровокзала.
Из окна, расположенного на третьем этаже краснокирпичного дома-замка, вобравшего в себя и ампир, и барокко, и модерн, и даже псевдомарокканский стиль, хорошо был виден серый, плотно усыпанный галькой берег, ровная лента асфальтовой дорожки, деревья вдоль нее, а под одним из них, похожим на каштан, стоял человек с раскрытым черным зонтом и пялился на дом. Когда Санька, заметив его, попытался рассмотреть с расстояния трехсот метров его лицо, человек обернулся к берегу и плотнее запахнул на груди куртку-ветровку.
-- С грозой, -- определил по безмолвному проблеску молнии за окном Букаха. -- Запроси аэропорт, принимают они борты или нет.
-- Будет сделано, -- ментолом дохнул в ухо Саньке человечек, и тут же наступила тишина.
То ли человечек ее порождал, то ли она сама появилась из нежелания замечать его.
Стоящий под зонтом парень повернулся к дому и, неожиданно согнувшись, шагнул задом между стволов. И сразу на асфальтовой дорожке стало безлюдно и неуютно.
-- Значит, ты в конкурсе дрыгаешься, -- под нос пробурчал Букаха. -Прямо "Евровидение"! Мне уже корефаны с Кавказа звонили.
Просили за одного своего. Я сказал, что конкурс -- не моя фишка.
Не мне выпала, не я и банк снимать буду...
-- Извиняюсь, -- ожила тишина.
Она снова пахла ментолом.
-- Не принимает?
-- Абсолютно точно!
-- Тогда обзвони людей, что мероприятие переносится на завтрашний
вечер. А девочек все равно первым бортом сюда. Врубился?
Тишина издала звук, похожий и на стон, и на вздох, и на всхлип.
Ментол сразу рассосался, и Саньке тоже захотелось уйти. Конечно,
так незаметно он не мог это сделать, но находиться в кабинете приморского босса больше не имело смысла. Что хотел -- не узнал. Что не хотел -- узнал. И ничего не изменилось. А может, изменилось, но какой в этом был толк?
-- Мне бы надо идти, -- напомнил о себе Санька.
-- Значит, гундишь, "Воробышек"... Вот что: завтра в двадцать три ноль-ноль со всей группой чтоб были у меня. Поиграете моим гостям. Фраера из местных кабаков у меня уже в печенках сидят. Они ничего, кроме Шуфутинского и Газманова не знают. И лабают хреновей, чем кореша на зоне...
-- Я же, извините, говорил.
-- Что говорил?
-- Нам аппаратуру переломали.
-- Напиши чего надо. Из Москвы привезут. Вместе с девками. Понравится, как играете, насовсем подарю. Я все равно кроме как на зубах ни на чем лабать не могу. А ты? -- повернулся Букаха к телохранителю.
Тот упорно сверлил глазами санькины загорелые кисти. Через полчаса на них должна была появиться от взгляда краснота.
-- Что? -- не понял телохранитель.
-- Там, на столе, отрывные листки, -- показал Саньке Букаха. -Накалякай, чего надо... Не стесняйся. Перевальное -- моя зона. Раз кто набузил, значит, он и меня обидел.
Совсем не веря в барский жест, Санька подошел к столу, написал лучшие из тех, какие знал, марки аппаратуры, включая последнюю цифровую модель радиомикрофона, подумал и в конце приписал: "Соло-гитара "Гибсон".
Глава восемнадцатая
СЧАСТЛИВЫЙ НОМЕР
Жеребьевка проходила мрачно. Над концертным залом, над столом жюри, над еле-еле заполненными двумя рядами соискателей висело плохое предчувствие. Несмотря на покушение на Буйноса, конкурс не отменили, но все ощущали себя так, будто их намеренно обманывают, а на самом деле к концу жеребьевки объявят, что "Голос моря" не состоится. Никто не разговаривал, никто не реагировал на вытянутый первый или тринадцатый номер. Все конкурсанты будто бы выискивали в круглом, как аквариум, стеклянном барабане не просто порядковые номера, а те, по которым их будут расстреливать.
-- "Вест-севенти", Калининград, -- тихо объявила Нина, и в этот момент в двери появился Андрей.
Санька привстал на кресле, чтобы он его увидел, и Покаровская, председатель жюри, строго потребовала:
-- Идите вытягивайте.
-- Я не из "Вест-севенти", -- ответил Санька.
-- А где ж они?
У певицы было лицо давно не спавшего человека. Даже густой слой макияжа не спасал от этого ощущения. Видимо, она знала об этом и постоянно смотрела вбок. Люди в профиль почему-то выглядят менее усталыми, чем в фас.
-- Они утром уехали, -- пояснил кто-то из конкурсантов. -Самолетом...
-- Привет, -- сел рядом Андрей.
-- До нас еще далеко, -- вдавил себя в кресло Санька.
Почему-то хотелось сесть еще ниже, чтобы уже никто никогда его не замечал.
-- Мужики решили уезжать, -- шепотом прохрипел Андрей.
-- Они в Перевальном?
-- Да. Пакуются.
-- Мне обещали найти гитариста, -- грустно произнес Санька.
-- Глухой номер. Местные больше трех аккордов не знают. Посидим в Москве, покумекаем. Может, какому-нибудь продюсеру в рабство продадимся. И то спокойнее будет, чем в этом пекле вариться...
-- Дождь закончился?
У Андрея сухим был низ брюк. Зонт, торчащий из-под мышки, походил на палку сырокопченой колбасы.
-- Я под него не попал. В автобусе ехал -- был. А потом -- нет. А
ты где мотался?
-- Аппаратуру выбивал.
-- Не гони.
Чуть громче обычного Нина объявила:
-- Группа "Молчать", Москва.
-- Следующие -- мы, -- напомнил Санька.
-- Я не пойду.
Андрей сидел, набычившись, и смотрел на Покаровскую с таким видом, будто силился понять, как эта размалеванная кошка сумела стать звездой в восьмидесятые годы.
На сцену вразвалочку, будто матрос после длительного плавания, выбрался худенький парень. Он был одет подчеркнуто небрежно: драные китайские кеды, коричневые брюки от школьной формы времен застоя, свитер глупейшей сине-желтой расцветки в плотных пятнах кетчупа и чернил. По левой скуле парня, вплоть до шеи, тянулся узенький рыженький висок, а правая была выбрита сантиметра на три выше уха. Перед глазами у него болталась длиннющая прядь волос, выкрашенных в едко-зеленый, почти лимонный цвет, а к правой ноздре пришпилена канцелярская кнопка.
-- Панк вонючий, -- прохрипел Андрей.
Санька поневоле посмотрел на барабанщика. Свежий загар состарил его. Если бы он еще и не брился, то его точно остановили бы где-нибудь в городе милиционеры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66