Если бы не наглый милиционер с хитрыми сощуренными глазками, она бы опять бросилась к муженьку, чтобы отомстить за поруганную чашку, но секунды таяли, а она все не бросалась. И слезы становились все ближе и ближе к глазам, будто по какому-то сосуду поднимались от горла к переносице.
-- Давайте начнем по порядку, -- мягко предложил Павел. -- Вы сказали -- куртки. Опишите их, пожалуйста.
-- Что?
-- Я говорю, куртки опишите.
-- Ах, куртки! -- Бедная чашка трупиком, разваленным надвое, лежала под стулом милиционера и упрямо не хотела склеиваться. -- Кожаные куртки. На левом, среднего роста парне была куртка из вареной кожи. Воротник из натуральной овчины, подстежка -- искусственный мех...
-- Подстежка? -- удивился Павел. -- Значит, вы их спереди видели?
-- Нет, сзади.
-- А как же тогда...
И вдруг, все поняв, закачал головой. Кравцова торговала "кожей" на Тушинском рынке и разбиралась в этом, как летчик в приборах в кабине самолета. А может, даже и лучше. Летчики все-таки иногда падают. Кравцова, судя по всему, никогда не проторговывалась.
-- Со спины, -- подтверждая догадку Павла, упрямо сказала она. -- Я этот фасон знаю. Куртка короткая, на талии. Рукав -- реглан. Пояс с пряжкой, типа "мафия". Кнопки латунные, фигурные. Вот...
-- А у второго?
-- Тоже кожаная. Но поверхность другая. Крэк. Кстати, хорошего качества. Такого в Тушино нет.
-- Вы не ошибаетесь?
-- Смеетесь, что ли? Я уже пять лет это дерьмо турецкое продаю. Со ста метров определю, турецкая куртка или нет...
-- А эта... ну, что на парне?
-- Крутая вещь. Похожа на испанскую. Может, и французская. Швы хорошо прострочены. Ровно. И крэк однотонный, турецкий бы пятнами обсыпался или замаслился. И потом -- три четверти...
-- Что три четверти?
-- Куртка. По длине.
-- А-а, понял! Это когда почти по колено?
-- Да, по середине бедра. Кстати, куртка без мехового воротника. Типичный средиземноморский вариант.
-- А брюки на них вы не заметили?
-- Нет, брюк не заметила, не успела. Я мусор выносила. Мой козел как раз вниз спустился, к машине...
-- Не надо оскорблений! -- хоть и громко, но как-то вяло, нехотя прокричал из глубины квартиры Кравцов.
-- А я мусор решила вынести. Лифт у нас второй день не работал. Подошла к мусоропроводу и как раз их в спину увидела. Секунды три, не больше. Они к двери Волобуева свернули, и лестница их закрыла. Я мусор выбросила и ушла к себе. Все.
-- Нет, не все. Вы слышали их слова.
-- Да так, ерунда.
-- В таких делах ерунды не бывает.
Кравцова устало помолчала, посмотрела на осколки чашки и теперь уже ничего не ощутила. Душа закончила траур по чашке, и теперь красивый белый фарфор с красивым рисунком на одном из кусков, смотрелся чужим, как будто милиционер, сидя над ним, уже стал его хозяином. Пора было выгонять странного гостя, таким способом похищающего чашки, из квартиры, пора было подметать, и она торопливо выпалила все, что помнила:
-- Правый, тот, что в крэке, сказал левому, что в вареной коже: "Таких уродов надо под корень валить, а ты адвоката из себя лепишь".
-- Вот так дословно и сказал?
-- Провалов памяти у меня еще не было. А потом слова такие заметные: урод, адвокат...
-- А напарник что ему ответил?
-- Ничего. Я же сказала: они к его двери свернули. Уже не так слышно.
-- А как они выходили, вы видели?
-- Я по два раза мусор не выношу!
Она встала с видом победительницы, и вконец ослабевший стул грохнулся набок и затих среди осколков.
Павел сразу ощутил себя ущербно перед стоящей Кравцовой и тоже медленно принял вертикальное положение. Сзади ничего не упало. Значит, его стул оказался получше хозяйского. Да и дела, кажется, тоже.
Онемевшие в кулаке пальцы помяли воздух, медленно наполнились силой и вынули из бокового кармана куртки черный диктофон. Победно нажав на кнопку, Павел пояснил обомлевшей Кравцовой:
-- Ваши показания зафиксированы. Но будет лучше, если вы завтра
придете в мой кабинет на Октябрьской и подпишите текст показаний.
-- Мы... мы так не договаривались, -- еле выжевала она пухлыми,
укрытыми густым алым слоем помады губами.
-- У вас есть зеркало? -- прижав диктофон к левой скуле, спросил он.
-- Мы так...
-- Вот зеркало, -- вошел на кухню Кравцов.
На его дрожащей ладони круглым озерком воды лежало дамское зеркальце.
-- Спасибо.
-- Мы так...
-- Ну надо же! -- изучив в зеркальце ноющий зуб, разочарованно произнес Павел. -- Кто кинул кроссовку?
-- Она! -- крикнул Кравцов и отступил на шаг из кухни.
-- От удара треснул зуб, -- опередил Павел движение Кравцовой за муженьком. -- Это типичное хулиганство.
-- Но откуда я знала, что вы... что я...
-- Придете завтра. Вот моя визитка, -- положил Павел на стол и зеркальце, и картонку со своими телефонами. -- И не вздумайте не явиться...
Он пошел ко все так же приоткрытой двери, спиной чувствуя на себе два разных взгляда: злой женский и довольный мужской.
Глава шестая
ИТАК, ШОУ НАЧИНАЕТСЯ! СЛАБОНЕРВНЫМ ПРОСЬБА ДАЛЬШЕ НЕ ЧИТАТЬ!
Барабанщик, сидящий в ушах Саньки, прошелся палочками по томам, встряхнул малый барабан, сыпанул дробь по большой тарелке, надавил ногой на педаль "бочки", и в этот момент, под самый мощный удар, после которого начинали вступление бас- и соло-гитары, замок в двери щелкнул, и бронированная плита поплыла на Саньку. Он отшатнулся от нее, как от бульдозерного отвала, вырвал наушники плеера, больно поранив мочки, и еле сдержался, чтобы не сделать еще один шаг назад.
-- Чего тебе? -- Исподлобья, словно бык на красную тряпку, смотрел на него огромный серый мужик.
Серыми были его джинсовая рубашка, брюки, коротко остриженные волосы, глаза, лицо, и, если бы не голос, Санька бы принял охранника за глиняного манекена. Но манекены не умеют жевать, а мужик делал это так старательно, будто только за это получал зарплату.
-- Ты что, глухой?.. Фанат, что ли?
В лежащих на груди Саньки наушниках комариком попискивал солист какой-то западной группы, и он подумал, что охранник еще примет это попискивание за его голос.
-- Я -- к директору, -- с напускной смелостью выпалил он.
-- Вы договаривались?
-- У меня к нему письмо.
-- От кого? Какая организация?
Охранник казался человеком, с которым ни в коем случае нельзя делиться тайной. Саньке почудилось, что, если он сейчас скажет "Из зоны", охранник сжует эти слова, как жвачку, и закроет дверь. Но говорить что-то надо было, и он солидно произнес:
-- Это конфиденциально.
-- А что это? -- замерли челюсти охранника.
-- Это значит -- секретно... Ну, от его родного брата ему письмо.
-- А ты что, почтальон?
-- Нет, я ваш новый солист, -- не сдержался Санька, и у охранника физиономия стала в два раза шире от улыбки.
-- Гы-гы!.. Со-олист!.. Тут таких, как ты, солистов!..
-- Не скаль зубы, а то в лобешник схлопочешь! -- в крике шагнул
навстречу Санька. -- Иди стучи шефу, что к нему базар есть!
-- А сам в лобешник не хочешь?
Охранник напрягся в дверях. Теперь уже шире стало не только его
лицо, но и грудь. Кажется, еще немного -- и он своими плечищами
раздавит металлический косяк двери.
-- Чего тут у тебя, старичок? -- раздался сзади, из-под мышки охранника, чей-то голосок.
-- Фанат какой-то нервный приперся. Я его ща...
Он все-таки шагнул к Саньке и сгреб его за грудки. Голова, гудевшая последние пару часов скорее не от музыки, а от бесконечных часов перелета из Читы в Москву, взвыла пожарной сиреной. Хотя это просто не стало хватать воздуха под клешнями охранника.
-- Ты... я... шефу... ска... скаж-жи...
Язык не знал, что пробормотать, чтобы спасти голову. Сирена выла все сильнее, и вот-вот должны были лопнуть барабанные перепонки.
-- Слушай, не надо, -- попросил откуда-то из глубины все тот же голос. -- Давай я с ним сам поговорю. Фанатов уважать надо...
-- Фанатов давить надо, -- не согласился охранник, но пальцы все же разжал.
-- Пошли со мной, -- поймали рукав Санькиной куртки уже другие пальцы, тонкие, почти девичьи, вытянули его к себе из-за горы охранника, и Санька с перепугу опять чуть не сделал шаг назад.
Лицо его спасителя было бородато, усато, космато, а над всем этим скопищем иссиня-черных волос несуразно, не к месту лежала отполированная лысина. И только рост мужика, который оказался на полголовы ниже Саньки, как-то успокоил его.
-- Меня зовут Андреем, -- представился бородач. -- Я -- барабанщик этой вонючей группы. А ты кто?
-- Я-а? -- Сирена в голове медленно затихала, и слова можно было произносить без режущей боли в висках. -- Я -- Александр Грузевич... Санька, короче. У меня это... ксива, то есть письмо Федору Федоровичу от его брата оттуда...
-- А-а, понял, -- всеми своими волосищами кивнул Андрей.
Вышло похоже на плавное движение опахала у лица арабского владыки. Такое опахало Санька видел в каком-то кино. Не хватало только владыки. Ни Санька, ни угрюмый охранник, который жевал все сильнее и сильнее, будто решил пережевать в муку свои зубы, на эту роль не годились.
-- Пошли проведу, -- боком стал к двери Андрей.
-- Шеф случайных людей запретил пускать, -- напомнил охранник и громко, по-насосному, сглотнул слюну.
-- Он -- не случайный. Ты же слышал. У него важное письмо. Брат есть брат.
Бородач провел Саньку по длинной, как коридор в пересыльной тюрьме, и такой же высокой, как тот коридор, прихожей. Только вместо зеленых камерных дверей с глазками, крытыми металлическими заслонками, вдоль стен по-музейному величественно стояли белые двери. Санька никогда в своей жизни не видел столько белых дверей. От них веяло чем-то больничным. Казалось, что если их открыть все одновременно, то можно будет задохнуться от запаха эфира, лекарств и хлорки.
Они прошли мимо них, и ни одна дверь не открылась. Но когда в самом конце коридора бородач ввел Саньку в небольшую, метров десять квадратных, комнату, запах все же появился. Но не эфира, лекарств или хлорки, а чего-то приторно-сладкого. Почудилось, что кто-то в комнате недавно разлил по оплошности сироп и убежал из боязни быть наказанным.
-- Секретарша у шефа. Как обычно, значит... Подожди здесь, -- показал на стул, обитый красивой зеленой тканью, бородач. -- Кстати, сними куртку.
-- А-а, да-да, конечно...
Саньке и самому уже надоел этот болоньевый мешок на теле, от которого пахло вокзальной сыростью и мышами. Он с радостью снял свою дерюгу, но, увидев на вешалке красивую кожаную куртку из коричневого крэка, почувствовал, что не может коснуться ее своей грязной одеждой.
-- Может, я в ней побуду? -- обернулся он к бородачу.
-- Да вешай ты! Мне все равно уходить пора. Я свой вопрос уже решил. Точнее, не решил.
Его тонкие пальчики освободили вешалку от куртки. Бородач накинул ее на плечи, и Санька удивился, что они такие хрупкие у барабанщика. Люди за горой барабанов и тарелок всегда казались ему кузнецами, которые на виду у толпы куют раскаленное железо своим невидимым молотом. А бородач выглядел скорее пианистом. Или даже скрипачом.
-- Посиди пару минут. Сейчас секретутка выйдет.
Слово резануло слух, но Санька не стал ничего спрашивать. Усталость и без всяких приглашений посадила его на удивительно мягкий, похожий на пух стул.
-- До свидания. -- Дал бородач пожать свою тонкую кисть и устало вышел из комнаты.
Санька так старался одновременно и пожать ему эти пальчики и не раздавить их, что даже забыл попрощаться.
Оставшись один, он только теперь заметил электрическую пишущую машинку, потом увидел монитор компьютера на столике секретарши, потом телефон и факс. Комната как будто не сразу стала видна, а вроде бы разворачивалась кадрами из фильма, и на экране появлялось то, куда устремлялась любопытная камера. Когда камера достигла двери, уже не хлипко-белой, а монументальной, в обтяжку обитой темно-зеленой кожей, левая створка ее открылась в сторону секретарской комнаты, и из нее выпорхнула такая красивая девица, что у Саньки похолодело все внутри.
Говорят, что немцы всех своих красивых женщин сожгли на кострах в мрачные годы средневековья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66